В О Й Н А
... Начало мировой революции?
(Запись В.И.Вернадского
в дневнике 22 июня 1941 года)
... мы подвели итог тоннажу
Потопленных за месяц кораблей...
И пели звонко голоса металла
О том, чем каждый счастлив был и горд:
Мелодию "Интернационала"
Играл радист. Так мы входили в порт.
Алексей Лебедев.
"Возвращение из похода"
(одно из последних стихотворений поэта,
штурмана-подводника, погибшего
в сентябре 1941 года на Балтике.)
22 июня с утра мы пошли, конечно, строем и повзводно, на главную базу. Там в
церкви был устроен клуб и нам показали кинофильм "Девушка с того берега".
После нас очередь смотреть картину была, кажется, ленинградским спецам, и мы
уже почти пошли восвояси, как тут же были повернуты назад:
- Немедленно, возвратиться! Сейчас будет митинг!
Надо сказать, что митинг у военных имеет мало общего с обыкновенным, то есть гражданским, митингом. На военном митинге его участники стоят в строю. Рядом с нами незнакомые матросы, стоим по команде "вольно", это, пожалуй, единственная поблажка на митингах. Проходит несколько долгих минут, и вот в 12.00 из громкоговорителя разносится по Соборной площади характерный, чуть заикающийся, и поэтому неторопливый и напряженный, голос В.М. Молотова. Он выступает с правительственным сообщением... Война!
- Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами, - эти его заключительные слова, даже интонацию, с которой они были произнесены, я помню до сих пор. Комиссар на политинформации сказал правду, война началась через три дня. Помню и возникшее тогда удивление: почему по радио выступал Молотов, а не Сталин? Ведь Молотов - нарком иностранных дел только, а не председатель Совнаркома...
Я думаю, что судьба сберегла нас тогда, в первые дни войны, не в последнюю
очередь потому, что Финляндия (до ее границы было немногим более пятидесяти
километров) вступила в войну на несколько дней позднее Германии. Мне кажется,
что осторожные и основательные финны решили вначале посмотреть, как у немцев
всё начнет получаться. К сожалению, у немцев получаться стало сразу.
В июне 1990 года, в преддверии пятидесятилетия Московской Военно-Морской спецшколы,
в основном благодаря стараниям нашего бывшего "спеца" Тимура Байдакова,
вышла книжка "Мы выбрали море". В ней собраны воспоминания ее командиров
и учеников, и хотя она получилась, на мой взгляд, несколько официозной, тем
не менее в ней сохранено и ни с чем несравнимое дыхание военного времени, и
многие дорогие сердцу каждого из нас подробности флотской службы. Поэтому я
не буду описывать ни хронологию войны, ни свое участие в ней (оно было достаточно
скромным), а по-прежнему продолжу рассказ о событиях, повлиявших на эволюцию
моего политизированного сознания и мировосприятия.
Ни с чем не сравнимым удивлением, от которого побежала первая глубокая трещина по великолепной мозаичной картине моего гармоничного мира, было содержание первых сводок Совинформбюро: мы отступали! Несколько дней можно было соглашаться с тем, что нападение Германии было вероломным, а значит и внезапным. Но я-то знал, что война начнется; и зимой еще знал, и всего несколько дней тому назад! Что же, Сталин и кому это положено не знали? Но даже не это было самым главным: самое главное - в Германии не начиналась революция! Ко всему добавлялось еще нечто почти фантастическое - численное превосходство немцев. И это при наших-то ста семидесяти миллионах населения и при легендарной и непобедимой, самой сильной от тайги и до британских морей Красной Армии. Мы с друзьями искали и не находили убедительных объяснений. Задавали на политинформациях вопросы об Эрнсте Тельмане и немецком пролетариате, ведь в Германии рабочий класс составлял большинство, и, следовательно, в немецких войсках рабочих тоже было большинство. Где же их классовая солидарность с нами? К чему мы в конце-концов тогда пришли, было: Гитлеру удалось оболванить свой народ всего за шесть лет, в период с 1933 по 1939-й год. Других рациональных объяснений, по крайней мере у меня, не было. Конечно, само собой подразумевалось, что этому оболваниванию способствовали предатели социал-демократы, продавшиеся буржуазии.
А удивления следовали одно за другим. Буквально на следующий день после начала войны мы узнали, что в нашу поддержку выступил Черчилль, а еще через два дня и Рузвельт22. Помню, я с удивлением вдруг заметил, что не могу ответить самому себе на такой вопрос: какую же мы войну ведем, раз нас поддерживают империалисты? Ведь не империалистическую же! В 1939 году все было ясно, началась Вторая империалистическая война, ее так и называли. А теперь, с 1941-го, когда воевать начали и мы, война стала уже другая, но какая, не гражданская же?
Неясность, как и всегда, была устранена товарищем Сталиным. Его первое после начала войны выступление, которое все с нетерпением ждали, состоялось лишь 3 июля. С войной стало все ясно: она получила название Великой Отечественной войны советского народа. Соответственно общая, так сказать, война после этого стала Второй мировой войной. Совершенно непривычным в сталинском выступлении было обращение: вместо партийного и ставшего общепринято государственным "товарищи", прозвучало "Братья и сестры!". В нем мне послышалась какая-то неожиданная человечность и даже некоторая растерянность, были более сильными акцент и взволнованность говорившего. Последнюю подчеркивали звуки наливаемой в стакан воды и хриплость голоса, волнение явно пробивалось через уже ставшую привычной поучительную монотонность речи вождя. Похожую "человеческую" интонацию в выступлениях Сталина я почувствовал еще всего один раз: она была в его тосте, произнесенном в честь русского народа уже в 1945 году, после окончания войны. В той же, третьеиюльской, речи Сталин сказал, что "... решается вопрос о жизни и смерти Советского государства, о том, что быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение". Сталин умел говорить. Слова и "формулировки" были предельно отточенными и появление даже одного нового слова могло свидетельствовать об изменении политики. А тут: "Братья и сестры!", "быть свободными или впасть в порабощение". До сих пор они держатся в сознании, как будто вбиты гвоздем. Конечно, все высказывания Сталина многомиллионно и многократно тиражировались прессой и радио. Все это так. Но было и еще нечто. Магия слова вождя?..
После Валаама мы несколько дней пробыли в Ленинграде. Разместили нас в здании бывшего Адмиралтейства, где находилось Высшее Военно-Морское Инженерное ордена Ленина училище имени Ф.Э.Дзержинского. В обиходе это название сократилось до удобопроизносимого "Дзержинка"; я заметил, что так училище называли и почти все ленинградцы, никто не добавлял и слово бывшее применительно к Адмиралтейству. Жили мы в спальном корпусе Дизельного факультета. Помню, нас восхищали такие детали курсантского быта, как турник в коридоре и двухпудовые гири возле него. Война уже шла вовсю: в то лето Дзержинка сделала сразу три выпуска. Первый - обычный после пятого курса. Второй и третий - дополнительные, то есть ускоренные. Лейтенантские звания получали перед отправкой на флоты и фронты курсанты, окончившие четвертый и третий курс. Даже мне, тогдашнему, показались совсем не командирами многие из них, озабоченно спешащие и красневшие от непривычного еще им нашего обращения: "Товарищ лейтенант!". У них был почти девичий румянец... Эти несколько дней в Ленинграде мы грузили какие-то громоздкие ящики и рыли "щели", так тогда назывались не очень глубокие длинные окопчики, в которых можно укрываться от воздушных налетов.
И вот снова Москва. Бросаются в глаза, особенно в Центре, работы по маскировке. Искажающе перекрашен Большой театр, через Канаву, рядом с настоящим Чугунным мостом, сделан из досок и крашеной рогожи ложный мост, начали разбирать шпилеобразный шатер на красивой башенке МОГЭСа, похожей на кремлевскую, стоящую рядом с "Ударником". И так по всему Центру. Именно в это время многие московские церкви потеряли вершины своих колоколен. Я не знаю, были ли эффективны эти маскировочные мероприятия, но моральный эффект они давали; в них как бы воплощалась потребность действовать, разбуженная войной в горожанах. На улицах и во дворах ставились бочки с водой, и рядом с ними щиты с конусообразными, выкрашенными в красный цвет, пожарными ведрами. Кое-где на таких щитах были багры и клещи с длинными рукоятями. Около этого инвентаря обязательно находился песок в ящиках, а иногда и просто насыпанный в кучу.
Я помню, как мы с Володькой завидовали в те дни Лёне, бывшему володькиному однокласснику. Он буквально на второй или на третий день после начала налетов немецкой авиации на Москву23 прямо на улице затушил зажигательную авиабомбу. Сделал он это, как он нам рассказывал, как бы само собой: схватил клещами и сунул в песок. Немцы тогда применяли в основном зажигалки небольшого калибра, фугасных бомб сбрасывали значительно меньше. Находившиеся недалеко от Лёни люди, в большинстве своем женщины, увидев обезвреженную бомбу, бросились к Лёне и чуть ли не принялись его качать от восхищения. Кто-то спросил, где он живет и как его зовут. Едва ли не на следующий день в московских газетах появился Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Лёньки медалью "За отвагу". Остается добавить, что Лёня был спецом, но не морским, а из авиационной спецшколы.
Между тем сводки Совинформбюро были безрадостными: мы везде отступали. В сводках очень редко сообщалось, что мы оставили такой-то город, просто появлялось новое направление, например, Смоленское или Брянское, и они, все эти направления, перемещались на восток. Часть школьных зданий переоборудовалась в госпитали, на улицах стали появляться раненые. В разговорах все чаще употреблялось слово "окружение", хотя в сводках оно почти не упоминалось. Обиходным словом стало и "эвакуация". Начали привыкать к молчанию радио после несколько раз произнесенного Левитаном: "Граждане, воздушная тревога!". Когда я пишу радио, я имею в виду радиотрансляционную сеть, все приемники чуть ли не на следующий день после начала войны были отобраны. Впрочем, тогда их было сравнительно немного. Нужен был, как воздух, хоть какой-то успех.
И этот успех появился: 7 августа наша авиация бомбила Берлин! Тогда в ходу было словосочетание "морально-политический". Так вот морально-политическое значение этого события было исключительно велико: подождите, и мы наступать начнем! Моя радость была бы еще больше, если бы тогда я знал, что удары по Берлину наносила военно-морская авиация. Но этой подробности не сообщалось. Впрочем тогда, в начале войны, не успели отметить и то, что наш флот при "внезапном" нападении Германии, не потерял ни одного корабля и ни одного самолета, встретив противника, в отличие от армии, в боевой готовности № 1.
Ее объявил на свой страх и риск наш нарком адмирал Николай Герасимович Кузнецов. Последний налет тогда на Берлин был 4 сентября, немцы наступали и нам пришлось оставить остров Эзель, на котором находился аэродром флотской авиации.
Воздушные тревоги в Москве стали обычным явлением. Но вот один необычный налет мне запомнился. Он произошел в самом конце сентября или в первый день октября. В этот вечер я был дома. Мама, Нонна и я сидели за столом и пили чай. Окна, естественно, были зашторены (светомаскировка), радио было включено и сообщало о работе советско-англо-американской конференции по военным поставкам от союзников нам. Вдруг я заметил очень яркие полоски света по контуру маскировочных штор (одной из них было просто одеяло). Явно свет проникал снаружи, он был ярче света люстры и немного пульсировал. Радио говорило, тревоги не было, свет от какого-нибудь прожектора к нам никак попасть не мог, значит, на Старомонетном что-то горит. Сказав маме, что сейчас вернусь, я стремглав выбежал в переулок. Зрелище перед глазами было почти фантастическое: на мостовой против нашего дома ярко догорала зажигалка, а дальше вправо, вдоль переулка, выровненные точно по линейке ослепительно горели еще три или четыре зажигалки! Несколько секунд я простоял в каком-то восхищенном оцепении. Зажигалка у нашего дома, выбросив напоследок сноп искр, погасла. Взяв оставшийся от нее стабилизатор, еще горячий, я медленно пошел домой. В чем дело, почему тревогу-то не объявляют? Радио работало, тревоги не было. И тут я сообразил: правильно сделали, что тревоги не объявили, ведь идут переговоры с англичанами и американцами. Им надо показать, что не такое у нас уже тяжелое положение, хотя мы несколько дней тому назад и оставили Киев... Иначе они подумают, что нам и помогать уже бесполезно, ведь как-никак, а они капиталисты все-таки.
Положение на фронтах продолжало ухудшаться, хотя и стабилизировалось, но стабилизировалось как наше медленное (по сравнению с первыми неделями войны) отступление. В начале сентября Ленинград, где мы были совсем недавно, такой красивый и, главное, морской город, оказался отрезанным от остальной страны на суше; у него остался только небольшой участок юго-западного побережья Ладожского озера. На юге были немцы, на севере финны. Западное побережье Ладоги и наш Валаам оказались у них в руках.
1 сентября, как и положено, несмотря ни на что, в спецшколе начались занятия. Мы, то есть наша рота, стали девятиклассниками; правда, мы так себя никогда не называли, мы были, если и не морскими волками еще, то уж во всяком случае и не школьниками. Мы были спецами. Но регулярных занятий не получалось, надо было копать противотанковые рвы, разгружать вагоны с разными грузами (от бревен до боеприпасов), нести дежурство в местной ПВО. Сейчас я понимаю, что нас старались беречь, но нам тогда казалось, что мы находимся в гуще событий. 30 сентября началось непосредственное наступление немцев на Москву. Я сознательно пропускаю многие интересные для меня события, так как они находятся в стороне от цели моего повествования, скажу только, что наиболее употребительными словами по-моему тогда были Совинформбюро и эвакуация, а все разговоры в конце-концов сводились к судьбе Москвы. Но среди тех осенних дней один день оказался решающим. Все москвичи сходились в том, что этим днем было 16-е октября. Поэтому я остановлюсь на нем чуть подробнее, тем более, что в этот день на картине моей светлой гармонии появилось несколько новых трещин.
Утром, как и обычно, мы встретились с Володькой, чтобы ехать в нашу школу. Пока мы стояли на остановке, над нами пролетело несколько черных то ли хлопьев каких-то, то ли обрывков; посмотрев на них и друг на друга, мы недоуменно пожали плечами. Трамвая не было и, решив не дожидаться, мы пошли к метро пешком. Ближайшей станцией была "Библиотека им.Ленина", ее все ребята фамильярно называли просто "Библиотека". Пока шли к ней, обсуждали то, о чем тогда говорили все: "Будут или не будут сдавать Москву?". Незадолго до этого мы прочитали "Падение Парижа" И.Эренбурга, и когда с Большого Каменного моста нам открылась великолепная панорама Кремля (ее не портила даже искажающая раскраска Большого Кремлевского дворца) мы решили, что, вообще-то говоря, и Москву можно было бы объявить открытым городом. Хотя и понимали, что этого не будет. Мы - не какие-нибудь французы, чтобы отдавать столицу без боя, мы будет биться до конца. Было ветренно и прохладно, серые низкие облака бежали по небу, не отражаясь в Москве-реке. Когда подходили к Библиотеке, Володька заметил:
- Мы правильно сделали, что пошли, нас не обогнал ни один трамвай.
У входа в метро стояла небольшая толпа. И вот здесь мы узнали потрясающую новость:
метро не работало! Потоптавшись несколько минут у дверей, люди молча отходили,
даже не ругаясь. Молча потому, что говорить было опасно, найдется какой-нибудь
дурак и скажет, что ты паникер или распространяешь слухи, оправдывайся потом.
Но один бодрый голос нашелся:
- Метро работает. Только там сейчас сибиряков прямо с вокзала на фронт перебрасывают!
Я подумал, что так оно, наверное, и есть, перевозить с вокзала на вокзал на
метро удобнее, чем по улицам. Только много лет спустя я узнал, что метро в тот
день не работало совсем по другой причине. Его готовились взорвать, решение
об этом было принято накануне. Накануне же было принято и решение о массовой
эвакуации.
- Ну, что, поедем на трамвае, - сказал я Володьке.
Оказалось, что не ходят и трамваи, вся Моховая была запружена людьми; толпы продвигались к Центру, было чуточку похоже на праздничную демонстрацию. В памяти возникли мотив и слова припева популярнейшей песенки:
Кипучая, могучая,
Никем непобедимая,
Страна моя, Москва моя,
Ты самая любимая!
Было похоже на демонстрацию, но не совсем, а как во сне. Людей было много, а
одеты они были не празднично, только черные, темно-коричневые и темно-серые
тона; не было, конечно, и красных транспарантов с лозунгами. У многих были противогазные
сумки, надетые через плечо: эти люди или сменились с дежурства или, наоборот,
собирались на него. А самое же главное было очень тихо, непривычно тихо, до
звона в ушах. Репродукторы, появившиеся после начала войны на перекрестках и
других людных местах, безмолвствовали. Тишину как бы подчеркивало обычно неслышимое,
а сейчас очень громкое, шарканье тысяч ног по мостовой, оно поглощало все разговоры.
Чем дальше мы уходили от "Библиотеки", тем гуще носились в воздухе черные хлопья. Все уже знали, что учреждения жгут архивы. Дымки вились из труб и обычных жилых домов (тогда отопление было в большинстве своем печное); из них тоже летел бумажный пепел. Это значит, - подумал я, - это значит, что немцы могут захватить Москву; значит, всё, что мы видим, это паника?..
- Володька, как ты думаешь, это паника?
- Я думаю, не совсем. Если бы совсем, то люди бежали бы.
Вразумив себя этими соображениями, мы дальше пошли быстрее, так как к площади Дзержинского народу заметно поубавилось. На улице Кирова тоже было немного, но зато на Комсомольской площади опять целое столпотворение. Здесь вдобавок ко всему была масса грузовиков и легковых автомашин. Всеобщий гвалт дополняли гудки маневровых паровозов, доносившиеся от всех трех вокзалов. Еще минут пятнадцать ходу и мы наконец во дворе спецшколы. Ребят много, и все они съехались с разных концов Москвы:
- Столицу переносят в Куйбышев, все наркоматы переезжают!
- Точно, вчера весь дипломатический корпус уехал.
- Ребята, по дороге сюда слышал, что в Химках немецкие танки!
- А я слышал разговор, что прорвались их мотоциклисты.
- Недалеко от нас в магазине продукты раздавали! Без карточек и бесплатно.
- На выездах из Москвы на шоссе стоят патрули. Задержали нескольких директоров с деньгами, драпали на служебных "эмках".
- Нашему соседу деньги за два месяца вперед выдали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
- А Сталин уехал?
- Нет, вот именно Сталин в Москве остается!
- Ну, тогда порядок! А то вся эта эвакуация похожа на сдачу.
То, что Сталин в Москве, было, пожалуй, единственной радостной вестью. И все-таки реальной уверенности в тот день, что Москва не будет оставлена, у меня не было, это честно. Но и страха не было, это тоже честно. Ведь сдавали же Москву в 1812 году, а потом победили.
Вилька вскоре после начала войны поступил в спецшколу, но, проявляя самостоятельность, конечно, в артиллерийскую. Виделись в то лето мы не часто, тем более, что после возвращения из Ленинграда нас моряков отправили на лагерный сбор в Сельцы, - это на Оке. Там мы постигали одиночную подготовку бойца и премудрости действий в составе отделения и взвода. Много ходили и на шлюпках, до постоянных мозолей на ладонях и на том месте, которое называется "мадам сижу". В конце августа нас быстро вернули в Москву, так как в Сельцах надо было освободить место для развертывания польских воинских формировний генерала В.Андерса.
Когда я вернулся, Вилька мне рассказал, как он в июле чуть не погиб. В один из вечеров он дежурил на чердаке нашего дома:
- Вдруг, представь себе, грохот и яркий свет. Мне показалось, что вся крыша поднялась в воздух и повисла, а потом стала медленно падать на меня, и я подумал, ну, сейчас конец! Через несколько секунд понял, что жив, хотя дышать было трудно: нос и рот были забиты пылью. Три дня я потом ничего не слышал, оглох!
Фугасная бомба попала в ту часть дома, которая находилась всего в полусотне метров от места вилькиного дежурства. В доме никто не пострадал, все ушли в подвал соседнего дома, в котором было оборудовано бомбоубежище.
- Теперь я могу по звуку моторов, - продолжал Вилька, - отличать немецкие самолеты от наших: у наших высота звука почти постоянная, а у немцев как бы с подвыванием, то повышается, то понижается, вроде волн.
Последний раз мы с Вилькой виделись незадолго до 16 октября. У нас уже было предчувствие, что скоро надо будет расставаться: обстановка в Москве ухудшалась и упорно поговоривали, что спецшколы будут эвакуированы. Так оно позднее и получилось, а в тот день мы с Вилькой решили стать побратимами. Каждый из нас, уколов палец иголкой, выдавил каплю крови и размазал ее по тыльной стороне ладони. Затем мы прижали эти места наших рук друг к дружке и крепко потерли их: именно так представлялся нам обряд побратимства, вычитанный в книжках про индейцев (у Вильки было несколько таких книг дореволюционного издания, школьные книги его мамы).
Речь Сталина на московском параде 7 ноября 1941 года я слушал по радио уже в Сибири: наша спецшкола в конце-концов осела в Ачинске, вилькина (2-я артиллерийская) - в Ленинске-Кузнецком, авиационная - в Анжеро-Судженске... Известие о параде воспринималось восторженно: пусть немцы под Москвой, мы всему миру демонстрируем нашу силу, Октябрьская революция непобедима, наши резервы только разворачиваются, победа будет за нами! Вместе с тем в словах Сталина я уловил (как бы это получше сказать) что-то вроде отказа от классового подхода. На самом деле:
"... Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков: Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победное знамя великого Ленина".
Одно дело, когда до войны показывали "Александра Невского", это, все-таки, кино. А здесь - речь вождя. Это уже закон, факт и признание заслуг. Словам вождя предшествуют действия, а после произнесения слов сами эти слова уже превращаются в самостоятельную силу, в государственные символы и ритуалы.
В сентябре 1941 года из небытия, точнее чуть ли не из царского "проклятого прошлого", вдруг вернулось и засияло первозданным блеском слово гвардия. За массовый героизм, мужество и воинское мастерство в боях под Москвой 100-я стрелковая дивизия была переименована в 1-ую гвардейскую стрелковую дивизию. В решении Ставки Верховного Главнокомандования (в нем указаны еще три дивизии) что ни слово, то символ, даже фамилия командира первой гвардейской Руссиянов!24. Слова Сталина "Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина" были совершенно реально воплощены в новом гвардейском знамени. На нем в центре был помещен портрет Ленина в таком же ракурсе, как обычно изображают лик Иисуса Христа на иконах. Над Лениным в виде нимба полукруглая надпись: "За нашу Советскую родину!". Самое главное для меня было именно в этих словах; они заменили казавшиеся мне священными "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". А как же быть с пролетарским интернационализмом? В оборот уже входили выражения "англо-советско-американский боевой союз" и "антигитлеровская каолиция"; но это, так сказать, союзники, а где братья по классу?..
Никакого объяснения, кроме как "оболванивания" и подкупа верхушки рабочего класса, рабочей аристократии, буржуазией, у меня по-прежнему не было. Особой разницы между англичанами и французами, с одной стороны, и немцами с другой, я до начала войны не видел: те и другие были капиталистами. Но в эпоху империализма, как писал Ленин, у нас появилась возможность использовать их противоречия, обострившиеся из-за неравномерного развития капитализма. Это было, кстати, и хорошим объяснением для договора 1939 года с Германией. Мы их, то есть и англичан, и французов, и немцев, просто обхитрили, использовав их противоречия. Куда там Гитлеру с его нордической хитростью против большевиков! А вот когда немцы напали на нас, это было нечестно: ведь договор-то надо соблюдать!..
Наше контрнаступление под Москвой началось 5 декабря 1941 года. Об этом только спустя несколько дней, когда уже были достигнуты успехи, сообщили газеты. Началось наступление и в Крыму. В последние дни декабря у нас только и разговоров было, что о Черноморском флоте: 29 декабря высаженные с кораблей десанты освободили Феодосию, а 30 декабря Керчь! Музыка приближающейся победы казалось звучала в названиях кораблей: "Красный Кавказ", "Красный Крым"25 (крейсера), "Харьков" (лидер)... В сводках Совинформбюро перечислялись морские звания и фамилии моряков. Мы, как говорил Чапаев в фильме, к "чужой славе не примазываемся", но, тем не менее! Победа под Москвой и успешное зимнее наше контрнаступление в конце-концов обрело лапидарную завершенность в словах: "Под Москвой был впервые развеян миф о непобедимости немецко-фашистской армии". Так было сказано Верховным Главнокомандующим, которым с августа стал товарищ Сталин.
В январе 1942 года у нас появилась четверка артиллерийских спецов во главе с Борисом Никитиным. Они были в серых шинелях, красноармейских шапках-ушанках, и у них у всех были полевые, то есть защитного, а не черного цвета, петлицы. А у Бориса на них было еще по четыре треугольника - старшина роты! В Москве до войны мы, моряки, как-то несколько свысока относились к своим артиллерийским собратьям (впрочем, как и они к нам), а здесь, во глубине сибирских руд, мы с радостью встретили прибывших земляков, засыпав их вопросами о жизни в родном городе. Наше уважение особенно возросло, когда мы узнали, что Борис воевал под Москвой в тылу у немцев, в таком же отряде, как и Зоя Космодемьянская. Борис выделялся своей неторопливой серьезностью, а его врожденная доброжелательность удивительно гармонировала с легким характером и виртуозной игрой на рояле. Володька Р., который до этого был у нас признанным музыкальным лидером, теперь должен был разделить свою славу с Борисом, причем и буквально: они часто играли в четыре руки. Кроме музыкального, у Бориса был еще талант арбитра, он мог примирять даже самых отчаянных спорщиков.
Борис попал в наш класс и совершенно естественно вошел в нашу "могучую коалицию" (так мы себя иногда называли), состоявшую из Гены Надъярных, Володи Кудрявцева., Аркадия Михайловского., Первомая и меня.
Зимнее наступление 1941-42 года было недолгим, особенно в Крыму. Почти до тоски было жалко узнать, что 17 января 1942 года оставлена Феодосия, а 20 мая Керчь. Но ведь не моряки же были в этом виноваты!
Медали за оборону Ленинграда, Одессы, Севастополя и Сталинграда были учреждены 22 декабря 1942 года, а за оборону Москвы только 1 мая 1944-го. Все-таки несочетаемые слова Москва и паника 16 октября соединялись. В решете истории остаются медали, песок же подробностей уносит река времени.
После победы под Москвой у меня никогда уже не появлялась мысль о возможности нашего поражения в войне. Уверенность эта была чуть-чуть от сказки, где всегда конец благополучен. Первые трещины, появившиеся на великолепной картине моего гармоничного мира, были все же поверхностными. Внутри мир оставался неизменным. Я приведу два события, которые случились (их, конечно, было значительно больше), чтобы показать это.
Долговязый Вадим Ш., готовый, как и все мы тогда, съесть все, что только съедобно, вдруг то за обедом, то за ужином стал откладывать кусочки хлеба, а иногда и сахар и аккуратно завертывать их в газету. От задаваемых вопросов: "зачем?", он как-то ловко увиливал, и, вдобавок, стал куда-то исчезать по вечерам. Только позднее он рассказал мне и еще, кажется, Володе Кудрявцеву, что познакомился с поляками, высланными из Белостока и очень бедствующими. Я тогда подумал, что он, наверное, влюбился в полячку. О том, что эти люди оказались в Сибири из-за нашего освободительного похода в Польшу и что с ними поступили несправедливо, об этом тогда мыслей у меня не возникало.
Позднее арестовали нашего старшину роты Колю С. Кто-то донес, что он, якобы, с похвалой отзывался о немецкой военной технике, кажется, о самолетах. И Колю забрали. Прошло это как-то потихоньку, вроде ничего такого и не произошло, никто не возмутился. Я, например, успокоил себя тем, что посчитал: он нарушил "правила игры" и, кроме того, надо выбирать себе настоящих друзей. Таких, как Вилька, Генка, Володя, Борис, Аркашка, Май... Одним словом, сам виноват, хотя за это можно было бы и не забирать. (О том, кто донес, много лет спустя мы узнали...). Справедливость нашего общественного строя, как и жена Цезаря, была вне подозрений.