НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЙ МИР
...когда мы патетически восклицаем, что
возложили на алтарь Победы миллионы
жизней, это не вызывает у меня прилива
вдохновения и гордости. И заклинаю я
Небо - не приведи, Господи, еще одной
такой победы!
Чингиз Айтматов
Атомные бомбы, сброшенные нашими союзниками-американцами 6 августа над Хиросимой
и 9 августа над Нагасаки, привлекли, конечно, общее внимание. Но я не воспринял
это событие как начало совершенно нового периода в человеческой истории. Историческим
представлялось, по крайней мере мне, наше объявление 8 августа войны Японии.
Было ясно, Япония потерпит поражение и без нас, но эта война представлялась
мне своеобразным ответным жестом за открытие в 1944 году Второго фронта в Европе.
Тогда союзники помогли нам, сейчас - мы им. Атомную же бомбу я воспринял как
давно ожидавшееся новое оружие. К концу войны о нем много говорили, ожидая появление
нового оружия прежде всего у Германии. Гитлер и немецкая пропаганда представляли
его как абсолютное оружие, которое вот-вот будет введено в действие и обеспечит
безусловную победу Германии. Когда в июне 1944 года немцы начали обстрел Лондона
своими самолетами-снарядами "Фау-1" (V43-1), а затем и "Фау-2",
и когда оказалось, что именно они и являются этим новым оружием, я испытал своеобразное,
"разочарование". Права наша пресса - подумал я, - все это немецкое
оружие - просто пропагандистский блеф. А вот американские атомные бомбы и были
настоящим новым оружием. Должен заметить, что я не испытал тогда сожаления о
том, что бомбы сброшены и погибло очень много людей. Говорить о том, что не
надо было этого делать и что исход войны был уже предрешен, стали только через
несколько лет, когда испортились наши отношения с американцами. Каждому времени
соответствуют не только свои песни, но и свой образ мыслей. Тогда не было известно,
сколько еще может сопротивляться Япония и скольких жертв это потребует от союзников:
лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
Меня, помню, тогда занимало другое: не может ли случиться так, что начавшись, атомная реакция вызовет свое лавинообразное продолжение уже в земле, и эту реакцию невозможно будет остановить. Эту проблему мы с Марком обсуждали в самом конце августа, когда вернулись с Севера. Сообщения прессы, связанные с атомными бомбами, были какими-то неотчетливыми, и мы в конце концов решили, что следует подождать несколько дней, а там будет ясно. Обсуждение мы вели в курилке на втором этаже учебного корпуса, удобно устроившись у открытого окна. День был превосходный, густая и одновременно прозрачная от солнца зелень деревьев и газонов Сенатской площади удивительно гармонировала с белоснежными колоннами, аркой и желтыми фасадами бывших Сената и Синода; война кончилась, жизнь продолжалась и впереди было радостное событие - отпуск, первый за всю войну начиная с лета 1941 года.
За день до отъезда из Ленинграда была устроена вечеринка. Сейчас это слово пропало, так же, как, скажем, и складчина. Осталось выражение "пойти в гости", но оно - совсем другое дело; несколько ближе к вечеринке - "соберемся компанией", "междусобойчик" или "сбросимся", но уровень вечеринки был куда как выше. Пить много считалось совершенно неприличным; почти всегда танцевали, как правило под патефон, но нередко для этой цели служило и пианино или рояль; устраивались какие-нибудь общие игры вроде "флирта", шарад и викторин с фантами для проштрафившихся; интересно, что о политике совершенно не говорили: не потому, что боялись, а потому, что неинтересно; политика была практически постоянной. Закуски были легкими, горячее не готовилось, обязательно был чай с лимоном.
Вечеринка перед отпуском мне запомнилась особо потому, что на ней очень пострадал недавно начавшийся мой роман с Ниной. Собственно романом его назвать было еще трудно, но все же: я со "Жгучего" писал Нине письма, и она на них отвечала.
Приглашать танцевать я старался все больше Нину: она была нарасхват. И вот во время одного из танцев я осторожно поцеловал ее в щеку. Мотив того бравурного немецкого вальса с трофейной пластинки,44 под который мы кружились, я слышу, кажется, до сих пор... Нина обиделась и громко сказала, что танцевать больше со мной не будет. Я был искренне огорчен.
По поводу этого инцидента у Нины состоялся (об этом я узнал много лет спустя) в тот же вечер разговор с Татьяной и Наташей. Я позднее вернусь к нему, поскольку разговор этот имел, как оказалось, прямое отношение к моей судьбе.
2 сентября Сталин вновь обратился к народу. На этот раз он объявлял о капитуляции Японии и разъяснил: "Это означает, что наступил конец второй мировой войны". Мысль об окончании войны доминировала: "Поздравляю вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы, с великой победой, с успешным окончанием войны, с наступлением мира во всем мире!"
Говорилось в обращении и о нашем "особом счете к Японии" и о "черном пятне" 1904 года, которое теперь "ликвидировано".
3 сентября отпраздновали второй в том году победный праздник - праздник Победы над Японией. Его я встретил уже в отпуску в Москве.
Мало кто уделяет внимание сравнительно непродолжительному промежутку времени, начавшемуся 2 сентября 1945 года и закончившемуся в начале, а точнее 9 февраля 1946 года. А ведь только эти пять месяцев и были настоящим мирным временем: врага не было. Немцы были разгромлены, воевавшие на их стороне финны, итальянцы, румыны, венгры - тоже, японцы - тоже. Врага не было! Удивительное время - время ожиданий и надежд. Перенесенные страдания, а за войну их было - дальше некуда, вызвали какое-то всеобщее, почти религиозное чувство, что за это нам должно теперь воздаться хорошей жизнью. Запах победной свободы, мне казалось, носился в воздухе. Пропаганда и агитация куда-то исчезли. По-прежнему выходил "Британский союзник", в трофейных приемниках без помех звучал "Голос Америки", джаз Утесова исполнял американскую "Песенку ночных бомбардировщиков"; "Джордж из Динки-джаза" и картины с Диной Дурбин не покидали экран...
У меня промелькнула как-то мысль, не коснется ли демобилизация вооруженных
сил и нас. В крайнем случае, подумал я , тогда перейду в мореходку (так мы называли
гражданские морские учебные заведения). Но никаких намеков на это не было. Прошел
даже слух, что довоенная кораблестроительная программа будет возобновлена, естественно,
с учетом опыта войны, поэтому морских офицеров будет не хватать. Но тем не менее,
конкретного противника не было! С кем воевать: с англичанами? с американцами?
- смешно, ведь мы союзники. И потом: Англия слабее нас, американцы толком воевать
не умеют, а о Франции и думать нечего: у нее и сил-то нет. А больше в целом
мире и нет никого: не считать же Канаду и Аргентину! Я, конечно, упрощаю, но
ход моих мыслей был именно таким. Несколько в стороне оставалась мысль об атомной
бомбе. Но не будут же американцы воевать с нами, как и мы с ними, со своим союзником.
Правда, классовый противник из моего сознания никуда не исчезал, им был капитализм,
а точнее, империализм. Но с ним не обязательно воевать с оружием в руках, против
него есть значительно более эффективное (я был в этом уверен) средство - учение
Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Мы победили наиболее агрессивного представителя
империализма, Германию. С остальными справимся без войны, экономически: у них
анархия рынка, у нас - плановое хозяйство. Мы уже миновали стадию, на которой
они сейчас топчутся, мы исторически более прогрессивны. Я был уверен, что именно
поэтому во всех освобожденных нами странах народы чуть ли не молятся на коммунистов
и ставят их во главе своих правительств. Конечно, этому способствует Красная
Армия, но, так сказать, морально, мы во внутренние дела не вмешиваемся. В моем
сознании жила уверенность в том, что только "оболваненные" народы
не хотят коммунизма (или социализма, как его первой стадии), что в любой капиталистической
стране народ немедленно, если дать ему свободу, совершит пролетарскую революцию
и сбросит изначально ненавистное ему правительство. Ведь только буржуазное правительство
мешает жить народу по принципу "от каждого по способности, каждому по потребности",
или, в крайнем случае, "каждому по труду". При буржуазном правительстве
может существовать только классовая (для них) буржуазная демократия, противоположная
истинной, то есть нашей социалистической демократии. Поэтому все социально-политические
процессы, начавшиеся в освобожденных нами странах, представлялись мне естественными
и исторически прогрессивными.
И вот отпуск. Еще в поезде Ленинград - Москва я стал думать о предстоящей встрече с Вилиной мамой. В те несколько часов, когда я был дома после майского и парада Победы, я ее не видел. Возможно, она избегала этой встречи. А теперь отпуск впереди - целый месяц. Мне хотелось и как-нибудь утешить Минну Алексеевну, и еще расспросить о Виле, она ездила к нему на выпускную церемонию в Сумское артиллерийское училище прошлой осенью. И в то же время, я понимал, что ничем не смогу ее утешить, и от этого ожидание встречи было тягостным и горьким.
Сначала мы встретились в коридоре нашей коммунальной квартиры когда в ней было много народу. Я поздоровался, Минна Алексеевна, которая раньше всегда обнимала меня, на этот раз как-то отрешенно посмотрев в мою сторону, только и сказала: "Здравствуй", и сразу же, не оборачиваясь, ушла к себе. В этот же день мы вновь встретились в коридоре, но уже вдвоем. Минна Алексеевна взяла меня за руку и сказала: "Пойдем!" Мы прошли в маленькую комнату, сели, и тут она разрыдалась! Она плакала и о Виленьке и об Александре Титовиче, который пропал без вести, и об этой ужасной и несчастной войне. Немного успокоившись, Минна Алексеевна рассказала, что Вилю оставляли в училище: он кончил его с отличием,- но он сказал, что "Только на фронт!". Минна Алексеевна плакала, и я тоже не мог сдержать слез... Все последующие годы когда я бывал в отпуску в Москве, мы с ней обязательно садились в маленькой комнате и вспоминали Вилю. Маленькая комната до войны была детской.
Через несколько дней приехал Димка О., которого в Ленинграде задержал не сданный зачет по физподготовке: его заставили тренироваться в прыжке через коня в длину, пока он не одолел это упражнение. Мы договаривались, что сразу после приезда в Москву, он зайдет ко мне. И вот он появляется, но не один, а с незнакомой мне девушкой. Я почувствовал некоторое замешательство, но Димка решительно, не обращая на это никакого внимания, говорит: "Знакомьтесь!"
- Игорь, - представился я.
- Ирина,- мягким глубоким голосом ответила незнакомка и протянула мне руку.
Втроем мы пошли прогуляться по Центру. Иллюминация после праздника Победы над Японией еще не была убрана, везде было весело и многолюдно. Ирина обращала на себя внимание, да и не мудрено: она была очень хороша собой. Я, естественно, не упустил возможности сказать ей, что участвовал в параде Победы. Ирина, как мне показалось несколько высокомерно, заметила, что летом она была тоже участницей парада Победы, но физкультурного. Он проходил на Красной Площади и его так же принимал Сталин.
На следующий день втроем мы опять пошли погулять, а через некоторое время, решив, что у Димки должны быть свои дела и отвлекать его от них не стоит, мы с Ириной встретились вдвоем. Впрочем, мы все виделись часто или у Ирины, или у Димы, или у меня дома.
У меня никогда не было больше такого счастливого и беззаботного отпуска. Я влюбился в Ирину...
Каждое время имеет не только свои песни, но и свои цветы. То победное время живет во мне огненным разноцветьем астр и хризантем на темно-синем, почти черном небе. Каждая частичка этих радужных цветов пульсирует и ослепительно сверкает, чтобы затем неслышно погаснуть в темноте. Радость от Победы была ошеломляющей и, в отличие от салютов, стойкой: мы победили, мы все можем! Именно тогда появились площади, проспекты и парки Победы, появилась новая марка автомашин и превосходного качества ручные часы, которые ходят у меня до сих пор. Тогда же возникла и идея соорудить грандиозный памятник Победы в Москве... Победа была ключевым словом.
В один из дней отпуска мама мне сказала, что уже несколько лет, как арестован Филипп Иванович, дядя Филя. Подробностей она не знает, но думает, что никакого преступления он не совершал, а арестовали его просто за то, что когда-то бывал за границей, поскольку был моряком.
Учебный год в Ленинграде начался 1 октября традиционным парадом во дворе Адмиралтейства. На нем небольшую речь произнес академик Крылов. Он был легендарен и стар. На Алексее Николаевиче были высокие, выше колен, русские валенки в калошах, и, вообще одет он был тепло и как-то по-домашнему. Импровизированной трибуной служил грузовик, на борт которого по деревянной сходне подняться ему помогали двое дюжих курсантов-пятикурсников. Я думаю, что он жил в другом времени: академик не стал говорить ни о Победе, ни о партии, ни о гениальном полководце. Он сразу заговорил о точности вычислений и заметил, что всякая лишняя цифра - это половина ошибки. Закончил он пожеланием, чтобы мы не тратили времени и усилий для получения четвертого знака после запятой, так как любой закон надежно проявляется уже в третьем знаке.45
Снова из окна учебного класса я любуюсь Сенатской площадью и никак не могу оторвать взгляда от памятника Петру. Его только-только освободили от укрытия из бревен и мешков с песком и он предстал в своем первозданном великолепии. У нас шли разговоры, что это событие приурочено к приезду в Ленинград Клементины Черчилль, супруги премьер-министра Великобритании во время войны. К ее приезду и мы наводили порядок вокруг нашего Адмиралтейства и внутри его: не исключалось, что высокая гостья посетит училище. Тем не менее, к нам леди Черчилль не пожаловала, но у памятника Петру она была и мы видели как задумавшись, она простояла несколько минут у вновь обретшего после Победы свободу монумента.
Мне открывшийся памятник сначала показался почти неправдоподобным, как сбывшийся сон. Рисунок Медного Всадника был мне знаком с тех пор, как я себя помню, он был среди иллюстраций в мамином наградном собрании сочинений Пушкина. А тут, вот он, рядом! Как в сказке. Неожиданной была только змея под копытами вздыбившегося коня: на рисунке я ее принимал просто за часть постамента. Памятник был чудо как хорош, особенно меня поражала органичная слитность фигуры скачущего императора и гигантского камня-постамента. Ни у какого другого памятника я не встречал такого гениального единства идеи, образа и их воплощения. Среди многотысячных памятников Сталину ничего подобного нет, Ленину тоже, за исключением одного. Это исключение - памятник вождю мирового Октября у Финляндского вокзала в Ленинграде, созданный в 1926 году скульптором С. Евсеевым. Я думаю, что всякий талантливый художник творит, повинуясь таинственному императиву, связанному с постижением истинной сущности изображаемого. В ленинском памятнике есть все: призыв в прекрасное коммунистическое завтра и вера в него, суровая большевицкая непреклонность и угроза массам: кто не с нами, расстреляем; недаром подножием Вождю служит башня броневика с пулеметом, смотрящим вам в лицо. Такое восприятие памятника, естественно, пришло не в том году, а позднее, тогда же памятник воспринимался несколько стилизованной данью истории партии, приезду Ленина в 1917 году в революционный Петроград и апрельским тезисам.
Между тем, происходили события, которые, казалось, должны были сделать мирное время длительным и прочным.
24 октября вступил в силу устав Организации Объединенных Наций, предварительно разработанный СССР, США, Англией и Китаем и подписанный летом на конференции в Сан-Франциско. Мне несколько беспринципной тогда показалась наша охота за голосами в Совете Безопасности UNO46: мы получили три голоса: для СССР, Украины и Белорусси. Это был компромисс, сначала мы хотели получить количество голосов по числу наших тогдашних союзных республик, то есть одиннадцать. Американы возразили: тогда мы (то есть они) - по числу штатов. Один наш дипломат наконец положил на стол американскую карту, на которой Советский Союз был показан состоящим из России, Украины и Белоруссии. На том и порешили.
20 ноября 1945 года в Нюрнберге начался долго откладывавшийся (в этом наша печать все время почему-то обвиняла американцев) судебный процесс над главными немецкими военными преступниками. Военный трибунал состоял из представителей СССР, США, Великобритании и Франции. Было досадно, что среди подсудимых не было Гитлера и Геббельса, покончивших с собой: ведь они были самыми главными негодяями. В первых газетных сообщениях о самоубийстве Гитлера говорилось, что он перед этим вступил в законный брак с Евой Браун, бывшей знаменитой немецкой киноактрисой. Она не была названа любовницей Гитлера, но его метрессой, а в другом случае пассией. До этого таких слов наши газеты не употребляли даже. У меня тогда промелькнула мысль: если Гитлер так поступил, значит он верующий. Но разве может верящий в Бога человек совершать такие чудовищные преступления ("душегубки", газовые камеры, концентриационные лагеря...)? Загадка тиранов и диктаторов.
Процесс длился до начала октября 1946 года. Трибунал приговорил двенадцать преступников к смертной казни через повешение. Геринг незадолго до казни успел покончить с собой, семь человек были осуждены на длительные сроки заключения (трое пожизненно), трое оправданы.
Были признаны преступными организациями СС, СД, гестапо и руководящий состав
национал-социалистической германской рабочей партии (NSDAP).
Итак, был поверженный враг, были союзники. И всё. Нового конкретного врага не
было.
Прочитав только-что написанное, я по какой-то ассоциативной прихоти памяти
неожиданно вспомнил, как году, наверное, в 1956-м мой коллега по штабу дивизиона
сторожевых кораблей минер Иван Ш. рассказал мне о "международном"
инциденте, приключившимся с ним летом того победного 1945 года (Иван занимался
послевоенным боевым тралением на Балтике). Побывав в описываемый день в Осло,
он затем в гавани, расположенной невдалеке от ратуши, стал ждать катер или шлюпку,
чтобы вернуться на свой тральщик.
Присев, предварительно спросив разрешения, на скамейку, Иван затем разговорился
с сидевшим рядом норвежцем. Конечно, о победе и о только что кончившейся войне.
Разговаривали на ломаном английском ( Иван не знал норвежского, а "норвег"
русского). Постепенно дошли до Гитлера и Сталина. До того все было хорошо, оба
понимали друг друга, но когда норвежец заметил, что между Гитлером и Сталиным
нет большой разницы и, виновато улыбнувшись, добавил, что оба они диктаторы,
Иван мгновенно вскипел и поднялся с намерением ударить аборигена по физиономии.
Встал и норвег. Перебив свой рассказ, Иван обратился ко мне:
- Ты понимаешь, он, черт возьми, сравнил Сталина с Гитлером! Разве я мог стерпеть
такое: Сталин ведь же воевал против Гитлера!
Потасовка была бы неизбежной, но к этому времени подошли товарищи Ивана, которым тоже надо было возвращаться на корабль, и, взяв минера под руки, они, буквально, оттащили его от иностранного вольнодумца.
Мой однокашник Володя Николаев ("ВД"47) как-то сказал нам с Борисом,
что он еще в 1943 году идентифицировал и Гитлера и Сталина (обоих!) как преступных
диктаторов. Может быть. Но я так тогда не считал. Я, как и Иван, абсолютным
преступником, преступником номер один, считал Гитлера, а Сталина спасителем
человечества от коричневой чумы. Тем не менее, мне казалось странным, что фильм
Чарли Чаплина "Диктатор", а о нем много писали и говорили во время
войны, так и не вышел на советские экраны. Я считал это тогда случайным и думал,
что еще удастся его посмотреть...
Судебные процессы над немецкими военными преступниками шли по всей стране. Прошел
такой процесс и в Ленинграде. Я оказался свидетелем его завершения. В тот день
в соответствии с Уставом Гарнизонной службы мы были направлены на площадь у
кинотеатра "Гигант", чтобы оцепить место казни.
Я хотел об этом эпизоде написать по памяти, сегодняшними словами, но Ирина сохранила мои письма, и я подумал, что лучше переписать просто отрывок из того письма ей, помеченного 5 января 1946 года. Он, по-моему, даже только в наборе слов, сохраняет дух того времени:
<...>Это были восемь человек, среди них один генерал и несколько офицеров, которые "отличились" во время оккупации части Ленинградской области своими убийствами мирного населения, поджогами, угоном в Германию наших людей и т.д. Сегодня в одиннадцать часов утра их повесили. Всё это было торжественно и несколько мрачно. Сам день как-то гармонировал (сегодня была небольшая оттепель, шел мокрый снег, небо было обложено рваными серыми облаками) и с длинной, на восемь человек, виселицей, срубленной из едва обтесанных топором бревен, и похожей на качели; и со "студебеккерами", выкрашенными в темный цвет; и с красноармейцами в стальных шлемах, которые на этих машинах привезли немцев. Резкий контраст с этим представляют толпы народа, собравшиеся вокруг площади: маленькие мальчишки бегают и стараются прорваться вперед, женщины улыбаются, пожилые стоят серьезно, поджав губы: им, видно пришлось много пережить во время войны и блокады (кстати, об этом напоминают развалины дома на краю площади), и сейчас они видят, как торжествует справедливость. На машине с радиоустановкой прокурор читает приговор и приказывает коменданту привести его в исполнение. Взвыли моторы четырех "студебеккеров", быстро набирая скорость они выезжают из-под виселицы. На ней закачались восемь трупов. Через минуты две они затихают. Вокруг - аплодисменты и свистки мальчишек, все устремляются к центру площади, сминая кольцо охраны; впрочем, мы им и не препятствуем. Видно, как кто-то поворачивает генерала, и он начинает вертеться на веревке как мешок. Отовсюду стекаются люди...
Но несмотря ни на что, на душе остается какой-то осадок, настроение тяжелое. На меня произвел самое большое впечатление не сам момент казни, а появление машин с подсудимыми. Они сидели по-два на дне кузова в каждой машине, руки связаны, сверху накинуты плащи, все бледны, некоторые растерянно и жалко улыбались. И вот они через несколько минут уже перестанут быть живыми существами. Это как-то страшно и немного не укладывалось в сознанье. Ну да ладно, хватит об этом, они получили то, что заслужили: собакам собачья смерть. <...>
Замечу, что военная цензура в Ленинграде была отменена лишь с 1 января 1946 года, и я, естественно, еще не знал об этом, когда писал письмо. Если мне память не изменяет, кажется фамилия немецкого генерала была Рейнхарт. Говорили, что будто в последнем слове на суде им было сказано, что он с радостью примет свою смерть в надежде на то, что она послужит будущей дружбе немецкого и русского народов.
Есть разница в непосредственном впечатлении и впечатлении, сохраняющимся в течение многих лет: я до сих пор вижу лицо той женщины лет тридцати, взявшейся за начищенные сапоги немецкого генерала и крутанувшего их, заставив мертвеца вращаться вокруг своей веревки на виселице.
Надежды на продолжительный мир исчезли 9 февраля 1946 года, когда Сталин произнес свою речь на предвыборном собрании в Москве (на следующий день проходили первые послевоенные выборы в Верховный Совет СССР). Было сказано, что "...пока есть империализм, остается возможность войны", кроме того, чтобы защитить страну "от всяких случайностей", нам нужны еще три-четыре пятилетки...
Все становилось на свои места. Опустился, едва поднявшись во время войны, железный занавес. Враг был назван, началась холодная война. Ее объявил, как тогда я был уверен, 5 марта 1946 года Черчилль в своем знаменитом выступлении в Фултоне. Любопытно, в нем он как бы предвидел нашу перестройку: "...создать кольцо сил, политических, экономических и военных, вокруг района, находящегося под советским контролем... чтобы довести Советский Союз до такого состояния, когда он будет вынужден перестроиться"!48
18 марта 1946-го был принят Закон о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР, по которому строительство кораблей в 1950 г. должно быть увеличено вдвое по сравнению с 1940 годом. В Законе говорилось: "Обеспечить строительство в СССР сильного и могучего флота".