ПЕРВЫЕ ОФИЦЕРСКИЕ ШАГИ
Мой адрес - не дом и не улица,
Мой адрес - Советский Союз!
(Из популярной песенки)
Москва 1948 года поражала обилием погон. Я был даже несколько раздосадован:
мои лейтенантские погоны терялись на общем фоне. Погоны появились у гражданской
авиации, у железнодорожников, у морского торгового флота, у речников; у дипломатов
и юристов; даже у студентов горных институтов появились контр-погоны (они так
назывались), похожие на погончики матросов и наших курсантов. По-моему, из каждых
четырех встречных мужчин трое были с погонами!
На этот очевидный и официальный триумф государства и государственности я обратил внимание давно, когда вышедший в конце 1941 года сборник выступлений и приказов Сталина "Об Отечественной войне советского народа" постепенно стал превращаться в книгу "О Великой Отечественной войне Советского Союза". Книга выдержала более десяти изданий. Государство вполне восторжествовало над народом.
Любопытно, что даже женская мода была созвучна этой державности: в покрое пальто проступали мотивы старинных русских одежд, а образцом для дамских шапочек, как мне показалось, явно послужили стрелецкие головные уборы. Государство было абсолютным!
Не помню, в это или в одно из предыдущих посещений Москвы, я виделся с Юлием Грамши; он тогда только-что вернулся из Италии. Вместе с Делио они ездили туда, чтобы получить национальную премию за книгу "Тюремные тетради", написанную их отцом. Книга писалась Антонио Грамши в фашистской тюрьме, где в 1937 году он и скончался. Рукопись была привезена в Советский Союз, а после войны тетради возвратились в Италию и были изданы по инициативе ЦК Итальянской компартии.
Я спросил Юлия, что поразило его или показалось необычным в Италии. Он, не раздумывая, ответил:
- Монахи на велосипедах!
Мы оба рассмеялись. Для нас, выросших в Москве, зрелище монаха, едущего на велосипеде, да еще в сутане, могло быть только смешным. До войны в Москве мы монахов вообще не видели, разве что очень редко, встречались священники. Мне казалось, что сан священника не позволяет ему ездить на велосипеде. Юлий рассказывал, что его и брата очень тепло принял Пальмиро Тольятти... Мне же в рассказе Юлия было совершенно непонятно одно: как в фашистской тюрьме, при Муссолини, можно было писать книгу? Юлий ответил, что у нас и у них порядки разные, по-разному относятся к человеческой личности.
Я тогда подумал: можно ли себе представить, чтобы Тельман писал книгу в берлинском Моабите или позднее в Бухенвальде? Нет! Еще более нелепым представлялось мне положение, при котором такая возможность была бы у Бухарина, Зиновьева или Тухачевского. Государство должно ограждать свои интересы. А у сильного государства должны быть сильные вооруженные силы. Кто мог в войне по-настоящему противостоять немецкому солдату? Только русский солдат. А итальянцы, как и румыны, какие они вояки!.. Первых часто называли макаронниками, а вторых скрипачами. Я думаю, что так представлял себе дело и Сталин, когда по поводу образования ГДР заявил, что в послевоенной Европе только советский и немецкий народы обладают наибольшими историческими потенциями.56
Это подчеркивало значение нашей Победы. Ее пафос сливался с торжеством государственности. Прекрасным символом этого слияния для меня представало обновленное здание Моссовета, надстроенное в 1944 году и украшенное по главному фасаду пусть стилизованной, но по существу первой и единственной триумфальной аркой в честь победы над фашистской Германией.
Своеобразным венцом торжествующей силы и мощи государства стали строящиеся высотные здания. Они как бы говорили: несмотря на громадные потери в войне, государство в расцвете сил. Смотрите, какая мощь и красота на века - вперед и вверх! Навершия новых зданий явно получили эстафету от царственных башен Кремля и Петровских имперских шпилей северной столицы. Новые здания попытались сначала называть небоскребами, но в той общественной атмосфере это слово почти сразу умерло. Небоскребы это у них, у американцев, у них какие-то уродливые вытянутые спичечные коробки, а у нас произведения искусства.
Но моего любимого Дворца Советов среди строящихся зданий не было. Никто меня не убедит, что семь высотных зданий построить за очень короткие сроки было можно, а дворец нет. Конечно, часть стальных конструкций во время войны была повреждена, а часть просто использована для военных нужд, в том числе для противотанковых заграждений, но... не в этом дело. Время стало другим! Фигура Ленина, будь дворец построен, стала бы на его вершине анахронизмом.
В Москве мы пробыли недолго. Наш путь с Татьяной лежал в Севастополь. Но картина столицы и упоенного своей властью и мощью государства у меня прочно связана с этим коротким пребыванием в Москве 1948-го года.
Своеобразным запечатленным символом того времени для меня является одна из мемориальных досок на доме № 2 по улице Серафимовича, бывшей Всехсвятской. Дом этот после постройки называли "Домом правительства", а теперь, с легкой руки Ю. Трифонова, он стал "Домом на набережной". По числу увековеченных фамилий его стены напоминают кремлевскую стену за мавзолеем на Красной площади. На доске, о которой идет речь можно увидеть изображение и прочитать слова: "В этом доме с 1939 по 1946 год жил и работал народный артист СССР композитор Александр Васильевич Александров". Бронзовый композитор смотрит в вечность одетым в мундир с погонами генерал-майора... Государство демонстрировало образцовое слияние материальной формы и духовного содержания. Я воспринимал это как должное.
После заливаемых поздними осенними дождями Ленинграда и Москвы Севастополь встретил нас теплым ослепительным солнцем, ни с чем не сравнимым запахом моря и какой-то античной красотой своих руин. Именно руин, а не развалин. Вокзала не было, вместо него стоял пульмановский пассажирский вагон без колес. Над крайним окном у него висела от руки написанная табличка: "Касса". Рядом с вагоном в подвале разрушенного здания помещалась небольшая камера хранения. Туда мы с Татьяной сразу же сдали наше семейное имущество: чемодан с несколькими татьяниными платьями, тетрадь со стихами, мою парадную тужурку с брюками, белье, и по паре выходной обуви. Мое белье было немецким трофейным. Кроме того, было еще одеяло, полученное, как и белье, в Адмиралтействе уже после выпуска. Неженатым офицерам одеяла не давали: на корабле и так дадут.
В поезде я встретился с Гелием М. и Славой А., которые также ехали со своими женами. Нам было предписано явиться в штаб флота и там получить назначение: кому и на какой корабль. Сдав чемоданы, мы все вместе пошли к ОКОСу,57 который тогда помещался на улице Ленина. Но надо где-то было оставить наших дам подождать нашего возвращения. Податься в городе было некуда: единственный тогда в городе кинотеатр "Луч" (он, как и камера хранения, помещался тоже в подвале, бывшем бомбоубежище), в первой половине дня не работал. Тогда мы облюбовали Приморский бульвар. Сравнительно мало пострадавший, он был очень красив со своей темной лакированной зеленью на фоне светлого и теплого по тону инкерманского камня. Предварительно мы заглянули на небольшой рыночек, тоже единственный в городе, расположившийся рядом. Там продавали фрукты. Купив неправдоподобно красивых и вкусных груш, мы уселись напротив памятника Затопленным кораблям. Мир был прекрасен и полуденное солнце сияло в безоблачном небе.
В штабе флота нас встретили довольно равнодушно, и сказали, что пару дней придется подождать, пока все молодые офицеры на съедутся. Сказали еще, что для офицеров есть общежитие (по тогдашней терминологии "чудильник"), но женам ничего предложить не могут. Посоветовали что-нибудь поискать в городе, лучше всего на Корабельной стороне, где уже появился "частный сектор". Меня немножко удивило, как это официальные инстанции, не стесняясь, рекомендуют обращаться к частнику, но тем не менее к такому положению дел мы внутренне были готовы еще с Ленинграда: в Севастополе после войны (мы это знали) уцелело всего два процента жилой площади. В центре города осталось лишь одно здание почтамта, точнее, остались стены без крыши, но здание можно было восстанавливать. Остальное сохранившееся жилье - одноэтажные частные домики - были разбросаны в основном по окраинам. Тем не менее, до разговора в штабе, где-то внутри у меня была надежда, что об офицерских семьях позаботятся...
Ноябрьский день короток. Мы почти бегом вернулись на Приморский и отправились попарно кто куда на поиски ночлега. Мы с Татьяной пошли на Корабельную и стали, последовательно обходя по улицам дом за домом, спрашивать, не сдают ли хозяева жилье. На наш стук обычно выходила какая-нибудь немолодая женщина и, посмотрев на нас, сочувственно говорила, что или уже сдали, или у самих полно. Некоторые показывали ближайшие дома, где может быть еще могут сдавать...
Обойдя безрезультатно с десяток домиков, мы приуныли, не зная, что и делать дальше. Начало смеркаться, солнце ушло, поднялся холодный ветер, от дневного настроения ничего не осталось. Татьяна уткнула свой носик в воротник пальто и замолчала. На душе было так невозможно плохо, что должно было случиться чудо, другого выхода из этого состояния не было.
- Скажите, вы ленинградцы? - спросила неожиданно откуда-то появившаяся женщина. У нее было доброе и несколько смущенное лицо, на голову был накинут шерстяной платок, концы которого прикрывали плечи и спину, она придерживала его под подбородком.
- А я смотрю, как вы ходите... Вы, наверное, комнату ищете?
- Да! Да! - одновременно и с надеждой отозвались мы с Татьяной.
- Я могу вам предложить переночевать, мы на днях получили квартиру...
Через несколько минут мы сидели с нашей спасительницей у нее на кухне в небольшой двухкомнатной квартире и пили дымящийся чай. Пахло свежей краской, известью и чистотой только что сданного строителями дома.
- Мой муж председатель профкома Морского завода, мы третьего дня переехали. Он еще не приходил с работы. Давайте, я вам налью еще!..
Проведя нас в одну из комнат и извинившись за отсутствие мебели, хозяйка положила на нехоженный пол новый матрац, подушку, одеяло и крахмальные простыни. Все это напоминало какую-то сказку наяву. Едва коснувшись подушки, мы сразу же заснули.
Проснулись мы поздновато, комната была залита солнцем, в квартире никого не было. Вечером, сидя уже вчетвером за бутылочкой муската, наша хозяйка под одобрительным взглядом мужа рассказывала:
- Утром нам надо было уходить на работу, а вы так хорошо спали, что жалко было будить. Я подумала, что не можете же вы что-нибудь украсть!
- Мы не можем сдать вам комнату, не обижайтесь. На заводе скажут, вот получили квартиру и сразу же стали наживаться!..
Я заверил наших хозяев, что завтра или послезавтра получу назначение. Действительно, на третий день я получил в штабе флота командировочное предписание прибыть на крейсер "Куйбышев", строящийся в Николаеве. Я был назначен на него командиром машинной группы.
Грустно было расставаться с Комарницкими, нашими гостеприимными севастопольскими хозяевами. Я тогда, помню, подумал, что они не просто добрые люди (свет не без добрых людей), но что их доброта это как бы еще качество тех новых людей, которых создает и воспитывает социализм. Теплоту того прямого человеческого участия я чувствую до сих пор, правда, социализмом я ее уже не объясняю, хотя... Может быть люди после той справедливой войны были добрее.
Гелий получил назначение тоже на "Куйбышев", ему досталась котельная группа. Приехавшие чуть позднее наши однокашники Назим Г. и Лева З. были назначены соответственно командирами электротехнической и турбомоторной групп. Слава с Люсей оставались в Севастополе, он получил назначение на один из кораблей, стоявших на рейде, которыми мы любовались сидя на Приморском бульваре. Его корабль в отличие от нашего уже находился в боевой готовности.
В Николаев мы добирались морем. Сначала до Одессы шли на "Украине", превосходном пассажирском лайнере, полученном от Румынии то ли в качестве трофея, то ли в счет репараций. На резиновых ковриках, лежавших у каждого выхода на верхнюю палубу, можно было прочесть его прежнее название: "Bassarabia". В Одессе мы пересели на небольшой пароход, тоже трофейный, но уже немецкий, переоборудованный, по-моему, из плавучего ресторанчика, он делал регулярные рейсы между Одессой и Николаевом. Вид у этого плавсредства был потрепанный, ходил он с постоянным креном, но зато все остальное выглядело очень импозантно: от фуражки капитана до внушительной процедуры заполнения коносамента. Я тогда в первый раз услышал это слово, означавшее попросту багажную квитанцию.
Ошвартовались в Николаеве мы поздно вечером. Приветливые попутчики посоветовали нам не ломать голову и переночевать в "заизжачiм дворе" - колхозной гостинице у городского рынка:
- Там всегда есть места. И доехать просто: сядьте на четвертую марку, она вас и довезет.
Так я узнал, что марка может означать еще и номер трамвая. Мы последовали совету добрых людей и остались очень довольны.
Наутро мы с Гелием пошли представляться новому начальству, командиру ОВСК58 и затем командиру корабля, обязанности которого исполнял старший помощник. Спросив, как мы устроились, и узнав, что наши жены находятся еще на "постоялом дворе", он сказал, что надо что-нибудь придумать и пригласил к себе нашего теперь непосредственного начальника, командира дивизиона движения. Капитан 3 ранга Борис Николаевич Степанов рыжеватый блондин, чуть-чуть сутулый, как-то по-домашнему произнес: "Пойдемте" и увел нас к себе. Расспрашивая, он одновременно что-то писал.
- Отправляйтесь на завод и передайте эту записку. У них есть гостиница, я думаю, они вас разместят на первое время, а там подыщем что-нибудь в городе. Сегодня устраивайтесь, а завтра к подъему флага быть на службе.
Слова "к подъему флага" надо было понимать не буквально, а "к восьми ноль-ноль", так как экипаж крейсера размещался еще в береговой казарме, а достраивающийся корабль находился на, или как было принято в Николаеве говорить, в заводе. Во второй половине дня мы с нашими Татьяной и Зоей перебрались в заводскую гостиницу, небольшой одноэтажный аккуратный особнячёк недалеко от казармы. Нам на четверых отвели довольно вместительную комнату, и мы, разобрав чемоданы, впервые за долгое путешествие почувствовали себя хоть немножко дома.
Явившись утром к "подъему флага" и представ пред светлыми очами командира дивизиона (у Бориса Николаевича и на самом деле были очень светлые голубоватые глаза), мы с Гелием после короткой беседы сразу получили конкретные задания. Чувствовалось, что наш командир был нам искренне рад: у него появились, наконец, помощники. Пока же он был единственным офицером в электро-механической боевой части (БЧ-V), насчитывавшей более сотни человек. Первым приказанием, полученным мною, было:
- Через полчаса поведете БЧ в завод, сегодня занятия по плану там. Проверьте, как старшины их проводят. Обед на заводе, там есть наша небольшая столовая, перед обедом снимете пробу и распишитесь в журнале. Если понадобятся описания и чертежи, возьмите у военпредов. Я сейчас им позвоню. К 1700 вернуться в казарму. Ясно?
- Ясно! - не совсем уверенно ответил я.
Видимо почувствовав эту неуверенность, Борис Николаевич добавил:
- У Вас будет старшина машинной команды, старшина I статьи Мальцев. Спрашивайте побольше с него.
Казарма и завод располагались довольно далеко друг от друга, почти на разных концах города, идти надо было около часа. Самое трудное для меня было то, что я никого не знал из этих матросов и старшин, поступавших в мое распоряжение, не знал я и дороги, ведущей на завод! Тем не менее, я сделал вид, что ничего необычного не происходит: приказ есть приказ, его надо не обсуждать, а выполнять.
Одев шинель, я вышел во двор казармы. Построенные в четыре шеренги несколько десятков человек с любопытством повернули взгляды в мою сторону. На некоторых лицах я заметил даже доброжелательные улыбки. Это придало мне некоторую уверенность. Повернув строй в сторону ворот, я громко скомандовал:
- Шаго-о-ом арш!
Колонна двинулась. Я быстро сообразил, что на завод они идут не в первый раз, так что мне надо не указывать дорогу, а просто следовать за ходом событий. Немного успокоившись, я мысленно стал сравнивать движение моей колонны с отработанным шагом на курсантских строевых занятиях и передвижениями парадных расчетов. Разница, конечно, была огромной! С напускной сердитостью я скомандовал:
- Взять ногу! Раз-два! Раз-два-а!
Мои усилия немедленно дали результат: строй подтянулся, все пошли в ногу. Это было так приятно! Я тут же спросил у Мальцева, который шел чуть позади меня, какая фамилия у правофлангового матроса.
- Рябов, товарищ лейтенант!
Тем временем мы подходили к перекрестку и я скомандовал сократить шаг, а потом добавил:
- Рябов, короче шаг!
Долговязый направляющий невольно обернулся. На его чуть плутоватом, но приятном лице было недоумение, тут же сменившееся улыбкой, как только наши взгляды встретились:
- Есть, товарищ лейтенант!
Я с облегчением подумал, что теперь, по крайней мере до завода, всё будет в порядке. Не тут то было. Едва мы вошли на площадь перед заводской проходной, как из строя выскочило несколько матросов и, оттопыривая карманы, бросились покупать семечки к торговкам, сидевшим по краю тротуара. Видимо заметив мою растерянность, Мальцев поспешно мне сказал:
- Не беспокойтесь, у нас так заведено, они сейчас догонят.
Внутри завода,59 прежде чем распустить мое воинство, я строго предупредил, что без разрешения выходить из строя нельзя. Порядок должен быть: заранее спросить разрешение и одному купить для всех (так потом и стали делать). Все последующее за этим переходом в тот день показалось мне куда как более легким!
Вот наконец и ярко-красная от свинцового сурика и частично от ржавчины громада легкого крейсера. "Куйбышев" стоит в ковше у заводской стенки под стрелами больших портальных кранов. Впечатление внушительное: водоизмещение корабля 12 000 тонн. Много народу; то и дело вспыхивают слепяще-голубые огоньки сварки; у широкого деревянного трапа будка, в ней регистрируют вес устанавливаемого вооружения и оборудования; у этой же будки стоит толстая баба с ненужной винтовкой без штыка, проверяет пропуска; краны, опуская груз, перезваниваются как трамваи...
Строить "Куйбышев" начали еще перед войной. Незадолго до оккупации
Николаева немцами корабль (точнее, спущенный на воду корпус), вместе с другим
недостроенным крейсером этого же проекта удалось отбуксировать в Поти, где они
и оставались во время войны. Последующая кораблестроительная программа предусмотрела
их достройку с учетом некоторого опыта прошедшей войны, главным образом по зенитной
артиллерии и радиолокации. После этого "Куйбышев" стал крейсером проекта
68-к (т.е. корректированного). Я пишу об этом потому, что 68-ой проект послужил
прототипом большой серии последних в истории нашего флота артиллерийских красавцев-крейсеров
проекта 68-бис
и его модификаций. Головной корабль этого проекта, знаменитый "Свердлов",
был спущен на воду в июне 1950 года на Балтике. На Черном море первым был "Михаил
Кутузов".
Поздно вечером, собравшись вчетвером за общим и единственным столом в нашей гостиничной комнате, мы живо обменивались впечатлениями о прошедшем дне. По нашим расчетам нам предстояло пробыть в Николаеве несколько больше полугода. Некоторое время мы с Гелием (до переселения экипажа на корабль) будем получать продовольствие по аттестату на руки, так что не пропадем, особенно первое время, а там видно будет. Татьяна и Зоя успели узнать, что с устройством в городе на работу свободно: строители и учителя везде нужны. Жить можно!
Я был очень доволен назначением на новый корабль. Мне кажется, что тяга к новизне сродни любопытству; она заложена у меня где-то очень глубоко внутри и не всегда доступна доводам логики. Я и тему своего дипломного проекта выбрал несколько экзотическую, связанную с полной автоматизацией управления котельной установкой. Таких автоматизированных систем на наших кораблях еще не было. Впервые они появились у немцев на эскадренных миноносцах самых последних военных лет постройки. На одном из этих эсминцев (трофейном "Z-125") я побывал во время дипломной практики в Лиепае, незадолго до защиты диплома. Он уже получил наше название и со своим однотипным собратом стоял в доке. Интересного было много, чувствовалось, что корабли строились во время войны: почти не было бронзовых деталей, одни эрзацы. Немцы экономили на всем, но одно обстоятельство меня задело. Условия жизни для личного состава были значительно лучше, чем на наших кораблях: никаких громадных кубриков с подвесными койками; на каждые четыре человека нечто вроде купе (как в железнодорожном плацкартном вагоне): иллюминатор, под ним столик, справа и слева от него по две стационарные койки, верхняя и нижняя, под койками рундуки. И это для матросов. Тут ведь не скажешь, что это зажравшаяся буржуазия! Но это, так сказать, к слову.60
Служба на корабле, давно находящемся в строю, конечно легче, чем на новостроящемся. Там уставной порядок надо только поддерживать, а не создавать, как на новом. Корабельные расписания отработаны, каждый знает что и как делать. Есть прецеденты, на которые можно ссылаться, есть даже свой стиль, например, при постановке на якорь или швартовке; особое щегольство исполнения "захождения"61 горнистом; доведены до автоматизма даже действия аварийной партии на учениях при подкреплении водонепроницаемой переборки на таком-то шпангоуте. План-конспекты частных, общих (по боевой части) и общекорабельных учений подшиты в папки и их можно не составлять заново. Всегда можно сказать: "Делать, как прошлый раз!.." Но! Для продвижения по службе офицер, знакомый с новой техникой, перспективнее.
Между тем заботы и обязанности начали расти как снежный ком. Заводские работы шли в хорошем темпе, каждый день приносил что-нибудь новое: сегодня начиналась установка турбогенераторов, завтра подгонка подушек ("сухарей") на главных упорных подшипниках, затем центровка линий валов, опрессовка пожарной магистрали, и так без конца! Ничего нельзя было пропустить, всё надо было запомнить, перенять сноровку и опыт первоклассных специалистов, какими были заводские рабочие. Лучшего обучения не придумаешь! Но чтобы оно было эффективным, каждый матрос должен знать свое заведование. Технической документации было более, чем достаточно, но документации организационной никакой! Была только штатная книга, где перечислялись должности, начиная с командира корабля и кончая, скажем, младшим машинистом-турбинистом. Конечно, это был прежде всего финансовый, а не какой-либо другой документ, но именно он послужил в качестве отправной точки. Вторым документом стали расписания и инструкции крейсеров-предшественников 26-го проекта. На таких кораблях, "Ворошилове" и "Молотове", служили до назначения на "Куйбышев" несколько офицеров и старшин (у меня был старшина 2-ой статьи Карпов, присланный с "Кирова", головного корабля этого проекта, служивший на Балтике). Взяв за основу боевые и, особенно, повседневные расписания этого проекта, мы начали разрабатывать свои. Замечу, что расписания, о которых я говорю, не существовали в виде каких-то физических документов, они были секретными и пересылать их с других кораблей было бы делом практически безнадежным. Они существовали как знания. Первым составленным расписанием было расписание по заведованиям. Результат превзошел все ожидания: интерес к занятиям сразу вырос. Мало того, будущий хозяин-матрос стал не за страх, а за совесть помогать заводскому напарнику-рабочему.
Очень важно было научиться сборке и разборке механизма, устройства, или, к примеру трубопровода, которые потом придется делать самостоятельно. Для такой работы в чрезвычайной тесноте машинного отделения и при подчас гигантских размерах и тяжести даже отдельной детали, необходимо виртуозное владение талями, домкратами и другими подъемными приспособлениями. Требуемая точность доходит до десятых долей миллиметра, например, для осевых зазоров лопаток турбин или масляных зазоров подшипников.
Заводские рабочие были весьма квалифицированные, положительные, спокойные и приветливые люди. Будучи старше нас (я имею в виду матросов и своих ровесников, командиров групп, башен и батарей), они относились к нам чуть-чуть покровительственно, примерно как относятся к младшим в семье. Каждый из них держался очень независимо и солидно, мог совершенно на равных говорить и с директором завода, и с командиром корабля, и с военпредом: с обеих сторон чувствовалось взаимное неподдельное уважение. Короче говоря, именно таким мне представлялся рабочий класс, о котором писали корифеи великого учения. Когда какого-нибудь пьяницу слесаря-сантехника именуют рабочим, мне с тех пор это представляется, по меньшей мере, совершенно неуместным.
Единственное, что меня несколько смущало, это то, что мои новые знакомые, как правило, все жили в своих домах, с хорошей обстановкой, с садом и небольшим огородом, одним словом, в достатке. Мне казалось, что это отбрасывает какую-то ненужную тень, если не мелкобуржуазности, то некоторого мещанства, на их чистые одежды классического пролетариата.
Но не техника все-таки была главным предметом моих забот, а люди, не корабельный, а личный состав. Постепенно приближаясь к штатной численность экипажа, естественно, и машинной группы тоже, число моих подчиненных подходило к семидесяти... Во многом романтические, представления мои о флотской офицерской службе стали быстро меняться. Я сделал сразу несколько неприятных открытий. Очень слабыми оказались старшины: никакого сравнения с младшими командирами в училище, где они играли, особенно на первых курсах, основополагающую роль во всей повседневной жизни. Там офицер, командир роты, был полубогом. А здесь офицеру, командиру группы, большую часть времени приходилось выполнять обязанности старшины команды и даже командира отделения.
Неудовлетворительной оказалась и вся система комплектования новостроящихся кораблей матросами и старшинами. На них "списывались" люди, от которых по тем или иным причинам хотели избавиться, прежде всего по дисциплинарным, но иногда и политическим мотивам. Идея такого комплектования покоилась на "сознательности" советского человека, по которой с кораблей, находящихся в строю и в кампании, с отработанными организацией службы и экипажами, на новый корабль должны были отправляться лучшие матросы и старшины, чуть ли не отличники боевой и политической подготовки. Но бескорыстная идея не работала и приказы по существу не выполнялись! Они вступили в противоречие с реальными человеческими интересами. Позже я сам стал попадать в подобные положения, когда, скажем, потребовалось послать часть нашего личного состава на крейсер-собрат "Фрунзе", лучших я, конечно, не отдал: своя рубашка ближе к телу. Но не списал, по моральным соображениям, и негодяев! А такое искушение было.
Плохим было положение и с мичманами и главстаршинами, вообще со сверхсрочниками. Там где они были бы, на мой взгляд, нужнее всего, - на должностях старшин команд основных боевых частей корабля - их просто не было. Приходилось на эти должности назначать старшин срочной службы и естественно, перекладывать часть их ответственности на непосредственного начальника, офицера. В основном сверхсрочники были писарями, баталерами, секретчиками и т.п. специалистами без подчиненных. Они могли, оставаясь на сверхсрочную службу, заключать контракт на пять, десять или пятнадцать лет, причем на определенную конкретную должность, то есть их не могли бы назначить на другой флот. Подобных прав выбора у офицеров не было. Попутно замечу, что именно тогда мы с Гелием пришли естественным путем к пониманию градаций тяжести воинской службы. Самая тяжелая - это когда есть и личный состав и техника. Полегче - когда или только личный состав, или только техника. И, наконец, самая легкая - когда офицер отвечает только за самого себя. Если к последнему добавить возможность каждый день видеть семью (то есть служить на берегу), то такая служба казалась нам пределом возможных желаний.
Совершенно иной была картина с офицерами. Большинство из них было назначено в порядке продвижения по службе или пришли на "Куйбышев" сразу же после училищной скамьи. Все относились открыто доброжелательно друг к другу, и я не помню за два года ни одного случая какой-то неприязни, а тем более, конфликта. Что касается офицеров нашей БЧ-V, то взаимоотношения эти иногда заставляли удивляться потрясающей живучести традиций русского флота, описанных еще Станюковичем в его морских рассказах, и мало имевших общего с традициями революционными. Прежде всего это касалось безусловной верности данному слову и некоей, почти неуловимой, аристократичности. Последняя проявлялась от невозможности начальника кричать на подчиненного, до невозможности, скажем, появиться в городе с хозяйственной сумкой или авоськой. Вместо последних должно было быть что-либо приличное, небольшой чемоданчик или саквояж.
Самые младшие - четверо командиров групп - мы были однокурсниками, пятый - командир ремонтной группы Джалал М.- прибыл вскоре вслед за нами. Он был корабелом, на год старше нас по выпуску. Жили мы дружно и весело, часто ходили друг другу в гости. Зоя, Татьяна и Ирина (жена Назима) по-домашнему опекали Джалала и Леву, которые были не женаты. Назим и Джалал, оба азербайджанцы, оба из Баку, заметно отличались друг от друга: Назим был импульсивен и горяч, Джалал - всегда невозмутимо спокоен. В те, далекие от нынешних времена, "национальный вопрос" не имел никакого значения, национальность просто придавала несколько своеобразный "колорит" своему владельцу. И только.
Как-то с Джалалом мы разговорились на эту тему:
- Ты знаешь, в каждой культурной азербайджанской семье считается обязательным хорошо говорить по-русски и знать русскую культуру. Для нас это возможность общения с мировой цивилизацией и культурой. Иначе нельзя. Азербайджан не такая уж большая страна, и азербайджанский язык не мировой язык, как английский, русский, французский, испанский и китайский, официальные языки Организации объединенных наций.
Затем он заметил, что, перевести все литературные источники на азербайджанский - практически невыполнимая задача
- Зачем? - добавил он.- Я их читаю по-русски.
Джалал был высок, в меру худощав, носил небольшие тщательно ухоженные усы, говорил без акцента, слегка улыбаясь, чувство юмора у него было прирожденным.
Непосредственное начальство, командиры дивизионов, пользовались нашим глубоким уважением, даже почтением. Они имели громадный боевой опыт, особенно Борис Николаевич: во время войны он был командиром БЧ-V эсминца. Николай Иванович Р., командир дивизиона живучести, вскоре был послан в командировку в Италию для приема трофейных кораблей. Забавно было его видеть в шляпе и макинтоше. Впрочем, гражданская одежда выглядела почти как форма: все были одеты почти одинаково! Это была большая команда, в нее попало и несколько наших выпускников, в их числе и Саня Соболев. Ну, а Джалал, тем временем, вполне успешно исполнял обязанности командира дивизиона, иногда напоминая нам, что водит строй на завод только из одолжения нам. Как командир дивизиона он мог бы это и не делать!
С командиром БЧ-V Казимиром Алексеевичем мы общались не часто. Он был несколько замкнут и сдержан и почти все дела решал с командирами дивизионов. Основным предметом его забот были техника и документация, отношения с военпредами и, естественно, отстаивание интересов боевой части перед командованием корабля. Необычным было то, что он, капитан II ранга, не являлся членом партии. Это случилось потому, что на флот он пришел в начале войны, сразу после окончания ВУЗа (кажется МВТУ им. Баумана). Впрочем, каждая медаль имеет обе стороны: Казимир Алексеевич на всех политических кампаниях (выборы в Верховный совет, подписка на займ и т.п.) воочию демонстрировал нерушимое единство блока коммунистов и беспартийных.
Большой неожиданностью и удручающим фактом для меня оказались довольно частые случаи воровства среди матросов. Мое первоначальное представление о них было, естественно, романтическим - в духе Жюля Верна, Роберта Стивенсона, Александра Грина, Константина Станюковича... С другой стороны, матросы представлялись мне прямыми представителями того самого народа, который изначально свят и ради которого всё у нас и делается ("...за счастье народное бьются отряды рабочих бойцов").
Денежное довольствие у матросов было совсем незначительным, его едва хватало на карманные расходы при условии, что человек всего раза два за месяц побывает на берегу. А здесь, в казарме, увольнение "на берег" было и более частым и, главное, регулярным. У многих завелись подружки, денег явно не хватало. Стали продавать обмундирование, постельное белье и так далее, а потом, воровать друг у друга. Особенную ценность представляли шинели и бушлаты. В конце концов какой-нибудь Иванов, Петров или Сидоров оставался без обмундирования. А дальше в действие вступал приказ о материальной ответственности. Составлялся акт об утрате имущества, в котором как-то объяснялась причина утраты, указывалась стоимость и назывались (назначались) виновные. Сумма утраченного обмундирования с учетом срока носки обычно удерживалась с хозяина, а если его оклада не хватало, то разница покрывалась за счет дежурной службы и его командиров, начиная от командира отделения. Все начальники потерпевшего были виноваты в упущениях по "организации службы".
Борис Николаевич еще вначале предупредил нас с Гелием об этих случаях и даже заметил, что однажды ему самому пришлось платить из собственного кармана. Мы это предупреждение пропустили мимо ушей. И вот настал день, когда сразу несколько шинелей пропало с вешалок в наших группах (они помещались рядом в длиннющем коридоре).
Воровство, по бедственным последствиям, на корабле можно сравнить разве что с негодным или неудачным командиром: в обоих случаях экипаж теряет боеспособность, люди начинают недоверять друг другу.
Мы с Гелием мало того, что выложили по трети месячной получки, мы еще и чувствовали себя виноватыми... Позднее мы поняли, что подобные удержания были незаконными, так как не мы с Гелием и наши старшины были ответственны за "организацию службы" в казарме. Но я и сейчас думаю, что проще было поступить именно так, а не заводить по каждому случаю длительные дознания, в результате которых виновными оказывались бы всегда старпом или командир или обстоятельства, не зависящие даже от них. В конце концов это привело бы к осложнениям в отношениях между офицерами.
А тогда мы стали назначать дополнительных дневальных, не вводя их в состав суточного наряда. После происшедшего я как-то по-новому посмотрел на своих старшин: примерно так же, как на курсантов младшего курса, когда был в училище командиром отделения. Я стал более внимательным и, пожалуй, именно тогда понял полное отсутствие формализма в уставной обязанности каждого командира "изучать личный состав". Оказалось, что не так уж и много людей давно прибыли в Николаев; в увольнение, оказывается, записываются далеко не все, а родственников в городе имеют и совсем немногие. История с шинелями имела закономерное, хотя и довольно неожиданное для меня окончание, но об этом в следующей главе. А тогда случившееся заставляло все время подгонять события: скорее бы переселится на корабль!