Ш К О Л А
FIAT LUX!
(выражение, встречающееся
в литературе в латинском
написании)
В конце лета 1933 года отец повел меня устраивать в школу. Я не случайно пишу устраивать, так как возникли трудности с моим возрастом: принимали только тех, кто родился в 1925 году. Я не добирал шесть дней, был уже 1926-й год, и дело надо было решать особо. Предстояло собеседование с педологами (их, примерно, через года полтора обвинили в каких-то антимарксистских грехах и разогнали, хотя занимались они, говоря современным языком, тестированием и профориентацией). Сначала я отвечал на вопросы, — их задавали две тетеньки-педологи в белых халатах, — отец подбадривал меня улыбкой. А затем мне показали большой картонный циферблат с подвижными стрелками. Я его до сих пор мысленно совершенно отчетливо вижу!
—Ну, ответь на последний вопрос: сколько времени?
Тогда я узнавал время только по маленькой стрелке, большой я ещё не умел пользоваться. Я сказал, что половина третьего и замер... Одна из теть, немного помедлив, добрым голосом заметила:
—Пожалуй, ты прав.
А я-то до сих пор вижу, что большая стрелка стояла на тридцати трех минутах!
После этого мы с отцом пошли покупать грифельную доску и грифели, а на другой день мама принесла мне грифельную тетрадь. Это была тетрадь нынешнего формата, но с плотными черными страницами (их, кажется, было всего шесть), на которых следовало писать грифелем. Записанное можно было стирать влажной тряпочкой и тут же писать снова.
Помню, что на обложке тетради был портрет Ленина и его слова: "Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество". Эти слова меня не очень воодушевляли. Знание всех богатств, которые выработало человечество, — это сколько же лет пройдет, пока их выучишь! Да и потом, как определить, что богатство, а что нет? А ведь до этого, значит, я недостойный человек? Надо сказать, что эта мысль время от времени меня преследовала класса до пятого. После поступления в школу время для меня однозначно стало делиться на "когда я учился в таком-то или таком-то классе". Например, в военно-морской кружок в школе, я ходил в пятом классе.
Первой моей учительницей в школе была Клавдия Васильевна, энергичная и веселая женщина с веснушками и крупными рыжими косами, уложенными вокруг головы. Ребята ее чуть побаивались и любили. Организационнно школа несколько отличалась от сегодняшней. До четвертого класса включительно школа называлась начальной, по седьмой — неполной средней, по десятый — средней. Так вот, учился я с первого класса по седьмой, как было написано на школьной вывеске на воротах, в Неполной Средней Школе № 1 Л.О.Н.О. (Ленинского отдела народного образования). Помещалась она в Большом Толмачевском переулке за прекрасной чугунной оградой (мы гордились, что это чудо литейного искусства) в желто-белом здании с классическим портиком. Сейчас там находится библиотека.
Переводные экзамены тогда начинались с четвертого класса и были в каждом классе после него, то есть до десятого. Отметки ставились не цифрами, а словами, от "очень плохо" до "отлично". Были тогда и второгодники, ничего особенного...
Одно из впечатлений, сохранившееся от первого класса, связано с детской книжкой с картинками большого формата. Она называлась, если мне не изменяет память, "Детям о Ленине". В ней были в доступной и образной форме выражены идеи революции. С ее страниц смотрели на читателя рабочий с молотом у наковальни, красноармеец в лаптях и в буденовке, крестьяне в вышитых рубахах и тоже в лаптях, бабы в сарафанах и платках. Были нарисованы еще и лошаденки с сохами, и бедные избы, и заводы с высокими трубами и дымом из них. И на каждой странице портрет или фигурка Ленина в его знаменитой кепке. И под каждой из картинок по одной-две строчки текста. Этой книжки у меня не было, а Клавдия Васильевна говорила, что ее надо обязательно прочитать. Выход нашелся естественный: одна девочка из нашего класса сказала, что даст мне книжку домой, но сначала спросит у родителей. На следующий день книжка была у меня, и вечером бабушка (она уже болела) прочитала ее мне.
Мне запомнилось почтение к Ленину — оно было в голосе бабушки — и ее разъяснение о бедных и богатых. Если его сжать до предела, то оно состояло в следующем: бедные — это хорошие, богатые — это плохие. Бабушка произнесла одну из своих пословиц:
— От трудов праведных не наживешь палат каменных.
Именно с самого раннего детства и было у меня представление, что всякое богатство неправедно, и оно неотъемлемо от эксплуатации. Слово эксплуатация было, пожалуй, третьим иностранным словом, совершенно освоенным после слов "революция" и "коммунизм". Четвертым было "индустриализация".
Школьники того времени заметно отличались от нынешних. Во-первых, не было формы. Каждый был одет по-своему. Как правило, мальчишки ходили в пиджаках, а девчонки в платьицах и кофточках. Важно было, чтобы воротнички и руки были всегда чистыми. Во-вторых, никаких украшений, кроме значков. А они были только с Лениным и Сталиным или оборонные. Пионерские галстуки носили каждый день, их не завязывали узлом, а для них выдавался специальный зажим, на котором было красное пламя над пятью поленьями и полукруглая надпись: "Всегда готов!". Это был символ света III интернационала над пятью континентами.
Писали только стальными перьями "86" и фиолетовыми чернилами. Дежурный по классу перед началом уроков должен был проверить, есть ли на каждой парте в чернильнице чернила. Особо аккуратные девочки, вроде моей соседки по парте Вавочки, носили из дому стеклянные чернильницы-непроливайки. Уроки чистописания были, кажется, даже и во втором классе.
Тогда все носили галоши или боты, поэтому мы привязывали мешки для них к вешалке пальто и так сдавали в раздевалку, а получив обратно и надев галоши, мешки не отвязывали, хотя нас за это ругали и дома, и в школе.
Парты в классе стояли тремя рядами. Каждый ряд был пионерским звеном и выбирал своего звеньевого. Все звенья, то есть класс, составляли пионерский отряд. Отряд выбирал председателя совета отряда. В совет входили звеньевые и редактор стенгазеты. В отряд назначался и вожатый из старшеклассников. Эти ребята были очень ответственными и серьезными. Надо сказать, что без учителей мы даже ездили в короткие походы на электричке за город (мы тогда учились в пятом классе, а наш вожатый был из седьмого) или на какой-нибудь завод, скажем, имени Владимира Ильича, где когда-то на него эсерка Каплан совершила покушение...
Еще одна интересная особенность: не имело абсолютно никакого значения, кто у кого родители. Я не помню, чтобы этот вопрос когда-нибудь даже возникал: мы ходили друг к другу, видели отцов и матерей своих школьных товарищей, нас усаживали пить чай или угощали яблоком, но вот кто был отец или мать у Павки С., Жорки Г., Сережки Г., Клавочки Ш., Вавочки Щ., Лиды Д., Жени А., Тольки Л. и других, — хоть тресни, не знаю! Это объяснялось, конечно, тем что мы близко от школы жили — на Старомонетном, Лаврушенском, Толмачевском, Ордынке, Пятницкой, Полянке и Кадашевской набережной и жили в общем-то в похожих коммунальных квартирах с примерно одинаковым бытом, но, я думаю, что еще и время было такое .
В школе были не только учительницы, но и учителя! Учитель географии Сергей Иванович был высок ростом, несколько грузен и обладал великолепным басом. Был он строг, но когда бывал в особенно хорошем настроении, то повергал наши детские души в совершенный восторг: глядя прямо на класс, он, не оборачиваясь, безошибочно указкой обводил моря и горные массивы на карте, висевшей на классной доске у него за спиной! Жил Сергей Иванович во флигеле рядом со школьным двором. Я думаю, что он жил там еще тогда, когда наша школа была Шестой мужской гимназией. В четвертом классе историю преподавал Иван Тимофеевич. Он был помоложе, но, я думаю, преподавать стал тоже еще до революции. Историю он любил и был, как бы мы сейчас сказали, мастером своего дела. На уроках у него было интересно и весело, этому способствовала его мнемоническая система. Так он говорил:
Запомните: ДВВ. Это значит, что принятие христианства на Руси было в девятьсот восемьдесят восьмом году. ДВВ!
Так я запомнил с тех пор ДВВ и ни разу не мог забыть. Очень легко у него было запомнить последовательность нашествий кочевников:
— Хозары-угры-печенеги-половцы. Еще раз повторяю: хозары-угры-печенеги-половцы!
Но, все-таки, уже и тогда учительниц было больше, чем учителей.
В школу мы с Вилькой, ходили с удовольствием. И вовсе не для того, чтобы "овладевать знаниями", в школе было интересно. Там была своя ребячья жизнь: мы узнавали новости, встречались (тогда не говорили "общались") со своими приятелями, занимались разными проделками, играли на переменках в "колдунчики", "отмерялы" или "чеканку", устраивали "кучу-малу" в нише бывшего камина в актовом зале, откуда нас постоянно прогоняли дежурные преподаватели и старшеклассники. С пятого класса нас уже стали понемногу интересовать девочки. Если бы тогда спросили, почему мы с удовольствием выпускаем стенгазету, мы бы, конечно, не ответили, что потому, что в редколлегии были Клавочка, Вера и Вавочка. Но, тем не менее, это было так. Я думаю, что радостное восприятие школы объяснялось еще и тем, что мы с Вилькой хорошо учились. У нас не было страха получить плохую отметку или боязни, что вызовут к доске. Конечно, были волнения перед контрольными, но не такие уж сильные. Домашние задания я делал только письменные, все остальное время до школы читал и гулял с Вилькой (его заставляли делать и устные домашние задания, хотя, по-моему, он вполне мог обойтись без этого, но он обещал своей маме и честно тратил на это минут 30-40).
Если максимально обобщить полученное в школе, уловить то, что в известной мере предопределило дальнейшее мировосприятие, то оказывается этим нечто было влияние двух человек — Марии Дмитриевны и Александры Федоровны; Мария Дмитриевна была нашим классным руководителем и преподавала математику, а Александра Федоровна — литературу. Кроме того, цельному взгляду на окружающую действительность послужило последовательное "прохождение" обществоведения, истории и конституции СССР.
Мария Дмитриевна была ярким человеком, и ее влияние было влиянием личности,
а не предмета преподавания, в то время как литература и общественные предметы
давали непротиворечивую тогда основу для миропонимания. Схема, в которую укладывалась
литература, была приблизительно такой. Когда-то давно была древнерусская литература,
она была связана с Византией и, самое главное, была неразделима с религией.
Так что неинтересно. Потом в Западной Европе было Возрождение, а у нас татаро-монгольское
иго. За ним, вроде, тоже ничего примечательного не было, литература была духовной.
И только при Петре I возникает, притом сразу, литература в современном понимании,
она тогда называлась светской. И пошли: классицизм, сентиментализм, романтизм
и критический реализм. Критический реализм — это уже перед революцией.
Лучшие писатели тогдашние — Пушкин, Л.Н.Толстой, А.П.Чехов, В.Г.Короленко,
В.М.Гаршин критиковали капитализм и самодержавие, но на высшую ступень подняться
не смогли. А высшая ступень — это социалистический реализм. Он мог появиться
только после Великой Октябрьской социалистической революции, в которой победил
пролетариат. У нас есть великий пролетарский писатель Максим Горький. Он велик
тем, что социалистический реализм предвидел еще до революции: тогда он написал
роман "Мать", который хвалил Ленин. А сейчас социалистический реализм
расцветает: Серафимович, Фурманов, Демьян Бедный, Шолохов, Маяковский. Мне было
совершенно понятным назначение социалистического реализма. Если писатели будут
писать так, как надо, то социализм (первая фаза коммунизма) быстрее наступит.
А если будут говорить, что это не так и то не эдак, то можно разувериться и
ничего не построить. Слово социалистический реализм было магическим словом.
Схема для истории была совсем короткой. Вся история, — это история классовой
борьбы. Угнетенные бедняки (Спартак, Робин Гуд, Ян Гус, Степан Разин, Пугачев...)
— все время терпели поражение, потому что у них не было руководителя —
пролетариата. Он появился вместе с капитализмом как его могильщик, и здесь уже
начались победы угнетенных. Первый раз они (угнетенные) чуть-чуть не победили
в Парижской коммуне, но их предали, да и опыта еще не было. А вот в Октябрьскую
революцию мы уже победили, с нее-то и начинается история, то есть социализм.
А что было до нее, это по-настоящему только предыстория: первобытно-общинный
строй, рабство, феодализм, капитализм. Если о греках с римлянами и славянах-язычниках
в школе хоть что-то рассказывали, то христианская составляющая человеческой
цивилизации и культуры со своей громадой образов и языка не просто пропала,
но и была осуждаема. Мне тогда это было совершенно понятно: во-первых, это религия,
"опиум для народа", а во-вторых, — и хорошо: учить меньше.
Вилька, Никитка и я много читали, особенно "про рыцарей". Был период, наверное в шестом классе, когда других книг мы и в руки не брали. Все началось с "Трех мушкетеров". А потом пошли "Айвенго","Жакерия","Хроника времен Карла IX", "Квентин Дорвард", "Дон Кихот", "Князь Серебряный"... Попутно скажу, что моему огорчению не было предела, когда дочитав Сервантеса, я узнал, что Дон Кихот рыцарем был только воображаемым, настоящих, т.е. "боевых", рыцарей уже не было. С нетерпеньем ждал я урока истории, когда Лидия Ивановна должна будет, как она обещала, рассказывать о крестовых походах. Каково же было мое разочарование, когда на этом уроке рыцарям было уделено всего минут двадцать:
— У меня больше нет времени, — сказала Лидия Ивановна как-то смущенно улыбнувшись.
Когда я рассказал об этом Вильке (он болел тогда и не был в школе), ему никак не верилось, что так может быть. Я думаю, что наше огорчение было вызвано и еще одним обстоятельством. В Никиткиной семье существовало предание, что один из основателей рода Моллесонов (шотландец, сын Молли) был пожалован в рыцари, когда отличился при штурме Иерусалима.
К одному из удивлений школьного периода относится вот какое. На одном из уроков Александра Федоровна с упоением прочитала нам пушкинский "Памятник". А мне после этого стало как-то неудобно: почему же Пушкин сам себя хвалит? Я даже об этом на переменке сказал Александре Федоровне. Она стала говорить о роли Поэта, но, видимо, почувствовав, что я не понимаю, сказала просто, что это перевод оды Горация. Это уже было понятнее, но сомненья оставались: а как же "...по всей Руси великой"?
Мне потребовалось четверть века, чтобы понять, что это не самовосхваление, а
естественное проявление свободного духа свободного человека, изначальной самоценности
каждой человеческой личности.
Что такое личность, я, как это не парадоксально, узнал от преподавательницы математики больше, чем от Александры Федоровны, которая вела у нас и литературу и русский язык. Мария Дмитриевна, объясняя нам самих себя, говорила, что каждым человеком руководят разум и эмоции. Разум можно представить упряжкой белых лошадей, а эмоции или чувства — вороными. Искусство человеческого поведения и состоит в том, чтобы белые и вороные кони шли ровно... Мы слушали, и было тихо-тихо. Ведь так интересно, когда тебе рассказывают о тебе самом. В те годы лошадей в Москве было больше, чем автомобилей, и мы знали, что вороные лошади горячее белых. Было понятно, что и управлять вороными труднее. И мы понимали еще то, что рассказывает Марьяша (так мы иногда называли Марию Дмитриевну между собой), все это не просто так, а потому, что в шестом классе мальчишки стали смотреть на девчонок не так, как раньше. И наоборот тоже.
У Марьи Дмитриевны был четкий красивый почерк. Вычерчивая на доске геометрические построения, она обязательно пользовалась цветными мелками, так что к концу урока текст и чертежи даже было жалко стирать. Я не помню, чтобы у нас в классе у кого-то были неприятности с математикой, хотя, конечно, не все ее любили. Безусловно, у Марии Дмитриевны был педагогический талант. Она умела пробудить любопытство. Однажды вроде бы случайно она написала на доске: SIC TRANSIT GLORIA MUNDI. И рассмеявшись, сказала:
— Это латынь, но я не знаю, что это значит!
Какой это вызвало ажиотаж! Где только мы с Вилькой не искали перевод, впрочем, искали и другие ребята. Но все мы тогда не понимали, как проходит слава мирская.
Приведу еще удивленья тех лет. В 1935 году были введены маршальские звания. (Хорошо, что не фельдмаршальские, как при царе!). В 1937 году на новых банкнотах появился портрет Ленина. (А ведь он говорил, что денег при коммунизме не будет!). В 1940 году появились генералы и адмиралы. (А ведь в Революцию генералы были только у белых и, вообще, Колчак был адмиралом!).
Источником этих удивлений послужил поворот политики ожидания Мирового Октября и его подготовки к политике Абсолютного Государства и его укрепления (т.е. победы социализма в одной отдельно взятой стране). Этот период начался с тридцатых годов. Что дело обстояло именно так, я стал понимать гораздо позднее, а тогда мое сознание, впитав сначала "Октябрь" естественным диссонансом удивленья, отметило признаки замены его "Государством". Конечно, эта замена сначала никак не провозглашалась, ведь государство должно при коммунизме отмирать. Менялись акценты: все реже встречалось слово свобода, а вместе с ней и равенство. Празднование дня Парижской Коммуны становилось как-то все более тусклым. Слово братство куда-то исчезло и возвратилось уже во время войны как братство по оружию. Все реже упоминалось, что "Рабочие не имеют отечества"11, потихоньку начали обретать гражданство слова родина и патриот.
Официальная, так сказать общественная, жизнь в школе не воспринималась принудительной.
Я с удовольствием участвовал в самодеятельности. Помню пьесу о немецких подпольщиках,
где я играл шуцмана. Ставили мы ее в бывшей церкви Косьмы и Дамиана. В школе
ставили даже музыкальные пьесы. В одной из них (о пограничниках и басмачах)
Вилька исполнял главную роль и очень хорошо пел. Аккомпанировал ему наш учитель
пения. А я пел из рук вон плохо, поэтому у меня была роль красного командира,
произносившего всего одну фразу: "Товарищи, вперед, в погоню!".
Инсценировали мы (так тогда это называлось) и "Главную улицу" Демьяна
Бедного. До сих пор помню:
В мире подобного нет безобразия!
Темная масса!
Татарщина!
Азия!
Хамы!..
Мерзавцы!..
Скоты!..
Подлецы!..
Часто приходили к нам известные писатели и поэты. Они жили в Доме писателей, рядом со школой. В актовом зале было очень весело, когда В.Ардов читал свои фельетоны, слушали мы внимательно и стихи И.Уткина и А.Барто. Уткина мы с Вилькой иногда встречали на Полянке и здоровались с ним. Он, очень молодой, непривычно серьезно отвечал на наши приветствия и даже слегка раскланивался. Стихи Барто часто передавались по радио, но вот нам первым, еще до передачи, она прочитала свое стихотворение о передвижении, впервые в Москве, дома на Болоте напротив Дома Правительства. Это был новый дом, с аптекой, построенный уже после революции, но мешавший новому Каменному мосту. Ну, а "Мы с Тамарой ходим парой, санитары мы с Тамарой", вся школа знала наизусть... Интеллигенция меня по-прежнему интересовала. В докладе Сталина о Конституции я с удовольствием прочел, что "Интеллигенция стала равноправным членом социалистического общества", но в самом тексте Конституции опять говорилось только о двух классах (рабочие и крестьяне), из которых состоит советское общество. Опять какая-то прослойка!..
Конституцию СССР в седьмых (самых старших) классах преподавала Софья Ивановна, директор школы. Директором она стала тогда недавно и была заметно лучше одета (в "заграничное"), говорили, что она член партии и до этого несколько лет работала в Монголии. Запомнилось, что она очень свободно и убежденно излагала материал. Как-то на уроке, когда говорили о коммунизме и о собственности, общенародной и колхозно-кооперативной, Софья Ивановна сказала, что вся собственность станет общенародной, все будет общее. Мы с Вилькой и еще кажется с Фимкой, никак не могли понять, как же это "все будет общее". У меня в то время как раз появилась авторучка, и я никак не мог найти выход из дилеммы: я всей душой за коммунизм, но я хочу, чтобы ручка была только моей. Это было так понятно: я ее берегу, а вот, скажем Иванов, будет втыкать ее пером в парту... Не очень уверенно, как мне показалось, Софья Ивановна сказала, что личная собственность и при коммунизме останется.
Необходимость общественной собственности была явной: на любом производстве столько народу! Взять хотя бы всем нашим ребятам известные МОГЭС, "Красный Октябрь", Дунаевку... Представления о частной собственности были тоже очень определенные. Она у капиталистов. Капиталист, он же буржуй, он же миллионер, все время глядел на меня с плакатов майских и ноябрьских демонстраций и с газетных карикатур. Это был толстяк в цилиндре, в жилете с золотой цепью на животе и с золотыми зубами, постоянно жующий то ли ананас, то ли рябчика, и ничего не делающий, а просто сидящий на мешке или мешках с деньгами — долларами или фунтами стерлингов. А ничего не делал он потому, что он враг трудящихся.
Позднее, прочитав у И.Эренбурга описание американских миллионеров (скромно
одетые, предпочитающие простоквашу люди, зачастую с потрепанными записными книжками),
я с трудом мог их совместить с образом, оставшимся с детства. Пожить подольше
хотят, вот и едят простоквашу — так я тогда их совместил. Лишь много позже
я смог определить моего детского капиталиста как глупого рантье. А в седьмом
классе ни о каком предпринимательстве, ни о каком управлении экономикой, ни
о каком риске и ответственности и мысли не было. Мир был простым и ясным: мы
и они. В конце концов наши братья по классу, пролетарии всех стран, просто голодные
и нищие. Поэтому и будет Мировой Октябрь.
Догма о том, что все началось с 17-го года, (все хорошее!) была великолепна:
в школе лермонтовское "Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения
и Славы палачи!" воспринималось не только как протест поэта против самодержавия,
не только как яростная скорбь о погибшем Пушкине. Подтекст был: сейчас мы свободны,
нет никакого царя, гений и слава воцарились на нашей Советской Родине. Есть,
конечно, еще враги народа, но и их Сталин уничтожит...
Несколько выше я уже упоминал о замеченном мною в тридцатых годах переходе от "Октября" к "Государству". Для меня этот переход был связан еще с таким удивлением: зачем это А.Н.Толстой написал книгу "Петр I"? Это же о царе, даже об императоре (империализм!). Потом вышла кинокартина "Александр Невский". Опять — князь, ведь это почти что царь. Попутно скажу, что нас с Вилькой очень разочаровали ведрообразные шлемы немецких рыцарей. Мы рассчитывали увидеть изящные шлемы с плюмажами и поднимающимися забралами, описанные Вальтером Скоттом и изображаемые на гербах. В те же годы стали говорить о "прогрессивной роли" Ивана Грозного в борьбе с боярством, которое было "реакционным". И об Александре I, как победителе в Отечественной войне 1812 года... Все это как-то не умещалось в лозунг Октябрьской революции "Долой самодержавие!". Последним удивлением в этом ряду были цветы на надгробье Петра I в Петропавловском соборе, которые я увидел в 1944 году. Надо заметить, что цветы лежали только у Петра I, на остальных гробницах их не было.
Школьный седьмой класс я окончил в 1940 году и получил аттестат. К большой маминой (да и моей тоже) радости в нем были одни отличные отметки.