ВОЕННО-МОРСКАЯ СПЕЦШКОЛА
Море смеется у края лагуны.
Пенные зубы, Лазурные губы...
Федерико Гарсия Лорка.
"Баллада морской воды"
... бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Николай Гумилев.
"Капитаны"
... думал полуночным часом
о славе, о бурных дорогах ее.
Звезда высока над картушкой
компаса,
Касается румбов лучей острие.
Алексей Лебедев.
"Компасный зал"
Один из самых, оказывается, важных своих жизненных шагов я сделал в пятом классе:
именно тогда я поступил в военно-морской кружок. Это было зимой в конце 1937
года. Организовал кружок молодой и одновременно очень серьзныый человек Иван
К. Его отчества я не запомнил не случайно: с самого начала он потребовал обращаться
к себе только как к товарищу руководителю. Но зато и к нам он обращался тоже
только строго на Вы. Я думаю, что тогда он только-только отслужил на флоте и
его какой-нибудь райком в порядке выполнения комсомольского поручения направил
к нам в школу.
Осмотрев нас, собравшихся на первое занятие и сидевших за партами, Иван К. первым делом приказал нам построиться в одну шеренгу. Именно от него я тогда услышал настоящее военное слово "ранжир". Занятия он проводил всегда спокойно и строго. Надо сказать, это именно он научил нас основам строевой подготовки, он даже показал, как надо правильно поднимать руку в строю: обязательно левую и под углом в 1350. Эту тонкость, как я убедился в дальнейшем, мало кто знал даже из заядлых служак. Строевая подготовка была нужной, мы это понимали, но нам интереснее были другие дела: флажной семафор, устройство военно-морской шлюпки ("шестерки") и вязание морских узлов. В кружке занимались вместе и мальчишки и девочки; конечно, нас привлекала морская экзотика, но и не только она. Мне, например, было совсем небезразлично, что на эти занятия приходит Сонечка. из пятого "А" (я учился в пятом "Б"). Кружок просуществовал не очень долго, но он сделал главное: я стал разбираться, как я бы сказал теперь, в морской проблематике.
Узнав, что в районном Доме пионеров у нас на Полянке военно-морского кружка нет, я подался в городской, который тогда находился в переулке Стопани, дом № 6. Сравнительно незадолго перед описываемыми событиями московские газеты и радио много и восторженно писали и говорили о новом Дворце пионеров. Его открытие 29 июня 1936 года было очередным проявлением заботы Партии и Правительства и лично товарища Сталина о нашем счастливом детстве. (Я пишу это словами того времени, и они звучат сейчас почти как насмешка, но... тогда в них никакого подтекста не было, они были однозначны).
Дом, а точнее Дворец пионеров и октябрят занимал старинную бывшую городскую усадьбу. В главном корпусе, классическом особняке с лепниной, расписными потолками, удивительным паркетом и лестницей, и, главное, с достаточно вместительным театральным залом, помещались гуманитарные студии и кружки. Там же были библиотека и читальня. Отдельный корпус слева от входных ворот занимали технические лаборатории, справа находились небольшие вольеры с животными, в глубине территории — довольно густой сад и цветочные клумбы, там было царство юннатов.
Никаких справок для поступления не требовалось, надо было просто показать школьный билет, если, конечно, есть места. В военно-морском кружке — он назывался лабораторией — мест не оказалось, все было занято. Но свободные места были в другой лаборатории, дверь которой, если пройти дальше по коридору, была рядом. Когда откроешь дверь, сразу как войдешь, слева, в глаза бросался голубой метрополитеновский вагон — уменьшенная точная копия настоящего. Так что весь шестой класс я занимался в лаборатории метро. За это время я освоился с Домом пионеров, а в школе, узнав, что я там занимаюсь, назначили меня позднее даже связным. Это было сделано вполне официально, и я стал приносить в школу пригласительные и театральные билеты. С началом нового (1939-40-го) учебного года, когда объявлялся новый набор, я наконец перешагнул порог двери, которая по коридору была ближе и которая год назад для меня оказалась закрытой.
Дело в военно-морской лаборатории было поставлено солидно, это чувствовалось уже как входишь: на специальной доске у двери бросалиь в глаза расписания занятий, перечень предметов, литература, списки групп. Мы знали, что в конце курса предстоят экзамены по нормам значка "Юный моряк". Это был оборонный значок вроде БГТО, БГСО19 и других, но значительно более редкий. Руководителем лаборатории оказался худощавый подтянутый человек средних лет во флотском кителе без нашивок и с ремешком от часов между второй пуговицей и левым нагрудным карманом. Его высоколобое с правильными чертами лицо было обычно сосредоточенным, улыбался он редко, но улыбка была неожиданно доброй и чуточку грустной. Вокруг него все время вертелись ребята постарше нас, его помощники. Они и часть занятий проводили с нами по семафору, морзянке, иногда по морской практике (вязание узлов, плетение матов и кранцев и тому подобное). Сам же он рассказывал о классах боевых кораблей и иногда присутсвовал на контрольных занятиях, например на "диктантах", когда передавался семафором ("писался") какой-нибудь произвольный, но обязательно военно-морской текст. Скорость передачи к концу учебного года дошла до 120 знаков в минуту. Текст надо было записать и потом сдавать на проверку. Подглядывать здесь было невозможно. С самого начала было рекомендовано приобрести книгу-справочник тогдашнего преподавателя Военно-Морской Академии Е.Е.Шведе "Современные боевые средства морского флота". Это была книга! Я несколько месяцев буквально не расставался с ней, брал ее даже в школу. В ней были чертежи кораблей и их данные по водоизмещению, вооружению, бронированию и энергетическим установкам. Я до сих пор прекрасно помню силуэты "Худа", "Короля Георга V", "Сюркуфа", "Бисмарка", "Тирпица", "Саратоги"... Естественно, в справочнике советские корабли отсутствовали. Но на занятиях нам о них говорили: о крейсере "Киров", о лидере "Ташкент", об эсминцах проекта "7" и "7у", о подводных лодках. Но, никаких цифровых данных!
30 ноября 1939 года началась советско-финская война. Собственно тогда она называлась боевыми действиями Ленинградского военного округа. Здесь, как и с Польшей, все было правильным. Во-первых, мы имели дело не с финнами, а с белофиннами. Во-вторых, настоящие финны буквально на следующий день, как только Красная Армия освободила Териоки, образовали там революционное правительство и провозгласили Финляндскую Демократическую Республику. Главой правительства стал один из руководителей Коминтерна Отто Куусинен. Новое правительство, всецело опирающееся на поддержку народа, сразу же заключило с нами договор, который и был подписан О. Куусиненом и В. Молотовым 2 декабря в Москве. В договоре было сказано, что мы идем навстречу чаяниям финнов о их воссоединении с карелами в едином государстве и согласны передать для этого районы Советской Карелии (70000 кв. км) с преобладающим карельским населением. А для нас финны в знак дружбы и доверия соглашаются отодвинуть свою границу от Ленинграда. При этом нам отходят всего 4000 кв. км. Ну, кроме этого, нам еще сдается в аренду полуостров Ханко и продаются несколько островов в Финском заливе и финская часть полуостровов Рыбачьего и Среднего на Баренцевом море. В последней статье договора указывалось, что он вступает в силу со дня подписания, и обмен ратификационными актами будет произведен в возможно более короткий срок в Хельсинки.
Эти подробности мне запомнились потому, что дальше все стало развиваться как-то удивительно неправильно: правильные следствия не следовали правильным событиям. Почему-то финский пролетариат, одетый в солдатские шинели, не стал поворачивать штыки против своей буржуазии и переходить с красными знаменами на сторону нового правительства, составленного из братьев по классу. И не стал брататься с нашей Красной Армией. Объяснений этому пока не находилось. Зато появились ежедневные сводки о военных действиях и в обиходе появились новые слова: линия Маннергейма, ДОТ, ДЗОТ, маск-халаты, пистолет-пулемет, "кукушки" (так называли финских снайперов), обмороженные. Я купил большую карту Финляндии, и мы с Вилькой, как раньше на карте Испании, стали наносить линию фронта.
Раз началась война, то появились и герои. В Доме пионеров была подшивка недавно начавшей тогда выходить газеты "Красный флот", откуда мы вычитывали военные флотские новости. И обсуждали их. Например, когда сообщалось, что Героями Советского Союза стали командиры подводных лодок "С1" и "Щ-311" капитан-лейтенанты А.В.Трипольский и Ф.Г.Вершинин, мы очень живо представляли себе (так нам казалось) их торпедные атаки и уничтожение вражеских транспортов артиллерийским огнем. А вот о капитане 2 ранга Н.П.Египко в газете сразу было написано, что он Герой Советского Союза, без Указа. Мы, поразмыслив, пришли к выводу, что значит он это звание получил в Испании. И, как оказалось, не ошиблись! Я должен честно признаться, что для меня важны были не сами фамилии, хотя я их помню до сих пор, а морские звания перед ними, звучавшие как музыка. Зимой в лаборатории появился плакат, на котором были изображены краснофлотец и красноармеец, стоящие на страже Ленинграда. Мы сразу обратили внимание на новую бескозырку у моряка - на ней появились два белых канта, делавшие ее похожей на бескозырку матросов старого флота. Сейчас я бы сказал Российского Императорского Флота, но тогда не то, чтобы сказать, даже подумать так, было абсолютно невозможно. Каждый предлагал по поводу кантов свои объяснения, но главное состояло в том, что мы гордились, пусть отдаленной, но явной причастностью нашей к флоту. К тем дням относится и одно из моих "морских" удивлений: как же так, почему у моряков пуговицы с якорями, а не со звездами, как в Красной Армии? И еще: у морских командиров на фуражке в центре эмблемы ("краба") находится якорь, а не звезда, как у армейских командиров. Правда, звездочка небольшая над якорем есть, но она не вся красная, центр у нее, где серп и молот, белый. Как-то не совсем революционно! Порассуждав сам с собой, я пришел к такому объяснению: Октябрьская Революция началась историческим выстрелом крейсера "Аврора", поэтому морские традиции есть традиции революционные и флоту якоря на пуговицах нечего было заменять на звезды. Вот, если бы двуглавые орлы, тогда другое дело.
В общественной атмосфере того времени проявлялось нечто -- его трудно определить рационально -- вроде всеобщего ласкового внимания к морякам и флоту. Именно тогда Леонид Утесов спел "Раскинулось море широко..." и тогда же Краснознаменный ансамбль начал исполнять марш "Варяг". Эти мелодии по популярности могли уступать, пожалуй, только "Чайке" (Милый в море, на просторе, в голубом краю) да "Синенькому платочку", еще не переделанному войной. Частичное объяснение такому морскому феномену, конечно, было: тридцатого декабря 1937 года был образован самостоятельный народный комиссариат Военно-Морского Флота. Со своим новым приятелем по лаборатории Сашей Т. -- он жил недалеко, на Большой Ордынке -- мы иногда специально проходили по новому Большому Каменному мосту, чтобы полюбоваться только что отстроенным зданием Наркомата. Его необычная башня, похожая отдаленно на боевую корабельную рубку, заметно возвышалась над районом Арбатской площади, Гоголевского бульвара и строящегося Дворца Советов. Башню венчал флагшток с большим военно-морским флагом. Пожалуй не стоит добавлять, что наши сердца восторженно трепетали вместе с бело-голубым полотнищем, на котором были алая звезда и серп и молот.
В Доме пионеров занятия тем временем продолжались, и мы с некоторым страхом ждали экзаменов. На лето готовился шлюпочный поход по каналу Москва-Волга, причем тем, кто сдаст все предметы на "отлично" пообещали место рулевых на флагманском катере "Комсомол". В июне наша флотилия отошла от шлюпочной базы Дома пионеров, располагавшейся рядом с водным стадионом "Динамо" и взяла курс на норд. Волновался я очень: в моих руках был штурвал "Комсомольца". Мы медленно прошли мимо Северного речного вокзала и вошли в канал. Поход был организован как следует, даже "Московский комсомолец" помещал о нем короткие материалы и фотоснимки. На одном из них я узнал себя. Меня сфотографировали с учебной (но ведь этого почти никто не знал!) винтовкой, стоящим в бескозырке и бушлате на баке нашего катера. Надо ли говорить, как я был горд и счастлив!
К этому времени прошло более трех месяцев с тех пор, как закончилась война с белофиннами. Мир, после тяжелейших боев на Карельском перешейке, был заключен не с правительством О.Куусинена (о нем как-то постепенно перестали и говорить), а с буржуазным правительством Финляндии. К нам перешел Карельский перешеек с Выборгом и бывшей раньше финской частью Ладожского озера с побережьем, на севере нашими стали часть полуостровов Рыбачий и Средний. Кроме того, мы взяли в аренду полуостров Ханко в Финском заливе. Конечно, это была победа. Но не совсем: ведь буржуазное правительство-то оставалось! Объяснение этому факту нашлось не в реальной оценке действительности, а в чисто идеологической области: буржуям удалось оболванить свой народ и воспитать или привить ненависть к нам, большевикам. Интересно, за время этой войны исчез значок "Ворошиловский стрелок". И это было неизбежным: если финн хорошо стрелял, его же не назовешь ворошиловским стрелком, он снайпер. С другой стороны, если мы несли значительные потери от финских снайперов, а они от наших не очень, то к чему нам ворошиловские стрелки, нам нужны просто снайперы. Впрочем, дело было не столько в значке, сколько в самом "первом маршале". На посту наркома обороны его в мае 1940 года заменил предварительно награжденный Золотой Звездой и получивший звание маршала С.К.Тимошенко. Для себя я тогда заметил, что именно после финской кампании (ее и так называли) в Красной Армии ушли в небытие шлемы-буденовки и появились шапки-ушанки. Тогда же начали появляться пистолеты-пулеметы, впоследствии получившие название автоматов. И, наконец, появилась новая союзная республика, Карело-Финская.
Но вернемся к шлюпочному походу. Ушли мы не очень далеко, всего до Клязьминского водохранилища, так как двое ребят заболели расстройством желудка. Их отправили по домам, а поход, на всякий случай, приостановили. Мы на чем свет стоит ругали заболевших и успокоились только после того, как нам сообщили потрясающую новость: несколько дней мы проведем вместе с испанскими детьми; они жили в то лето на берегу водохранилища. Это были радостные дни: одно дело читать про Испанию или даже смотреть в кино, другое видеть настоящих живых испанцев! Мы быстро перезнакомились, вместе стали гулять и собирали цветы по окрестным полям, пели песни. Тут в ход пошли и "Интернационал", и "Красное знамя", и "Идут стальные колонны". Мы пели по-русски, а они по-испански, так как еще не очень успели освоить русский. Никто нас специально не знакомил, кто кому приглянулся или просто оказался рядом протягивали друг другу руку и называли себя. Моими соседями оказались Педро и Аврора. В столовой мы обедали в разные смены, а вечером опять собирались все вместе, теперь у костра (настоящего!) и опять пели песни. Там же я познакомился и с Юлием Грамши, хорошо говорившем по-русски. Оказалось, что он итальянец и живет постоянно в Москве с мамой, а не как испанцы в детском доме. Отец Юлия, один из основателей компартии Италии, в 1937 году умер в фашистской тюрьме в Риме. Юлий позднее, уже в Москве, познакомил меня со своим братом Делио, с которым -- кто бы мог тогда подумать -- судьба неоднократно сведет меня на будущих дорогах флотской службы.
Я возвратился домой солнечным летним днем с чувством моряка, сошедшего на берег после дальнего плавания. Во двор я вышел в бескозырке и синей форменке и обступившим меня сверстникам чуточку (только чуть-чуть!) приукрашивая, рассказал о своем плавании по Каналу. Что говорить, даже из больших ребят никто и не пытался сказать: "Подумаешь!". Через несколько дней я познакомил Юлия с Вилькой и они сразу подружились. Все вроде бы обстояло хорошо, но как быть дальше? Ведь в Военно-Морское училище берут только после десятилетки, это значит ждать еще три года. Три года!
И Бог услышал молитвы. Еще с зимы поговаривали, что откроются военно-морские спецшколы, по типу артиллерийских. Я думаю, что каждое будущее событие как бы отбрасывает свою тень в настоящее. По-разному, в том числе и в виде подобных разговоров. И вот 30 августа 1940 года в школьном дворе на Верхней Красносельской улице собралось несколько сотен взволнованных московских мальчишек-старшеклассников. Позади медицинская и мандатная комиссии, конкурс аттестатов за седьмой класс, разные справки и характеристики. У некоторых -- из Дома пионеров. Мы с Сашкой Т. ищем свои фамилии в списках, пока еще толком не разбираясь во всех этих взводах и ротах. Есть. Теперь все ясно: восьмые классы -- это третья рота, десятые -- первая. Мы в первом взводе третьей роты, это вроде 8-го"А" по-обычному. Ура!
Однако открытие спецшколы не было просто чудом, оно было реальностью гармоничного мира, в котором я жил, еще одним, очередным, шагом на пути к коммунистическому будущему с его "от каждого по способностям, каждому по потребностям". Я хотел стать моряком -- это по потребностям, а вот сумею ли учиться в спецшколе -- это по способностям, тут уж надо постараться, а то отчислят! Поступление в спецшколу было переходом к новому качеству жизни: кружок и лаборатория были делом еще детским, необязательным и как бы не совсем настоящим, а вот спецшкола - дело уже серьезное, настоящее и даже государственное. Именно тогда я нашел доводы для примирения политики Мирового Октября с политикой Абсолютного Государства, раздвоенность которых я начал ощущать. Ход моих рассуждений был приблизительно таков. К мировой революции надо будет идти через мировую войну, в которую превратится уже начавшаяся в 1939 году Вторая империалистическая война. Раз так, то нам, в частности, нужен флот. В "Краткой истории русского флота" у Ф.Ф. Веселаго я прочел, что основателем русского регулярного флота был Петр I. У нас теперь, конечно, новый общественный строй, которого еще не было в истории человечества, и самый высокий моральный дух, благодаря которому мы так успешно победили в Гражданской войне. Но средства ведения войны, например, корабли, самолеты, танки и даже военное искусство не зависят от того, белый ты или красный. Чтобы ими овладеть, надо изучить и мировую военную науку и свою собственную военно-морскую историю. И вот здесь я первый раз почувствовал, что необходимо отказаться, пуcть только частично, от абсолютной данности, усвоенной до этого мною, что до Революции все было только плохим. Это было удивительно. Петр I был император, а сделал хорошее дело -- создал флот!..
Если с Финляндией дело окончилось не в духе моих представлений о правильном ходе исторического развития, то события 1939-40 годов в Прибалтике, наоборот, показали всепобеждающую силу великого учения Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Народ, который всегда прав, был главным действующим лицом во всех этих событиях; он заставил буржуазные правительства подписать договор о размещении в Литве, Латвии и Эстонии наших войск и военно-морских баз, а затем, поняв что этого недостаточно, совершил, каждый в своей стране, социалистическую революцию. Вновь избранные парламенты трех прибалтийских республик в августе 1940 года обратились в наш Верховный Совет с просьбой о приеме их в СССР. Мы, конечно, с радостью удовлетворили их просьбу. И они стали наши. Как разумно устроен мир!
Есть много прекрасных запахов -- цветущего майского луга, нагретых солнцем сосен, только что испеченного хлеба, только что смолотого кофе, просто кристально чистого запаха свежего ветра, да мало ли еще! Но среди этой палитры одно из самых первых мест для меня занимает радостный до головокружения аромат нового флотского обмундирования. День, когда нам выдали форму, был ни с чем не сравним. Возвращаясь домой, с гордостью и вроде бы случайно, я в трамвае напоказ выставил часть рукава фланелевой с красной звездочкой: смотрите, мол, это настоящая морская форма, а я - моряк. Володька, мой новый товарищ, поступил не сговариваясь так же: и у него из свертка торчал рукав со звездочкой. В форме постоянного внимания требовали пуговицы, бляха на поясном ремне и ботинки. Они постоянно должны были сиять солнечным блеском. Много снадобий и рецептов для этого проверилось, но в конце-концов общий выбор остановился к концу зимы на "кроксе" (крокус, паста ГОИ, окись хрома) и несколько позднее на появившихся таллинском асидоле и рижской ваксе. Последними быстро и удобно было драить пуговицы и ботинки, но безупречный блеск бляхам мог придать только крокс.
О Прибалтике говорили тогда много. Всех, кто там был, поражала чистота улиц. То, что в Таллине и Риге тротуары у своих магазинов и домов моют с мылом, воспринималось как фантастика. В гастрономе на улице Горького весной 1941-го года мы с Сашкой Т. однажды увидели иностранных офицеров (именно офицеров, ведь у нас тогда были командиры). Мы специально подошли поближе из-за любопытства. Офицеры оказались латвийскими летчиками, нас, помню, удивила добротная скромность их форменных плащей и еще погоны. На летчиков приятно было смотреть, и мы порадовались, что теперь они уже наши. В это же время появилось много эстонских и латвийских конфет. У них был отличный от наших, но очень приятный вкус. Непривычны были и их размеры; они были миниатюрнее. Мы с Володькой, да и почти все наши ребята, направляясь утром на занятия в спецшколу, обязательно покупали эти конфеты на лотке у метро "Красносельская".
Володька, с которым мы познакомились в спецшколе, жил на Полянке в новом доме, который был построен на нашем старом дворе по плану реконструкции. Этот новый дом стоял почти на месте Никиткиного. В трехкомнатной квартире Володька с отцом занимали две комнаты (мать у Володьки умерла), а третью комнату занимал дядя Вася (мы его так звали), энкэвэдэшник с тремя шпалами в петлицах. Он был тихий, много пил и вид у него был усталый, на кухне он появлялся в галифе и домашних тапочках. Я никак не мог понять, почему он напивается, ведь он тоже, как я считал, все-таки военный. И хотя он к нам с Володькой относился хорошо, это мы чувствовали, Володькин отец отзывался о соседе очень сдержанно. Лев Алексеевич (кажется так звали Володькиного отца) был директором ЦДРИ, и мы с Володькой зимой очень часто там бывали. Именно тогда я увидел воочию Барсову, Утесова, Юрьеву, Михоэлса, Канделаки, Кусевицкого, Рознера... В ЦДРИ устраивались и разного рода выставки. Выставку плакатов я помню до сих пор, а плакат, получивший первую премию, буквально запечатлелся в памяти. Он очень лаконичен, всего две фигуры, отец и сын. Отец -- типичный большевик-рабочий с суровым лицом и опущенными усами и газетой "Правда" в правом кармане пиджака -- положил руки на предплечья сына. Сын, чуть выше отца, летчик, стоит почти по стойке "смирно". Он ---- лейтенант в парадной форме и на его груди Золотая Звезда и орден Ленина. Под плакатом текст: "Горжусь сыном".
Для меня эти две фигуры почти такой же символ того времени, как проект Дворца Советов и скульптура "Рабочий и колхозница". Естественно, я не могу и не берусь говорить о многих и тем более о целом поколении, но я сам и мои знакомые ребята чувствовали себя новыми людьми, которым принадлежит прекрасное коммунистическое завтра. Я был полон энтузиазма и уверенности, что мы поднимемся, достигнем сияющих вершин или, по крайней мере, подойдем к ним вплотную. Как летчик на плакате.
Не могу не рассказать об эпизоде, который случился в то время и был для меня по значению несколько похожим на мою первую драку во дворе. В ЦПКиО им.Горького, который попросту называли Парком Культуры, была известная в то время всей Москве парашютная вышка со спиральным спуском. Мне давно хотелось прыгнуть с нее с парашютом, но детям до шестнадцати лет, как это было написано у кассы, прыгать не разрешалось. Теперь же, после поступления в спецшколу, я стал чувствовать себя вполне взрослым человеком и то, что мне до шестнадцати не хватало полутора лет, уже не имело, как я считал, никакого значения. Я недавно тогда познакомился с Верочкой К., она училась с Володькой в одном классе до его поступления в спецшколу, и он-то нас и познакомил. В тот памятный для меня день мы с Верочкой условились пойти в Парк культуры, от которого она недалеко жила. Прождав у входа наверное полчаса, я позвонил ей домой и узнал, что она готовится к завтрашней контрольной по русскому. В голосе Верочки можно было услышать непритворное огорчение и это меня как-то примирило с неудавшимся свиданием. Я тут же решил пойти и спрыгнуть с парашютом.
И вот я на самой верхней площадке. "Чёртово колево" совсем рядом, а весь парк виден до Воробьевки, люди внизу у вышки маленькие-маленькие. У меня просто захолодело внутри. И я... струсил. Не став прыгать, я взял коврик и поехал на нем по спиральному спуску вниз. С опущенной головой я пошел прочь от вышки, противный самому себе.
Нет, не пойдет, -- думал я. Да и перед Верочкой неудобно Что я ей скажу? Не могу же я сказать, что прыгал, когда не прыгал.
И я повернул обратно. Тут же мне пришло в голову объяснение страха: не за что было держаться! А ведь есть же парашютные стропы, их-то и можно сжимать в руках. И вот я опять на площадке, обреченно подхожу к ее краю и забыв о стропах, с остановившимся сердцем шагаю в пропасть. Когда я стряхивал с коленок песок и опилки, все во мне пело и ликовало:
-- Я не трус! Я прыгнул!
Отношение к войне, точнее к будущей войне, было у меня положительным, как это не покажется сейчас невероятным. Оно походило на состояние радостного ожидания. Это можно объяснить полным отсутствием жизненного опыта, идеологическим максимализмом и просто молодостью, но и не только ими. Решив давно стать военным, я с чистой совестью считал, что я так и должен думать о войне, как чуть ли не о предстоящем празднике. И о смерти я не думал, во мне тогда жило чувство, что я родился счастливым и "меня это дело не касается". Вообще, мысль о гибели загонялась куда-то на самую окраину сознания. Важно, что можно было совершить подвиг и стать героем. Я, естественно, мечтал о славе. Чтобы вызвать восхищение знакомых девчонок, ребят во дворе и заслужить похвалу мамы и родных.
Я думаю, что истоки мажорного отношения к войне связаны с тем, что мы, мальчишки, с самого пробуждения сознания готовились к "последнему и решительному бою". Это факт, который просто имел место постоянно. В начале тридцатых годов, вероятно в тридцать первом или Тридцать втором, сначала отец, а затем мама, принесли выданные им на работе противогазы. Они лежали в новеньких, шершавых, пахнувших свежей краской, сумках цвета хаки. Я, как и Вилька (его родители тоже получили противогазы) зачарованно смотрел и трогал эти настоящие военные вещи: противогазы ведь одинаковые и для красноармейцев и для гражданского населения. Мне было только непонятно, почему отец смотрел на противогазы как-то иронически, а мама невесело. Противогазы положили на шкаф в маленькой комнате и забыли, но мы с Вилькой, когда родителей дома не было, доставали их и, наигравшись вволю, даже пугали наших младших сестренок! Добавлю, что в школе, при сдаче норм на значок "Будь готов к ПВХО"20, надо было рассказать устройство противогаза. Оборонные значки были такой же данностью, как и противогазы. Для взрослых это были "Ворошиловский стрелок", "Готов к труду и обороне" (ГТО), "Готов к санитарной обороне" (ГСО) и др. Для детей эти значки имели в названиях дополнительные слова "Юный..." или "Будь готов к...".
Когда в нашем классе мы сдавали нормы на БГСО, надо было ответить, как сделать перевязку, как остановить кровотечение, как наложить шину при переломе... Лучше всех перевязки делала Верочка, миловидная и очень аккуратная девочка. А воспринималось все это очень романтически, совсем по фильму "Остров сокровищ", который в то время как раз шел на экранах:
...За правое дело
Спокойно и смело
Иди, не боясь ничего!
Если ранили друга,
Перевяжет подруга
Горячие раны его.
Никакого нажима при сдаче норм не было, мы сами хотели их сдавать. Особенно
ценился значок БГТО. Это был "физкультурный" значок, а обладатель
его в наших глазах был обязательно сильным парнем.
В 1940 году, спустя месяца два или три после заключения мира с Финляндией, у нас дома проездом остановился мой троюродный брат Роман Поляков. Я его до этого не видел, мама, правда, рассказывала, что он хорошо рисует и не раз показывала его картинки-акварели с кораблями, когда приходили письма от тети Нюры. А тут появился веселый молодой командир в морской форме с авиационной эмблемой на рукаве кителя. Я очень жалел, что Роман гостил у нас недолго. Он рассказывал много интересного о Финляндии и очень понятно объяснял упорство противника:
-- Понимаешь, у них всех воспитали в ненависти к СССР. Там, даже когда милостыню подавали нищему, говорили, чтобы он молился против нас.
Я думаю, что Роман, как и я, искал объяснения "неправильному" поведению финнов и не мог предложить ничего, кроме "оболванивания", как это имело место и в Германии при приходе Гитлера к власти в 1933 году. Других причин, мы считали, быть не может. Роман, рассказывая, рисовал разные военные сценки и даже набросал карикатурный портрет "Дуро Ничивойнена", типичного, как он говорил, белофинна. А вот про Испанию Роман ничего не рассказывал, даже когда я его спрашивал напрямую, был ли он там? Он просто рисовал картинки; одна, я помню, называлась "Наступление республиканцев под Гвадалахарой": там в небе были наши тупоносые "ишачки" (И-16), в центре -- развалины дома, слева -- наши танки, а на переднем плане справа -- бегущий от их огня то ли мятежник, то ли фашист-итальянец с широко открытым ртом. Так я у Романа и не узнал, был ли он в Испании.
Все, что относилось к искусству, особенно в его наиболее массовых видах, было
очень военизированным и классовым. Фильмы "Чапаев", "Мы из Кронштадта",
"Щорс", "Пархоменко", "Дума про казака Голоту",
"Джульбарс" и масса других подобного рода не сходили с экранов. Когда
в 1938 году появился "Александр Невский" с Николаем Черкасовым в заглавной
роли, я удивился: главный герой не был пролетарского или рабоче-крестьянского
происхождения. Он был князем! Созвучие исторического фильма с тогдашним предвоенным
международным положением было настолько очевидным, что я подумал: зачем это
Сталин предупреждает о рискованности исторических параллелей, здесь-то всё ведь
верно! Но этот фильм еще задел мою рыцарскую романтику. Фильм переворачивал
само слово рыцарь. Оно получало обязательное слово-близнец пёс (немцев в фильме
называли псы-рыцари) и какую-то капиталистическую или империалистическую окраску,
во всяком случае не нашу. Получалось такое же устойчивое словосочетание, как
буржуазная свобода и буржуазная демократия. Насчет их лживости у меня сомнений
не было, но вот рыцаря было немного жалко. Очень любопытной символикой был наделен
наш вероятный противник в картине "Если завтра война": у наших врагов
была на касках и на шапках свастика, но не четырехлапая, как у Гитлера на карикатурах
в газетах, а трехлапая. Я искренне был доволен таким тонким намеком -- все ясно
и дипломатически не придерешься. Были фильмы и про шпионов и двурушников, такие
как "Партийный билет". Валентин Катаев, автор нами всеми любимого
"Белеет парус одинокий", написал в 1937 г. повесть "Я сын трудового
народа" о бедняке Семене Котко, сражавшимся в гражданской войне за землю
и волю и лучшую долю. Она была напечатана в "Пионерке". В драматических
театрах эта повесть шла как "Шел солдат с фронта". На этот же сюжет
С.С.Прокофьев написал оперу "Семен Котко", премьера которой состоялась
летом 1940 года. На военно-героико-классовую тему была и опера И.Чишко "Броненосец
"Потемкин", которая мне особенно нравилась из-за своего названия.
Одним словом, я уже давно считал, что все у нас готово к войне.
Поступив в военно-морскую спецшколу я знал, что слова Молотова: "У могучей Советской державы должен быть соответствующий ее интересам, достойный нашего великого дела, морской и океанский флот"21 относятся и ко мне и, признаюсь, был очень горд этим.
В январе 1941 года Верочка К. мне как-то сказала, что война начнется летом. Я возразил:
-- Все знают, что война будет. А что летом, это еще неизвестно.
-- Вот посмотришь, что летом.
-- А откуда ты знаешь?
-- Не скажу, -- тихонько и одновременно лукаво засмеялась Верочка. Смех у нее был удивительный, как жемчужинки на бархате. Так она мне и не сказала. Из предыдущих наших разговоров я знал, что Верочкин отец имеет непосредственное отношение к делам промышленности, кажется авиационной, и подумал, что про войну просто между собой говорили ее родители.
Я был влюблен тогда в Верочку, и наш роман только начинался. Мое первое понравившееся мне самому стихотворение я написал ей. Она придумала на эти слова мелодию и однажды сыграла ее на пианино. Получилось танго. Это было как маленькое чудо.
После конца учебного года я отправился со спецшколой на остров Валаам, а Верочка уехала в Тбилиси, куда был командирован ее отец.
В мае 1941-го, незадолго до окончания 8-го класса, я вступил в комсомол. Это было по-своему радостное и вместе с тем естественное событие. Естественное потому, что я хотел быть передовым помощником партии в деле строительства коммунизма. К концу учебного года в спецшколе я уже мог получить рекомендацию от комсомольской организации, и сразу этим воспользовался. Рекомендация была подписана тогдашним комсоргом школы В.Григорьевым (он учился во второй роте), а билеты нам вручили в Железнодорожном райкоме ВЛКСМ. Все идет как надо в этом лучшем из миров - такова, пожалуй, квинтэссенция моего тогдашнего восприятия окружающего. 14 июня 1941 года наша и вторая рота (то есть ребята, окончившие восьмой и девятый классы) отправились на летнюю практику. До Ленинграда мы добрались обычным поездом, а там нас уже ожидал теплоход "Володарский", на котором мы и прибыли на остров Валаам, его по инерции еще называли и Валамо, это на финский манер. На переходе по Ладожскому озеру я, как и почти все ребята, старался не уходить с верхней палубы. Слегка покачивало, видимо, еще вчера штормило, а сейчас ветер стих и оставалась только зыбь. Было свежо и прохладно. Мне очень хотелось уловить момент появления на горизонте земли - нашего Валаама. Берегов не было видно, и я представлял себе, что нахожусь в море, а не на озере. Для меня это было важным: настоящего моря я еще не видел. Не считать же, что меня купали в Черном море, когда мне еще не было года и мама со мной была в Ялте. Я просто этого не помнил.
Сказать, что остров был красив, недостаточно. Валаам был северной сказкой. Здесь я впервые увидел сосны на скалах, держащиеся корнями неизвестно за что, разве только за почти незаметные трещины. В тихой воде фиордов эти сосны отражались вместе с колокольнями и монастырскими постройками. На повороте дороги, ведущей к месту нашего расквартирования, мы прочли выбитую на скале надпись: "Сия дорога сооружена братией Валаамского монастыря в 1845 году". Здесь я еще раз подумал: война с Финляндией была справедливой, ведь остров-то раньше был нашим.
Кое-где сохранились следы боев. Невдалеке от палаток, где мы жили, -- а они находились рядом с бывшим скитом -- мы нашли погон и несколько стрелянных гильз, попадались изредка и целые патроны. Погон переходил из рук в руки: ведь это был настоящий живой погон, откуда-то из совсем чужого нам вражеского мира! Я хочу напомнить, что тогда и подумать было невозможно, что через полтора с небольшим года погоны появятся и у нас. С каким-то немного скребущим душу чувством залезал я в покинутые бывшими хозяевами ДЗОТы, которые тогда, по-довоенному, назывались пулеметными гнездами. Возникал неиспытанный до этого перевернутый взгляд на нас, как бы со стороны противника.
Запомнилась политинформация в солнечное утро 19 июня. Ее проводил старший батальонный
комиссар с главной базы. Так мы называли что-то вроде штаба и политотдела, помещавшихся
в бывшем Валаамском монастрыре и объединявших все военно-морские подразделения.
Мы сидели под соснами на склоне и слушали; я смотрел на золотые с красными просветами
нашивки на кителе комиссара и думал о том, что есть какая-то несуразица в том,
что у флотских политработников армейские звания. Запомнились слова комиссара:
-- Война начнется со дня на день. Сообщение ТАСС -- это для заграницы.