В МОРЕ ДОМА, НА БЕРЕГУ В ГОСТЯХ
Помни войну!
Адмирал С.О. Макаров
Морской офицер должен сочетать
привычки джентльмена с умением
и навыками простого матроса.
Адмирал Г. Нельсон
Интерес к первым страницам газет исчез у меня после войны вместе с исчезновением
сводок Совинформбюро. Конечно, я внимательно читал сообщения, постановления
и решения партии и правительства, но они появлялись, в общем-то, не часто. Еще
более редкими были сообщения ТАСС с ответами тов. Сталина на вопросы (как правило
на один вопрос) безымянного корреспондента этого агентства. Обычно же первые
страницы были заполнены неотличимыми друг от друга рапортами о выполнении или
принятии соцобязательств, сообщениями об одобрении трудовыми коллективами "мудрой
внешней и внутренней политики нашей партии", письмами труженников заводов
и колхозов, а также деятелей науки и искусства, выражавшими свою поддержку подписке
на заем, очередному движению, например, за выпуск продукции только высокого
качества, или борьбе за мир во всем мире. Эта информация была вполне устоявшейся,
менялись только географические названия мест ее отправки. Поэтому любую газету
я обычно начинал читать с предпоследней и последней страниц, где помещались
международные новости.
Берлинский кризис продолжался... В начале апреля 1949 года двенадцать империалистических государств во главе с Соединенными Штатами Америки подписали Североатлантический договор. Был образован блок НАТО.
Если после окончания второй мировой войны мне казалось, что надо бы строить только совершенно новые корабли, такие, как авианосцы62 или десантные, то теперь я стал усматривать железную логику в достройке кораблей довоенных проектов: за такой короткий срок даже один авианосец построить было нельзя.
В августе была взорвана наша первая атомная бомба. Сообщение об этом вызвало чуть ли не ликование: как же, и мы можем! Нас не запугаешь! Я помню, подумал тогда еще, что у американцев атомных бомб пока побольше, и нам надо спешить. Никаких мыслей о безумии этой гонки у меня не было. И дело не в том, что я, если бы даже и захотел, ничего не смог бы изменить. Дело в том, что я считал, что всё правильно и по-другому быть не может.
И вот наступает долгожданный день. Два буксира медленно и осторожно отводят "Куйбышев" от заводской стенки. Швартовые испытания закончены. На баке и юте стоит наша (не заводская!) боцманская команда. На мостике начальство: наши командир и старпом, и заводское - главный строитель и ответственный сдатчик. Синее небо безоблачно, солнце слепит бесчисленными зайчиками в Южном Буге. Жарко и весело...
На корабле две команды: сдаточная заводская, и принимающая, то есть мы, весь штатный личный состав. Крейсер уже несколько дней стоит на рейде, ведутся доделочные работы. Все готовятся к переходу в Севастополь, где будут проходить ходовые испытания, сначала заводские, а потом государственные. Корабль преображается. На рыже-красный от сурика корпус, надстройки, башни, мачты и трубы ложится краска дорогого для каждого моряка шарового цвета. Корабль из гадкого утенка превращается в прекрасного лебедя. Теперь это уже боевой корабль, ну, если еще не совсем, то скоро будет, это точно!
Идут свои превращения и у людей, образующих экипаж корабля. В один из этих дней (мы уже стояли на "яме" для размагничивания) ко мне в каюту постучался старший матрос Киселев. Несмотря на серьезность, которую выражал весь вид этого командира отделения, его лицо не могло сдержать радостную и одновременно лукавую улыбку:
- Товарищ лейтенант, можно Вас попросить не заходить сейчас в кубрик, хотя бы минут десять?
- Что за просьба? Почему?
- Воров нашли!
Отпущенный мною Киселев сразу же убежал, а я стал неспеша одевать китель. Подходя к кубрику я услышал возбужденные голоса. Когда я переступил комингс,63 стало тихо, и я увидел круг из матросов, посредине которого стоял один из них. У кого-то из окружавших его мелькнуло тут же убранное зеркало.
- Что здесь происходит? - спросил я нарочито суровым тоном.
Мальцев (его я сразу не заметил) выступил вперед и доложил:
- Нашли воров: Платов и Скворцов, товарищ лейтенант! Они признались. Еще Богуш. Но с ним не успели (он улыбнулся), Вы пришли!..
Как оказалось, первого вора поймал Киселев предшествующей ночью. Ему надо было в четыре утра заступать на вахту, и он проснулся заранее.
- Лежу на боку и думаю: как не хочется вставать! Открыл глаза, и сон как рукой сняло! Смотрю Платов стоит не у своего рундука и достает чужой бушлат, Панькова. А он же ему мал! Я потихоньку вылезаю из койки, и хвать его за руку. Он испугался и стал шепотом (кругом спят) просить простить его и никому не говорить. Я сказал, что нет. Ну, тут уже появился дневальный и стал будить очередную смену, и я пошел одеваться...
По мере того, как я узнавал подробности, всё происшедшее мне больше и больше стало напоминать события, описанные А.С. Макаренко в его "Педагогической поэме": и там и здесь происходило своеобразное "самоочищение" коллектива. Утром, придя в себя, Платов стал от всего отказываться и сказал, что просто хотел взять чужой бушлат на вахту, так как у своего оторвалась пуговица. Умница Киселев, решив, что дело не только в Платове, а еще и в его сообщниках, стал действовать. Перед обедом, по сигналу "начать приборку" все собрались в кубрике и, заранее условившись, стали в кольцо. Платов очутился таким образом в центре кольца. На прямой вопрос, зачем он воровал, Платов ответил, что он не вор. И тут же получил такую затрещину, что попятился назад. Схватившись, чтобы удержаться на ногах, за стоявших в кольце, он получил вторую затрещину, после чего опять отлетел в сторону. Теперь ему предложили посмотреться в зеркало, после чего дали новую оплеуху. Тут он признался, что украл бушлат. На вопрос, с кем воровал, он сказал, что один. Его опять пустили по кругу и опять дали взглянуть в зеркало. После этого в круге появился Скворцов, здоровый рыжеватый матрос с толстыми губами, а опустивший голову Платов поплелся в дальний угол и опустился на разножку.64
Борис Николаевич, когда я ему доложил о случившемся, ответил коротко:
- Молодцы! И на всякий случай посоветовал побыстрее доложить замполиту:
- Надо докладывать первым. Иначе найдется какой-нибудь дурак и скажет, что была коллективная драка. Тогда доказывай, что ты не верблюд.
Капитан 2 ранга Журавлев воспринял всё происшедшее, на мое удивление, почти равнодушно, лишь спросил, не обращалось ли "это жулье" в лазарет. Потом добавил, что воров обнаружили и в других боевых частях.
Я, естественно, поговорил с Платовым и со Скворцовым. Воровали они вместе, а Богуш через своих родственников, живших в Николаеве, сбывал краденое. Надо было передавать дело в военный трибунал, но... Платов дослуживал последний пятый год своей службы. После случившегося он обошел всех и у каждого просил прощения. Я разрешил ему просить прощения и перед строем. Он сказал, что никогда в жизни не возьмет ничего чужого и закажет это и детям своим, когда они будут, и внукам. Мы его простили. Да и времени уже не оставалось: со дня на день предстоял выход - первый! - в море, в Севастополь. Платов через короткое время демобилизовался, а Скворцов и Богуш (они тоже просили прощения, сначала один, а потом другой) были переведены на берег. С ними никто не разговаривал, и они Христом-Богом просили списать их куда угодно. Воровства уже больше не было.
Между тем "Куйбышев", успешно закончив ходовые испытания, в конце лета вернулся в Николаев на гарантийный ремонт. И вот, после окончания ремонта мы снова уходим в Севастополь, теперь уже не под красным государственным флагом, а под военно-морским. В "столице" черноморского флота нас примут в состав эскадры. Всё вроде бы в порядке, но на душе скверно.
Я стою на трамвайной остановке. Только что попрощался с Татьяной. Вечер, льет
холодный осенний дождь. Жду трамвай, чтобы ехать на завод. Завтра утром снимаемся
с якоря. Становлюсь спиной к ветру, и мой взгляд упирается в освещенные окна
большого четырехэтажного дома напротив. Живут же люди! А я оставляю жену жить
на частной квартире, чуть ли не из милости, да еще в чужом городе. И в Севастополе
ждать хорошего не приходится, с жильем плохо... Впервые я почувствовал, как
на меня наваливается озлобляющее бессилие: я, оказывается, ничего не могу сделать,
чтобы у меня был мой дом. Я его не могу ни построить, ни купить (откуда у меня
деньги!), ни жить в гостинице (мест нет), ни в семейном общежитии или каком-нибудь
пансионате (их просто нет)! Я тогда был уверен, мало того, убежден, что квартирный
вопрос будет резрешен через несколько лет. (Но через несколько лет ничего не
изменилось, хотя отменили "квартирные" деньги, позволявшие оплачивать
25-30% от стоимости частного жилья.) А тогда единственным (и очень сильным)
утешением было то, что я не один в таком положении. Я думал, что всё дело в
недавно окончившейся войне, совершенно не понимая, что квартирный вопрос просто
является рычагом государственной политики. В тот вечер, дожидаясь под дождем
трамвай, я снова с неодобрением вспомнил М. Фрунзе, гордившегося самыми дешевыми
в мире вооруженными силами, не отдавая себе отчета, что у него речь шла о самой
дешевой военной рабочей силе, которую Лев Николаевич Толстой не мудрствуя лукаво
называл пушечным мясом.
А тогда у меня и в мыслях не было хотя бы сопоставить затраты государства на
строительство, скажем, кораблей флота с несопоставимо меньшими потребностями
в средствах, необходимых для строительства жилья. Словосочетание военно-промышленный
комплекс еще не появилось на свет. Но и после того, как оно впервые было употреблено
Д. Эйзенхауэром, в 1961 году покидавшим пост президента США, должны были пройти
более десятка лет, прежде чем я осознал, что ВПК есть и у нас и у него есть
собственные интересы. До этого я был убежден, что у нас при плановой экономике
сие невозможно, так как государство у нас всенародное.
Отпуск за 1949 год я получил только в декабре, и мы с Татьяной, побывав в Москве и Ленинграде, вернулись в Севастополь, имея несколько дней в запасе. Буквально за день до моего выхода на службу из Ленинграда пришла телеграмма: арестован отец Татьяны. Никаких подробностей не сообщалось. Известие было совершенно неожиданным. Всего каких-то две недели назад мы виделись с ним и всё было в порядке. Почему-то сразу пришла на ум пословица: "От тюрьмы и сумы никогда не зарекайся". Я подумал, что арест просто недоразумение, и, если я съезжу в Ленинград, то чем-нибудь смогу помочь. Кроме того, мне хотелось успокоить Татьяну, она порывалась ехать сама. Мне с трудом удалось убедить ее не делать этого, поскольку она уже ждала ребенка.
Командир корабля, не задавая дополнительных вопросов, разрешил мне продлить отпуск на неделю. В поезде, лежа на верхней полке, я долго перебирал в уме возможные причины ареста. Никакого сомнения в честности отца Татьяны у меня не было. Участник первой мировой войны, один из первых красных летчиков, а затем командир (то есть офицер), прошедший польскую кампанию 1939 года и советско-финляндскую войну 1940-го, переживший блокаду Ленинграда 1941-42 годов, человек уже далеко не молодой, он не мог совершить преступление. Непонятно. Наверняка недоразумение, думал я. Где-то на обочинах сознания появлялась изредка мысль о возможных политических мотивах ареста. Но как в свое время в раздумьях о судьбе дяди Фили, я не мог представить себе Татьянина отца каким-нибудь "вредителем" или тем более "врагом народа". Это совершенно не вязалось с "учлетом Гвоздевским", фотографии начала двадцатых годов которого я еще недавно с любопытством перебирал в Ленинграде. На одной из них молодой Семен Гвоздевский, потерпевший аварию при посадке, был запечатлен рядом со своим полуразрушенным бипланом-"этажеркой". По самой сути своей не может он быть преступником: деликатный и добродушный человек, круглолицый, с высоким лбом, чуть вздернутым острым небольшим носом, любитель оперной музыки и поклонник баса Бориса Гмыри. С располагающим обликом очень гармонирует неторопливая и несколько певучая речь, сразу выдающая его украинское происхождение. К сказанному надо добавить очень приятную улыбку и прирожденное чувство мягкого юмора. Одним словом, ничего потенциально вражеского! Правда, его женой была дочь бывшего крупного егорьевского купца Шувалова, но Зоя Николаевна к этому времени уже умерла, да после войны и анкетный вопрос о социальном происхождении заметно потерял актуальность. Так что никакой разумной причины для ареста я придумать не смог.
В Ленинграде я побыстрее отправился на Литейный проспект в "Большой дом" и там в комнате без дневного света стал в очередь к квадратному окошку, проделанному в толстой, судя по глубине проема, стене. Я очень стесненно чувствовал себя в новенькой шинели с блестящими пуговицами и погонами в этой очереди немолодых бедно одетых женщин с застывшими скорбными лицами. Они как-то осуждающе поджимали губы, посматривая на меня. Но не станешь же объяснять, что у тебя просто нет еще ни штатского пальто ни даже костюма!..
Ничего путного в окошке, куда я просунул голову, узнать не удалось: энкавэдэшник с незапоминающимся, каким-то стертым лицом и голосом без интонаций, сказал только, что обвинение предъявлено по 58-ой статье. На мой вопрос, могу ли я что-нибудь сделать для Гвоздевского, так как я уверен, что он ни в чем не виноват, он устало ответил:
- Ничего.
Он оказался прав, ничего сделать я не смог, но обстоятельства, предшествовавшие аресту, я узнал от его сестры, тети Гали. Семен Моисеевич был начальником транспортного цеха крупного военного завода. Одной из служебных его обязанностей было распределение жилья, нужда в котором была исключительно острой. Обычно этим делом занимался "треугольник" - партком, профком и администрация, причем роль последней была, естественно, решающей. Освободилась одна квартира. После скрупулезного рассмотрения списка нуждающихся, в конце концов в нем остались двое, у них и состав семей, и трудовой стаж, и пережитая блокада, и существующие жилищные условия, одним словом, все данные оказались практически одинаковыми. Я уверен, что в этом случае делая выбор, отец Татьяны сделал его в пользу просто более добросовестного и порядочного человека. Результат не заставил себя ждать: через несколько дней его вызвали в особый отдел и предъявили обвинение в ведении антисоветской агитации. Поводом послужило заявление соперника, не получившего квартиру. В доносе говорилось, что начальник цеха Гвоздевский С.М. осуждает политику, проводимую Партией и Правительством под руководством тов. Сталина, в частности неоднократно высказывался, что эстонские хутора нельзя перевозить в одно место и таким образом создавать колхозы...
В те годы личные дела офицеров составлялись в трех экземплярах, один из которых хранился в органах госбезопасности. Этот порядок распространялся и на офицеров, ушедших в запас или в отставку. Так вот, в личном деле С.М. Гвоздевского значилось, что после Февральской революции 1917 года он сочувствовал некоторое время то ли анархистам, то ли защитникам крестьян, то есть эсэрам. Это обстоятельство, хотя никогда ни в какой партии беспартийный Гвоздевский не состоял, послужило весомой добавкой для обвинения его в антисоветской деятельности. Судила его "тройка", суд был закрытым, срок заключения восемь лет...
Вспоминаю свои впечатления об узнанном: я совершенно не был удивлен приговором. Высказывания насчет колхозов ведь действительно при желании можно посчитать антисоветской агитацией, тем более, что слова были сказаны начальником при подчиненных. Но самое главное, я считал, что отец Татьяны нарушил "правила игры". Разница между собственным мнением и "антисоветской агитацией" очень неопределенна и дает все преимущества недоброжелателю, то есть источнику "сигнала". Поскольку в 1949 году в Ленинграде политические аресты были почти обыденным делом, я мысленно даже как бы и упрекал отца Татьяны за неосторожность: ведь надо же понимать, с кем имеешь дело! У меня тогда и в мыслях не было осуждать порядки, при которых невозможно высказывать собственное мнение: у нас был враг - лагерь империализма, которому подобные высказывания только на руку. Собственно на этом и основывались "правила игры": никакой критики, никакого обсуждения, тем более осуждения политики Партии и Правительства и Советской Власти. Только одобрение, прославление и воспевание во имя торжества нашего общественного строя...
Расстроенным возвратился я в Севастополь. Я никак не мог отделаться от появившегося двойственного чувства, косвенной вины и некой ущербности. Вины, потому, что ничего толком не смог сделать; но и еще: мы с Татьяной оказались как бы без вины, но и виноватыми. В этом была неуловимая мимолетность, идущая от образа Павлика Морозова с ее коллизией дореволюционных родителей и послереволюционных детей, новых человеков. С ущербностью всё было рационально и понятно: графа анкеты "Были ли Вы или Ваши ближайшие родственники..." теперь пустой не будет.
Изрядно промерзнув сначала на Минной пристани, а потом в нашем открытом рейсовом баркасе (зима была редкая для Севастополя, холодная и даже с плавающим льдом в бухте), я наконец поднялся по трапу родного крейсера и оказался в обволакивающей теплоте нашей с Гелием каюты. Выслушав мой короткий рассказ, он с сочувственным вздохом заметил:
- Что поделаешь, всякое бывает. Пойдешь начальству докладывать?
- Пойду. Надо троим доложить: Журавлеву, Шиловскому и особняку, - ответил я и пошел по начальству.
Замполит, слушая меня, молчал. На вопрос, нужно ли мне теперь что-нибудь делать, он махнул рукой:
- Напишите краткое дополнение к автобиографии и принесите мне.
После недолгой паузы добавил:
- А дальше - служите, и все тут.
Командир БЧ, пока я докладывал, неспеша достал из портсигара папиросу, закурил, и не дожидаясь моего вопроса о том, что делать, произнес:
- Завтра съемка с якоря в пять утра, идите и занимайтесь-ка своим делом.
Особист выслушал меня без видимого интереса, и насчет того, что делать, бодро заметил:
- А ничего. Если что-нибудь будет, я сообщу.
После обхода начальства я почувствовал, впервые за последние дни, облегчение: за всеми словами проглядывало определенное сочувствие и никакой "морали". Случившееся со мной было делом совершенно обыденным. В дальнейшем я не замечал, чтобы "Дополнение к автобиографии" как-нибудь сказалось на прохождении службы. Кроме одного, пожалуй, случая, но о нем - в свое время.
Дел на корабле было невпроворот. После контрольного прохождения мерной мили
в режиме самого полного хода и замера диаметра циркуляции последние несколько
человек из сдаточной команды покинули крейсер. Началась отработка организации
службы - подготовка к сдаче знаменитой задачи № 1 КНК.66 Знаменитой потому,
что это самая объемная и трудная задача. Здесь проверяются знания своих обязанностей
у каждого матроса, старшины и офицера. Одновременно проверяется вся материальная
часть, боевая, повседневная и эксплуатационная документация, а также несение
дежурной и вахтенной службы на якоре. Вышестоящий штаб, принимающий задачу (для
нас это был штаб эскадры) выступает при этом в роли экзаменационной комиссии,
а экипаж корабля в виде эдаких учеников-первоклашек. На период подготовки на
корабле объявляется организационный период, сообщение с берегом прекращается.
Мало этого, как правило корабль выводится на внешний рейд. Каждый человек должен
быть на своем месте, один за всех, все за одного. Если хотя бы один какой-нибудь
младший кок не знает твердо своей книжки-боевой №, у экипажа целого крейсера
могут не принять задачу! Мера личной ответственности выступает совершенно однозначно,
корабль становится единым боевым организмом. Для меня, помимо всего прочего,
задача № 1 стала на всю жизнь классическим образцом необходимых действий для
подготовки любого коллектива, когда перед ним поставлена конкретная цель.
Тогда же я получил и еще один урок для понимания психологии личной ответственности.
Оказалось, что истоки ее лежат в разделении окружающего на моё и не моё. Обходя
боевые посты своей группы, я обратил внимание на небольшой участок продольной
переборки во втором машинном отделении. Если корпуса главных турбин и вспомогательных
механизмов с каждым днем усиливали свои сияние и блеск, то переборка на их фоне
выглядела все хуже и хуже. Я спросил у Киселева, заведование которого - огромный
циркуляционнй насос - находилось рядом:
- Почему переборка в таком виде?
- Это не мое заведование, товарищ лейтенант!
Этот же вопрос я задал другому матросу, чей боевой пост находился тоже рядом с этой переборкой. Ответ оказался очень простым:
- И не мое!
Я взял у обоих книжки-боевой №. Ни у одного переборка не была записана. Виноват я!
Конечно, ошибку я исправил, но усвоил и еще одну истину: значительно проще, как следует всё продумав, распределять сначала. Перераспределение всегда сложнее и часто вызывает чувство обиды, по крайней мере у одной из заинтересованных сторон. Раздумывая о происшедшем, я внутренне не был готов признать чувство собственности первостепенным, хотя для меня было ясно, что в коллизии с заведованиями главным являлось естественное человеческое “моё” и “не моё”: никто не хочет делать чужую работу. Для меня стало аксиомой, что на корабле не может быть ни одной вещи без хозяина; за пределы корабля, само собой разумеется, этот вывод не выходил. Несмотря на очевидный эффект всего лишь временного, по расписанию, обладания заведованием, я не мог перекинуть от него мостик к обладанию собственностью, тем более частной.
Итак, мы готовились сдавать задачу № 1. 24 мая 1950 года. Дежурный сигнальщик прямо во время обеда передал старпому какой-то семафор. Старпом (он практически перестал давно улыбаться) сурово посмотрел на меня и попросил задержаться после обеда в кают-компании. Я подошел.
- В вашем распоряжении мало времени. Из штаба флота пришел семафор; поздравляю, у Вас родилась дочь. Берите призовую шлюпку и отправляйтесь к роддому; сейчас я по трансляции вызываю шлюпочную команду. К 14.00 вернуться на корабль.
Через несколько минут шестерка уже летела к Артиллерийской бухте, на берегу которой тогда находился роддом. В написанном от руки листочке, приколотом кнопкой к закрытой двери, я прочитал, что вчера у меня родилась дочь. Наскоро написав Татьяне записочку, я почти бегом вернулся к шлюпке: времени, чтобы не опоздать, почти не оставалось.
Я никак не мог сначала понять, почему из штаба флота пришел семафор, потом догадался: это устроила наша квартирная хозяйка. Она работала в штабе машинисткой. Ее муж мичман-сверхсрочник служил на одном из крейсеров эскадры, и мне, когда я искал жилье, порекомендовали обратиться к нему. Мичман и его жена в разрушенном во время войны доме, от которого остались только стены, на первом этаже собрали квартирку из двух небольших комнат (вода и уборная, естественно, находились во дворе). Эти симпатичные и добрые люди согласились уступить нам с Татьяной одну комнату (около девяти квадратных метров), оставив себе другую немногим больших размеров. Жена мичмана Вера была старше Татьяны и стала ее даже несколько опекать, ну, а нас с мичманом почти никогда не было на берегу. Дом был расположен очень удобно, на Таможенной улице, что над Минной стенкой: всё рядом - все пристани, штаб флота, дом офицеров, Приморский бульвар, единственный драматический театр и единственный кинотеатр. Я был спокоен за жену, когда она находилась в роддоме: Вера ее регулярно посещала и приносила Татьяне зелень и только что появившуюся черешню...
Задачу № 1 мы сдали, и что случалось довольно редко, с первого захода. Поэтому когда Татьяне настал срок вернуться домой, я смог ее встретить и понести мою маленькую дочь, тоже Татьяну, на руках. Когда мы еще не знали, кто родится, мы много спорили, как назвать будущего ребенка. Ни одно мужское или женское имя нас одновременно не устраивало. Наконец мы решили: родится сын, будет Игорь, родится дочь будет Татьяна! Я был на седьмом небе. Дома нас ждал накрытый хозяевами стол и бутылка шампанского. И, кроме того, я сошел с корабля на целые сутки!
После этого события месяц или даже несколько больше всё было хорошо: Танька
ела и остальное время спокойно спала, с пеленками тоже больших проблем не было:
на солнце они сохли мгновенно. Кстати, Танька это теперь была дочь, а Татьяна
жена, впрочем я почти всегда называл ее Ладой, так что путаницы не было. Через
некоторое время, естественно, Танька спать стала меньше, но за этот счет стала
звонко и громко кричать. Однажды Вера смущенно сказала, что она не высыпается
(между комнатами даже двери не было, только одна занавеска) и попросила нас
подыскать себе другую квартиру...
Опять начались трудные поиски. Чтобы их как-то ускорить, а мы тогда очень часто
бывали "в морях", я даже стал использовать в личных целях свое служебное
положение. Да-да! Если "Куйбышев" возвращался в главную базу (так
мы называли Севастополь), а очередь сходить на берег была не моя, я, мысленно
разделив город на участки, посылал своих матросов порасспрашивать, не сдается
ли где-нибудь жилье. Так в конце концов удалось найти комнату у Ушаковой балки
на Корабельной стороне. Хозяином дома был Котя Блоха. Блоха было его прозвищем,
он хромал и поэтому как бы прыгал, а не шагал. Котя сдавал свой двухкомнатный
домишко, а сам жил в сарайчике во дворе, благо лето в Крыму жаркое. В соседней
с нами комнате, как войдешь в дом направо, жили две медицинские сестры из флотского
госпиталя. Котя держал их постоянно в страхе и грозил выселить, а когда напивался,
то выворачивал пробки и оставлял их без света. Когда он очень напивался, и к
тому же меня не было дома, он выворачивал все пробки.
В один из июльских дней, оставив Татьяну дома, чтобы она хоть часок поспала "в спокое", я, взяв Таньку, спустился к мосткам (причалом это назвать было нельзя) Ушаковой балки. Расстелив одеяльце, я положил Таньку в тень на нагретые солнцем древние камни, под которыми тихонько плескалось море. Танька почти сразу задремала, а я, любуясь панорамой Северной бухты и стоявшим невдалеке "Куйбышевым", стал думать о начавшейся корейской войне.
Еще году в 48-м я пришел к заключению, что вторая мировая война закончилась известным равновесием сил социализма и капитализма: граница между ними рассекла Германию, Корею и Вьетнам. (Судьба Австрии тогда еще не была решена, в ней находились и наши, и американские войска. Я думаю, что проживи Сталин подольше, и ее бы разделили). Наша попытка заполучить Западный Берлин в прошлом году ни к чему не привела. Настала очередь Кореи, подумал я. Газеты сообщали, что южнокорейская армия первой напала на "наших" (на Северную Корею). Правда, было как-то не очень понятно, почему южнокорейцы, развязав войну, оказались так плохо к ней подготовленными: всего через три дня армия КНДР заняла Сеул, столицу Южной Кореи. Согласно ленинскому учению о войнах справедливых и несправедливых война со стороны КНДР была справедливой: Южная Корея страна капиталистическая, да ей еще помогают американцы, а в Северной Корее началось строительство социалистического общества. Мы ей помогаем, и это самый верный признак справедливости: мы помогаем борьбе только за справедливое дело...
Танька начала просыпаться, и, чтобы она не сползла с одеяльца, я стал придерживать ее рукой. И тогда мне в голову впервые пришла мысль, что ничего хорошего нет даже в справедливых войнах: если придется, скажем, нашему крейсеру идти в Корею (допустим такой случай!) Танька может остаться без отца.
Объяснение этой неожиданно появившейся мысли я нашел некоторое время спустя в одной из статей журнала "Польша", начавшего появляться в те годы в киосках "Союзпечати". Статья была посвящена различным периодам человеческой жизни. Там говорилось, что активный возраст у человека в среднем продолжается до 25 лет. После он уже обзаводится семьей, становится менее свободным и независимым, меняется у него и образ мыслей. Точно! Мне тогда шел двадцать пятый год.
К концу лета нам удалось найти более подходящую комнату, тоже на Корабельной стороне, на площади Геннериха,- названной так в честь героя первой Севастопольской обороны. Комната была вполне приличная, и дом был уже нормальным частным домом. Наконец у Таньки появилась своя кроватка, до этого ее колыбелью были чемоданы: сначала один поменьше, а потом другой побольше. К нам теперь уже могли заходить даже гости.
Однажды после разбора корабельного учения помощник флагманского инженер-механика словно бы мимоходом спросил у меня, как я отношусь к более самостоятельной работе. Я ответил, что положительно. И вот поздней осенью, когда я стал забывать об этом разговоре, командир корабля вручает мне командировочное предписание, с получением которого я должен убыть в город Николаев к новому месту службы. Приказом командующего флотом я был назначен командиром БЧ-V эскадренного миноносца "Беспокойный".
И снова Николаев, теперь уже хорошо знакомый город. "Беспокойный", в отличие от "Куйбышева", строился на другом заводе, "Заводе имени 61 коммунара".67 Проект эсминца - опять довоенный, с изменениями, учитывающими военный опыт (проект 30-бис). Прототип и предшественник - эсминец "Огневой" (проект 30), спущенный на воду в Николаеве в предвоенном 1940-м году, достроенный во время войны в Батуми и вошедший в состав Черноморского флота в мае 1945-го. (У этого корабля было прозвище "Дитя завода"). "Тридцатки-бис" начали строить в 1948 году, при этом темпы строительства и количество кораблей были рекордными,68 ничего подобного в истории отечественного кораблестроения не было. Я упоминаю об этом с единственной целью: чтобы была понятной реальная обстановка тех лет. Ее обычно называли не иначе, как военно-политической.
В связи со сказанным я хочу заметить, что мое индивидуальное сознание не отделялось от общественного, иначе говоря, официального, партийно-государственного. Я еще не пробовал думать самостоятельно, хотя мне и казалось, что я думаю именно так, и что на меня ничто и никто не давит. У моего Я и мысли не было выйти из строя самодостаточного МЫ. Повторюсь, речь идет о целостном восприятии общественной атмосферы того времени. Я не могу взять на себя смелость и говорить от имени какого-то большинства или целого поколения, но мое восприятие окружающего мало чем отличалось от восприятия его моими друзьями, знакомыми, сослуживцами, соседями и просто теми, общение с кем было совсем мимолетным. Если несколько упростить и воспользоваться общеупотребительными тогда словами, а точнее своеобразным унифицированным языком, то окружающее выглядело так:
- впервые в мировой истории мы строим самое справедливое человеческое общество (на основе единственно верного учения -марксизма-ленинизма);
- руководящей и направляющей силой этого строительства является ВКП(б), партия нового типа, идущая от победы к победе;
- нам исторически повезло: у нас гениальный вождь, величайший полководец всех времен и народов, корифей, отец и учитель, зодчий коммунизма, Генеральный секретарь ЦК партии товарищ Сталин;
- народы мира, все прогрессивное человечество, народы колониальных и зависимых стран, а также простые американцы поддерживают нас в борьбе за мир и светлое будущее всего человечества;
- наш противник, американский империализм, в силу своей исторической ограниченности не может отказаться от частной собственности, от угнетения и грабежа трудящихся, и делает все, чтобы развязать против нас атомную войну;
- мы - исторические оптимисты, мы совершили Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию, победили в Гражданской войне, провели индустриализацию и коллективизацию, одержали невиданную Победу в Великой Отечественной войне, по нашему пути пошли многие народы Европы и Азии, мы победим и теперь;
- мы против войны, и за мирный переход к социализму, но перед лицом империалистических поджигателей войны мы должны всемерно укреплять нашу армию и флот, стоящие на страже мира и безопасности всего социалистического лагеря, быть в постоянной боевой готовности.
Перечисленное было как бы практической квинтэссенцией марксизма-ленинизма, этого Великого Учения, за знание которого мне всегда ставили хорошие оценки. Оно позволяло воспринимать общую, то есть, конечно, политическую, картину мира цельной и несомненной. Но было еще одно нечто, крепчайшим образом нравственно скреплявшее эту целостную картину. Этим нечто было неприятие угнетения человека человеком. Разве можно не любить свободу, эту противоположность угнетения! А угнетение - и в этом величайшее достижение коммунистической пропаганды и агитации - было напрямую и уже почти бессознательно связано с понятием частной собственности.
Мне остается добавить, что для осознания происходящего в любом случае необходимы не занятое работой время и независимость. Тогда можно отделить себя от захваченности, увлеченности, сопричастности и зачарованности, и хотя бы попытаться отстраненно взглянуть на то, что происходит. Ни времени, ни независимости у меня не было, я не всегда успевал даже высыпаться!