М И Ф Ы
... понять миф, т.е. воспринять его так,
как его воспринимали те, среди кого он
возникал и бытовал, в современном
обществе может только ребенок, да и то
только такой, который свои фантазии
принимает за реальность.
М.И. Стеблин-Каменский
Мой изначальный мир был единым: с самого-самого начала в нем была мама, потом,
чуть позже, отец, потом бабушка, затем сестра, мой друг Вилька и няня. Мир возникал
отдельными короткими событиями, совершенно произвольными и не связанными между
собой. Позднее события удлинялись, вместо точек образовывалась черточка. Черточки
понемногу тоже удлинялись и через довольно долгое время слились: восприятие
стало непрерывным.
Ориентиром в мире, то есть нахождением своего места в нем, становится понимание разделенности его на две части — нашу и не нашу. Наши — это красные, не наши — белые.
Любопытная деталь. В 1928 году мама подарила папе красивые резные шахматы из кости в складном ящике-доске с наборными квадратами светлых и темных сортов дерева. Я не помню, когда я стал играть ими. (Не в шахматы, а шахматами!) Увидел я их уже наполовину разбитыми. Когда я спросил почему они такие, отец ответил, что это моя работа, когда я был совсем маленьким они были моей любимой игрушкой. Я знал, как их расставлять на доске и какая фигура как ходит. Так вот, шахматы были красные и белые. Не черные и белые, а именно красные (цвет) и белые.
Вот это разделение на мы и не мы, красных и белых потянуло за собой слова: Революция и Гражданская война. Я еще не понимал, что они значат, но постепенно у меня обозначилась в сознании некая точка отсчета времени. Ею оказалась Октябрьская революция или, что то же самое, тысяча девятьсот семнадцатый год. Это было само собой понятно, так как взрослые тогда часто вспоминали: "Мирное время". Оказалось, что оно было до. А вот после наступило наше, теперешнее, время, в котором все мы, и я в том числе, живем.
Разделение на наше и не наше, на мы и они, естественным образом развиваясь,
зачисляло в "наше" и "мы" бедняков, рабочих и крестьян (так
вместе с серпом и молотом, одними словами, они вошли в сознание). Здесь же были
С.С.С.Р. (тогда писалось с точками), Ленин, коммунизм, диктатура, пролетариат.
Даже имя моего друга Вильки было образовано от В.И. Ленина (Вилен).
Понятно, что в "они" попали богачи, дворяне, помещики, фабриканты,
буржуи, плантаторы, двуглавый орел, Россия (тогда не надо было говорить: царская,
это и так было понятно), Николай II, колонии, капитализм. Несколько позднее
появились колхозник и единоличник. Постепенно место коммунизма стал занимать
социализм, как его первая фаза или стадия, а буржуй превратился в капиталиста.Наши
- это большевики, а они - меньшевики. Истоком большевиков были красные. Потом
сюда вошли коммунары, комиссары, пролетарии, уполномоченные, красногвардейцы
и красноармейцы, командиры, командармы, чекисты, наркомы, комсомольцы, ударники,
стахановцы.Ну, а вместе с меньшевиками были всякие деникинцы, колчаковцы, солдаты,
офицеры, генералы, жандармы (вообще золотопогонники), министры, попы, кулаки,
враги народа, шпионы и диверсанты, двурушники.Соответственно у нас были пионеры
с октябрятами, а у них маменькины сыночки, кажется, бойскауты, да еще кисейные
барышни.Так выстраивался мир, разделенный границей, проходящей через начало
отсчета. Мир этот был, конечно, мифическим, но для меня тогда он был настоящим.
Данностями в том мире (сегодня я бы назвал их главными мифами) были следующие.
Первое: Октябрьская революция — абсолютное благо. Второе: До революции
— все было плохим. Из этих двух данностей следовали с такой восхитительной
неизбежностью остальные. Очень быстро добавилась третья: обязательно будет мировая
революция — Мировой Октябрь.Возникавший мир тут же заселялся абсолютными
героями: Лениным (Владимир Ильич, Ильич, дедушка Ильич, дедушка Ленин, "октябрята
— внучата Ильича"), Марксом и Энгельсом, Сталиным (Ленин сегодня),
Ворошиловым и Буденным; позднее Молотовым и Кагановичем; Димитровым, Карлом
Либкнехтом с Розой Люксембург, Тельманом, Пассионарией...
Естественно, были и абсолютные враги: Николай II с царицей, Керенский, Чемберлен,
Керзон, кайзер Вильгельм, Пуанкаре; потом Троцкий с Бухариным, позднее Гитлер,
Геринг, Геббельс, Муссолини, Франко и самураи. Можно покопаться в памяти и назвать
еще несколько десятков, но, пожалуй, основными были сначала эти. Конечно, в
этом мире, были и мишки и зайцы, и серые волки, и Иванушка с Аленушкой, и д'Артаньян
с Атосом, Портосом и Арамисом, но это были сказочные и книжные герои. Первоначальные
данности укреплялись, росли, давали побеги — цитаты, лозунги, крылатые
словосочетания, которые (это я стал замечать значительно позднее) превращались
в предрассудки, догмы и стереотипы.
Корни Октябрьской революции оказывается находились в учении Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Революция поэтому и победила: "Ученье Маркса всесильно, потому, что оно верно". Это сказал Ленин. Он также сказал, что Маркс превратил социализм из утопии в науку. Слово утопия смущало меня недолго. У отца была тогда недавно им купленная довольно толстая книжка в непривычной мягкой обложке с рисунками на ней. Красной и светло-коричневой красками был изображен какой-то необычный сплошной город — прямо в домах проходили туннели, по ним катились обтекаемой формы поезда, было много арок и переходов, похожих на улицы одна над другой; дома, не кончаясь, переходили друг в друга; деревьев в городе, впрочем как и людей, не было заметно. Книга называлась, кажется, "Город (или города?) будущего". Картинок в книге было мало, но они были очень интересными. Одна называлась "Город Солнца", было и несколько портретов, - люди с суровыми и умными лицами в непривычной одежде и непонятных шапках и кепках с наушниками. По буквам я сумел прочитать красиво вдруг зазвучавшие слова: "Кампанелла и Томас Мор". Несколько дней я с особым интересом ждал прихода отца с работы, чтобы задать вопросы. Именно с того времени я узнал, что утопия это мечта. Наверное, это был 1932 или 1933-й год.
В мой мир входило все больше и больше слов. Они появлялись из разговора родителей, соседей, со двора, с улицы, из детского сада на Большой Ордынке (я туда ходил, когда бабушка одно время уезжала), из летнего лагеря в Погорелом Городище (тогда такие лагеря почему-то называли колониями). Лавина новых слов появилась в первом классе. Но самый большой их поток обрушился с появлением радио: в 1934 году начала работать Московская городская радиотрансляционная сеть. Среди наших слов были материя, безбожник, знание, энтузиазм, среди их — бог, опиум, идеализм, вера, кризис. Их мир пополнился штрейкбрехерами и фашистами, мятежниками, наш — шуцбундовцами, подпольщиками и республиканцами.
Постепенно просто Октябрьская революция стала социалистической и пролетарской. Эти слова привели за собой следующее: мы первые в мире. Первые не только потому, что первыми совершили победную пролетарскую и социалистическую революцию, но и потому, что мы обладаем знанием истины. Мы знаем куда идет человечество: к коммунизму.
И я совершенно искренне жалел трудящихся в капиталистических странах: им еще
предстоит догонять нас. Хотя Мировая Революция и наступит скоро, но мы-то все
время от них уходим вперед.
Вместе с абсолютным добром Октября и верностью учения все это собирало в моем
мире и четвертую данность: мы абсолютно правы во всем, так сказать, по своей
природе, изначально, на все времена. Другими словами, социализм автоматически
прав.
Этот миф был наиболее многогранным, все время развивающимся и в то же время
как бы самодостаточным. И потом: как это приятно чувствовать, что и ты среди
самых первых и передовых!
В четвертой данности все очень понятно следовало одно за другим. Например, социализм
выше капитализма потому, что у него общественная собственность, которая выше
частной. И революция победила потому, что большинство было против частной собственности
(она у помещиков и капиталистов). Большинство всегда право, и нет крепостей,
которых не могли бы взять большевики. Поэтому и коллектив всегда прав, а не
личность отдельная. Раз собственность общая, значит все равны, это и есть справедливость.
Или: пролетариат передовой класс. Значит, нужна как можно быстрее индустриализация. Деревня — это что-то из дореволюционного прошлого, это отсталость; разве что колхоз её как-то оправдывает, хотя там еще не государственная, а какая-то колхозно-кооперативная, недоросшая собственность, но все-таки уже не единоличная. Надо, надо бороться!
Эта борьба — классовая, с теми, кто еще не понимает, что общественное лучше личного, они какие-то глупцы... Ведь их счастливыми делают. Ну и что ж, что насильно. Зато сразу и прямо, по-пролетарски, без разных там церемоний и сюсюканий.
Этот миф состоял как бы из нескольких деревьев, растущих из одного гнезда и соприкасающихся ветвями и листьями. Впрочем, этот образ подходит и для первых трех данностей. Понятно, что этот образ появился значительно позднее, а тогда деревья бурно еще росли.
Осознание себя как отдельного "я" среди "мы", естественно происходило позднее, чем пробуждение просто сознания, но способ проявления этого осознания был тем же: от отдельных событий-точек к коротким отрезкам, которые еще прерывистые, всё удлинялись, пока не стали сплошной линией, означавшей понимание того, что я есть "я". Здесь я могу точно назвать начало. Это начало — моя первая личная драка во дворе.
Проблема "я и мы" неспешно развиваясь, через много лет привела меня к неизбежному для русского человека вопросу: "Что делать?". Но все это было еще далеко впереди.