О Т Е Ц
Пожалуй, самое первое, что я выучил наизусть,был адрес: Большая Полянка, дом 1/2, квартира 99. Об этом позаботился отец, чтобы я не потерялся, если заблужусь. Как себя помню, я уже знал, что к нам ехать на 3, 10 или 18-ом трамваях, что я Игорь Шабалин, а моего папу зовут Дмитрий Гаврилович, а маму Евгения Ивановна.
Это было время, когда еще не было канала Москва-Волга с его шлюзами, еще не были гранитными набережные Москвы-реки, кроме как у Кремля, и поэтому были настоящими весенние ледоходы и паводки. Воздух становился каким-то особенно звонким и чистым, когда шел можайский лед. На набережной Канавы1 у нашего дома в это время уже были готовы земляные насыпи, преграждавшие путь воде. От новых лодок-плоскодонок, приготовленных на всякий случай, пронзительно и празднично пахнет смолой и свежими досками, небо синее-синее с белыми облаками, а солнце отражается в Канаве бесчисленными зайчиками. Отец держит меня за руку, и мы оба идем по старому, из красного кирпича, Малому Каменному мосту.
Это воспоминание чаще других приходит, когда я думаю об отце. Наверное потому, что с ним у меня связана особенно радостная и светлая полоса детства. Всегда, когда была возможность, он брал меня с собой на прогулку, в гости, иногда на работу, по выходным на рынок... Смутно помню, что отец вначале носил фуражку инженера — зеленую с черным околышем и эмблемой из перекрещенных молоточка и разводного ключа. Позднее он стал носить кепку. От отца пахло чем-то таким родным, когда он прижимал меня к себе. Я кажется до сих пор чувствую колючесть его подбородка, легкий запах табака и слышу его смех, когда он начинает возиться со мной. Дома он обычно брал меня на руки и подбрасывал вверх:
— Птичка летает!
Потом, второй раз, еще выше:
— Птичка играет!
Наконец, третий (потолки у нас были высотой в 3,40), я начинал визжать от радости, а отец ловил меня со словами:
— Птичка поет!
Как-то однажды вечером отец мне сказал, что завтра мы с ним пойдем погулять и он мне покажет статую Свободы. Не знаю почему, но она представлялась мне почти одушевленной. По дороге я все спрашивал, не больше ли она американской статуи, которую я видел в детском журнале и где ее высота сравнивалась с небоскребами и пароходом "Титаник", стоявшим вертикально. Мне никак не хотелось верить, что наша меньше. Меня поражало количество этажей в небоскребах и очень хотелось, чтобы в Москве были тоже такие. Обелиск свободы немного разочаровал меня, хотя я старался не показать виду. Свобода была каменной статуей с факелом в поднятой руке. "Факел — это светоч, видишь, Свобода всем освещает путь", — объяснил мне отец. За спиной Свободы высоко в небо уходила стела. "Вот бы Свобода была такой же высоты, — подумал я, — тогда было бы еще ничего!" Интереснее были арки с бронзовыми литыми плитами. На плитах находились выпуклые буквы, все печатные, кроме одной строки с письменными. Отец сказал, что это ленинская подпись. Меня удивило, что она длинная. Я еще как следует не умел читать, разве что печатные буквы. "Тут написано Ульянов, а в скобках Ленин", — пояснил мне отец. "Зачем Ульянов, и так все знают, что Ленин это Ленин", — подумал я про себя. Отец вслух стал читать текст конституции, но когда я услышал слово "РСФСР", мне стало неинтересно: "Это же, наверное, старая конституция, у нас давно СССР!". Обелиск свободы был на бортах трамваев и автобусов. Там его окружали шестерня и колосья, и на этом городском гербе я всегда теперь находил знакомую фигурку свободы. Надо сказать, что для мальчишек вроде меня всякая скульптура тогда была просто памятником, мы так и говорили: "Памятник свободы".
В нечастые наши прогулки (отец много работал) мы любили ходить к храму Христа Спасителя. Мы усаживались у его подножия и любовались просторными видами на Москву-реку и Кремль. У меня в памяти осталось впечатление о громадном белом и светлом здании и широких лестницах, почти бескрайних, с пологими ступенями, по которым так удобно было бегать. И еще запомнились красивые чугунные фонари. Со двора дома, где мы жили, золотые купола храма были хорошо видны: от самого начала Большой Полянки до него было рукой подать. И вот однажды с куполов стали снимать золото, они стали превращаться в железные скелеты, особенно контрастные на фоне светлого неба. Я искренне радовался этому. Говорили, что золото пойдет на индустриализацию и оборону. Как-то я весело сообщил отцу, что маленькие купола уже готовы, скоро и с большого золото снимут. Мы, мальчишки, были уверены, что все золото червонное и его много-много пудов. Отец почему-то со мной не радовался, а грустно молчал... Все тогда знали, что на этом месте будет построен Дворец Советов, самое высокое здание в мире, выше американских небоскребов.
Однажды отец взял меня в закрытый распределитель. В то время существовала карточная система, и были карточки, а еще ранее заборные книжки. Я почему-то думал, что это название происходит от слова "забор" и никак не мог понять причем тут книжка. Оказалось, что владелец заборной книжки прикрепляется к закрытому распределителю, в котором только и мог забирать, т.е. покупать какие-то товары. Но даже и в закрытых распределителях не всегда можно было что-нибудь "забрать". Во всяком случае, в тот раз так и было. Зато, когда мы проходили по Охотному ряду, который потом переименовали в проспект Маркса, отец показал мне огромный котлован, вырытый для гостиницы "Москва"; ее тогда начали строить. От этой прогулки в зрительной памяти остался огромный рекламный щит "Автодора", организации очень тогда популярной. Был даже стадион "Автодор" на берегу Москвы-реки, куда раза два меня водил отец. Кажется, одно время он состоял, в этом обществе, во всяком случае членский билет у него был.
Не могу объяснить избирательности своей памяти. Мне запомнились отдельные фразы отца, сказанные в разное время, именно отдельные фразы. Я думаю, это может быть потому, что говорились они с необычной интонацией, и поэтому запоминались. Так однажды отец с какой-то глубокой озабоченностью сказал, что собираются ломать собор Василия Блаженного, который, якобы, мешает автомобильному движению на Красной площади: "Неужели мало, и так все Садовое кольцо вырубили?". Помню, как отец однажды весело рассказывал маме свои впечатления после какого-то собрания в Зеленом театре, где выступал Н.И.Бухарин. Отец с одобрением сказал, что Бухарин свое выступление начал не обычным обращением "товарищи", а "товарищи и друзья".
Ближайшими от нас были три рынка: Полянский, Бабьегородский и Арбатский. Больше всего мы любили ходить на Бабьегородский. Он был самый открытый, шумный и веселый, да и дорога туда была интересней — по набережной. У Стрелки можно было, если повезет, увидеть гоночные восьмерки: там был гребной клуб, и на флагштоке тогда поднимали спортивный флаг. И еще у самого рынка можно было посмотреть на плотину и услышать, как шумит Москва-река. По дороге мы с отцом всегда, как я бы сказал сегодня, что-нибудь обсуждали. Один разговор запал мне в память не потому, что он был серьезным, а потому, что в голосе отца я почувствовал какое-то смущение. Я его спросил, для чего живет человек? Смущение даже, пожалуй, было не столько в голосе, а в паузе, которая растянулась на несколько шагов. Медленно и задумчиво он произнес: "Для того, чтобы продолжать род человеческий..." Я был разочарован: тогда мне это казалось совсем не важным. Глубина ответа мне открываться стала нескоро. Но вот сами слова запомнились, как и тот весенний день, прохладный ветерок над Москвой-рекой и тогдашняя, без гранита, еще своя набережная Канавы.
Одной из поговорок отца была: мы не так богаты, чтобы покупать плохие вещи. Одет всегда был отец к месту и удобно, одежда, по-моему, очень гармонировала с его обликом. На работу он шел в пальто-реглане с бархатным воротничком; на лесосплаве в командировках был в кожаной тужурке; в удобной одежде и брезентовых рукавицах колол и пилил дрова у сарая во дворе. И все он делал легко и с удовольствием. Глядя сейчас на людскую толчею по телевизору, сразу трудно сказать кто это: горожане или приезжие из деревни. Мало этого — какой город: Москва, Варшава, Прага или даже Чикаго. В начале тридцатых годов такой однородности не было совершенно. Впрочем, как и телевизоров. Первую телевизионную передачу я видел в конце 1948 года у родителей однокашника по спецшколе Саши Соболева. Они жили на Арбате. На маленький экран смотрели через большую линзу, заполненную водой. Собирались все соседи по квартире. Но вернемся к рассказу об одежде. Однажды, помню, мы с сестрой расшалились, бегая по комнате, и мама строгим голосом сделала нам замечание, чтобы мы не мешали: она осматривала папу в новой толстовке. По ее мнению, она ему очень шла. Обычно отец носил пиджак и сорочку с галстуком. У сорочек тогда отстегивались воротнички и манжеты, и можно было всегда попросить у папы поиграть запонками и "глазками". Толстовка была так сказать парадной одеждой. Я сначала думал, что толстовка происходит от слова "толстый" и спросил у отца, почему же он в ней не толстый. Он рассмеялся и объяснил мне, что эту одежду придумал граф Толстой, что она удобна и практична. Мой крестный, дядя Володя, видимо не разделял этот взгляд и в праздничные дни приходил к нам в гости, одевая под пиджак косоворотку с вышивкой и подпоясываясь шелковым крученым пояском. Обычно мама, а он был ее младшим братом, делала ему за это замечание, но в следующий раз он опять приходил в косоворотке. У отца тоже были две таких вышитых рубахи, одну он особенно берег: ее давно ему вышила мама. Одевал он эти рубахи в жару летом.
Отец курил папиросы "Дели", "Бокс" и "За индустриализацию", были тогда такие названия! Курить разрешалось только на кухне. Обычно он покупал несколько пачек сразу и хранил их на полке книжного шкафа рядом с "Народной энциклопедией". Это была энциклопедия еще дореволюционного издания, на переплетах была изображена аллегорическая фигура женщины с факелом, похожая на статую свободы. Картинок в энциклопедии было мало, не то что в новой Большой Советской Энциклопедии, красивые вишнево-красные с черным тома которой время от времени приносил почтальон. Женщины на переплете не было, а была тисненая золотом эмблема с серпом и молотом, звездой, шестерней и колосьями. В шкафу были взрослые книги: еще одна энциклопедия, техническая, Hutte, "Физика наших дней", еще технические книги, Чехов, А.Н.Толстой, Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Андерсен, Бичер Стоу, наградные мамины книги прекрасного дореволюционного издания... Кроме книжного шкафа были и книжные полки, они находились в маленькой комнате, и на них были детские книжки. Книжный же шкаф стоял в большой комнате. Слева от него, между двумя окнами, располагался большой письменный стол. Левый ящик был мамин, средний мой, а правый папин. Средним ящиком могла пользоваться и моя сестра Нонна, но она еще была мала. Во взрослые ящики лазать не разрешалось, в обе тумбы тоже. Над письменным столом в изящной рамке красного дерева висел небольшой фотографический портрет Льва Николаевича Толстого. Прямой сильный старик с характерной русской бородатой головой стоял, заложив руки за пояс в длинной рубахе, и смотрел задумчиво куда-то... Этот портрет, по-моему, висел всегда. Я думаю он был из того мирного времени, о котором иногда вспоминал отец. Помню, как отец однажды принес овальный портрет Ленина на толстом картоне. Ленин на нем не был похож на портретные изображения последующих лет, но очень похож на себя в кинохронике, которую я увидел только после 1970 года. А тогда после смерти Ленина прошло еще мало времени, и он был изображен по фотографии еще "как при жизни". Интересные тогда были времена: я помню как продавали тогда портреты. Они лежали навалом на рогожной подстилке прямо на тротуарах. Каждый прохожий мог остановиться и выбрать: были два разных портрета Ленина, кажется, Калинин и еще кто-то из вождей. Отец принес портрет, на котором Ленин был больше всего похож, как он сказал.
В небольшом архиве, составленном мамой, есть интересные документы отца: трудовая книжка и трудовой список. Они любопытны не только сведениями об отце, но и сами по себе, так как в них упоминаются "Декрет о введении трудовых книжек..." 1919 года и "Постановление СНК СССР о трудовых списках" 1926. Они сохраняют аромат своего времени не только пунктуацией, аббревиатурами, ушедшими словами и именами государственных деятелей, но и такими событиями, как внедрение паспортной системы в 1933 г. и, скажем, метаморфозами нашей экономики. Последние блестяще иллюстрируются списком учреждений, в которых работал отец. И еще печатями: государственные, как обычно с гербом, а негосударственные (период НЭПа), радовали полетом воображения художников на промышленные темы. В трудовой книжке отца, выданной 12 апреля 1922 года "Начальником 1-го Отделения С.Р.К.2 милиции г. Москвы", записано, что он родился в селе Лудяно-Экономическом Буйской волости Нолинского уезда Вятской губернии 12 октября 1887 года. Кроме того, в ней указано, что место его постоянного жительства Москва, основная профессия — педагог, образование — высшее. Первое место регистрации (прописки) — дом № 4, кв. 14 по Никольской улице. На 28-ой странице книжки записано, что он 12 октября 1923 года вступил в брак с гражданкой Евгенией Ивановной Михайловой и что "по заключении брака оба супруга будут носить общую брачную фамилию Шабалины". Запись 21 января 1927 года сообщает о прописке по новому адресу: Б. Полянка, дом № 1. В трудовой книжке на страницах 30-31 (это последние страницы) помещен "Декрет о введении трудовых книжек в городах Петрограде и Москве", который "распубликован в "Известиях Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета" 28 июня 1919 г., за № 139(691)". Этот декрет подписали: За председателя В.Ц.И.К. Л. Серебряков; Председатель С.Н.К. В. Ульянов (Ленин); Секретарь В.Ц.И.К. В. Аванесов.
Не могу удержаться и не привести хотя бы двух пунктов этого Декрета.
1. Все, достигшие 16-летнего возраста граждане Р.С.Ф.С.Р., обязаны иметь трудовые книжки, которые свидетельствуют об участии их владельца в производственной деятельности и служат удостоверением личности в пределах Р.С.Ф.С.Р. и документом на право получения продовольственных карточек, а также права на социальное обеспечение в случаях утраты трудоспособности и безработице.
3. Трудовые книжки выдаются лишь по предъявлении паспорта, который при выдаче книжки отбирается.
Всего пунктов в Декрете четырнадцать.
На первой странице книжки круглый герб РСФСР, слева от него — "Не трудящийся да не ест!", справа — "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Позднее на эту страницу был поставлен жирный фиолетовый прямоугольник штампа с текстом: "Паспорт выдан 33 г." В архиве находится и "Трудовой список". Здесь на обложке уже герб СССР, под ним надпись: "Союз Советских Социалистических Республик". Надписей на языках союзных республик на гербе — шесть. На первой странице этого списка приводится Постановление Совета Народных Комиссаров Союза ССР о трудовых списках. Вот три статьи из него:
Все государственные учреждения и предприятия (общесоюзного, республиканского и местного значения), а равно акционерные общества (паевые товарищества) с преобладающим участием государственного капитала обязаны вести на каждого служащего трудовые списки.
При переходе служащих высших категорий из одного учреждения или предприятия в другое, трудовые списки выдаются им на руки. При приеме на работу служащих тех же категорий все указанные в ст.1 учреждения и предприятия обязаны требовать от них представления трудовых списков с мест прежней службы.
Требования о заполнении служащими каких бы то ни было анкет, связанных с состоянием на работе в упомянутых в ст.1-й учреждениях и предприятиях, после введения трудовых списков не допускаются.
Постановление подписали: Зам.Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР А.Цюрупа; Зам.Управделами Совета Народных Комиссаров Союза ССР И.Мирошников; Секретарь Совета Народных Комиссаров Союза ССР Л.Фотиева; Москва, Кремль 21 сентября 1926 г.
В первом разделе Списка (общие данные) записано, что отец русский, из крестьян, что он окончил учительский институт (запись, по-моему неточная, не институт, а учительскую семинарию) и с 1906 по 1913 г. был учителем в Царицыне, с 1913 по 1918 г. — заведующим Высшим Начальным училищем сначала в селе Юкоменском, а затем в городе Глазове, с 1918 по 1920 г. — председателем школьного совета 4-й школы 2-й ступени в городе Нолинске, а с 1920-го - губернский школьный инструктор Вятского ГубОНО. В 1921 году отец поступает в Московский Лесной институт. В записи под № 7 стоит: "1921 - сент. 1926 состоял студентом Лесо-Технического факультета Ленинградского Лесного Института и затем слушатель Высших педагогических курсов при М.В.Т.У.3". Дальше следуют: Академия Коммунистического Воспитания им.Крупской (ассистент Педагогического Кабинета, 1925-28 гг.), одновременно (1926-29 гг.) ст. ассистент по курсу "Введение в современную технику" во 2-м Московском Государственном Университете, с 1928 г. — зав.учебной частью Московской Объединенной школы ФЗУ и ВРШ4 им.Калинина Гостреста Моссредпрома МСНХ5, затем Республиканский Трест Среднего Машиностроения "Машинотрест" ВСНХ РСФСР (инженер по профтехобразованию, 1930-й год) и с 1930-го Наркомтяжпром, Управление уполномоченного по Московской области, инженер-инспектор по техникумам и ВУЗ-ам...
В Трудовом списке есть две характерные для того времени записи под № 20 и №
30:
№ 20. 1931, IV, 16 Мобилизован на лесосплав в г. Казань.
№ 30. 1932, V, 11 Мобилизован на работу в Камлесосплавтрест.
Последняя запись: "1934, VII, 8 Командирован на строительство Прибалхашстрой, где заболел и умер". В свидетельстве о смерти записано: тропическая лихорадка и ангина.
Отец заболел тропической лихорадкой на Балхаше, от места строительства летел на открытом двухместном самолете Р-5, железной дороги тогда еще не было. Внизу на земле было +41, а в воздухе - холодно. Вот здесь отец и получил ангину. Если бы после этого он остался в Москве, то я думаю, он бы поправился, его бы вылечили, но он сразу же поехал к нам, а мы втроем — мама, Нонна и я — тем летом впервые все вместе были в его родной Шабалинской, деревне, что рядом с селом Лудяны.
В отцовском Свидетельстве об окончании Лесного института записано: "...поступив
в 1921 г. в б. Московский Лесной Институт, он окончил курс в Ленинградском Лесном
институте по Механическому Отделению Лесо-Технологического факультета в 1927
г." Далее следует перечень теоретических курсов (начертательная геометрия,
аналитическая геометрия и т.д.), практические работы, курсовые проекты. "28
февраля 1927 г. гр.Шабалин Д.Г. подвергался испытаниям в Государственной Квалификационной
Комиссии и защитил квалификационную работу на тему: "Шпалопропиточный завод
в районе Пермской ж.д. с учетом доставки шпал для железных дорог юга СССР"
<...> гр. Шабалину присваивается квалификация инженера лесо-технолога
(механика), что и удостоверяется подписями и приложением печати".
В моем дипломе, полученном в 1948 году, слова гражданин уже нет, есть товарищ.
Интересно и вот что: у отца было много экономических дисциплин (экономическая
география и лесные рынки, лесная экономика и статистика, экономика деревообрабатывающей
промышленности и торговли). Естественно, была и политическая экономия, но не
только: была еще и экономическая политика.
В моем дипломе - только политическая экономия.