ПРОДОЛЖЕНИЕ ГАРМОНИИ
... С самого детства
Нам вера, как знанье, досталась
в наследство...
... нам казалось, что мы — не такие.
Что мы не подвластны ни року, ни быту,
Что тайные карты нам веком открыты.
Наум Коржавин.
"По ком звонит колокол"
Мне опять хочется вернуться в гармоничный мир моего детства. Враги народа были
выловлены и обезврежены, да и было-то их не так уж и много, как я считал, и
мир продолжал развиваться по открытым нами законам. Ощущение правильности происходящего,
его полного соответствия единственно верному учению, то есть истина, которой
мы обладали, была всеохватывающей. В самом деле, я знал, что я живу в эпоху
ленинизма, то есть в эпоху войн и пролетарских революций. С тех пор, как себя
помню, я все время слышал или о военных столкновениях, или о военных действиях,
или о военных конфликтах, или просто о войне.
Самое раннее из этих сообщений — о КВЖД.16 Никаких подробностей я не разбирал, только слова: КВЖД, наши, белокитайцы. Раз есть белые, то все остальное было ясно. В итало-абиссинском конфликте (так он вначале назывался) тоже все было ясным. Абиссиния — последнее в Африке независимое государство, а итальянцы хотят ее сделать колонией. Это неважно, что в Абиссинии есть царь-негус, они еще просто не развились, но они бедные, а на них напал богатый империалистический хищник, угнетатель. Кто-то из взрослых сказал мне, что в Абиссинии еще нет пролетариата, но я считал, что ничего, мы им, когда они победят, поможем в этом деле. Мое восприятие Абиссинии первоначально питалось изображенными на ее марках носорогом и другими экзотическими животными, а также тропическими растениями и слоновыми бивнями. Эти картинки вместе с короткими заметочками печатались в "Пионерке", и там страна называлась Эфиопией, а не Абиссинией, но мама мне сказала, что это одно и то же.
Схема событий в Испании и последующая гражданская война для меня тоже были предельно ясными. Под напором пролетарских и народных масс король Альфонс XIII вынужден был отказаться от трона (приблизительно, как у нас Николай II после февральской революции), Испания стала Республикой. Вот не совсем ясно было, что это была за республика: ясно, что не советская, но и не буржуазная вроде, так как иначе зачем же генералу Франко надо было поднимать мятеж? Ну уж, а когда мятеж поднимают генералы, то тут, конечно, испанский пролетариат вынужден был взяться за оружие. (Напомню, само слово генерал имело тогда явно негативный смысл для нас, а генеральские звания в Красной Армии впервые введены были в мае 1940 года). Война приняла ярко выраженный классовый характер. Международный империализм в лице итальянского и германского фашизма стал помогать Франко, а мы — не могли же мы не выполнить своего интернационального долга пролетарской солидарности! Мы стали помогать республиканцам.
Все мальчишки бредили Испанией. У меня такое впечатление, что вообще не было ни одного человека, кто бы не восхищался и не любил испанских республиканцев да и всех испанцев. Мы были уверены, что на стороне Франко воюют только офицеры, оболваненные марокканцы и еще итальянские и немецкие фашисты, посланные Муссолини и Гитлером. Испанские слова и географические названия звучали для нас волшебной музыкой. Я купил огромную карту Испании (они продавались в каждом газетном киоске), и мы втроем сидели над ней после каждой ежедневной сводки, сообщавшей о положении на фронтах. Мы даже наши картонные замки в игре называли по-испански: один, например, назывался Санта Крус де Ретомар!.. Об Испании можно писать почти бесконечно, но здесь мне хочется заметить, что по-моему в русской национальной судьбе XX века после Германии очень значительное место занимает Испания. Но об этом значительно позднее. А тогда мы бросили играть в войну сначала красных против белых, коммунаров против версальцев и стали играть в войну республиканцев против мятежников. Никиткина мама купила всем нам на Серпуховке прекрасно сшитые цвета хаки, даже с кантом, испанские шапочки с кисточкой впереди, и мы почувствовали себя почти республиканцами. Вместе со всеми мы возмущались, когда в апреле 1937 года немецкие и итальянские самолеты, действовавшие на стороне мятежников, разбомбили Гернику и из 7 тысяч жителей этого небольшого испанского городка было уничтожено две тысячи человек. Вместе со всеми мы ходили на митинги, когда был потоплен наш транспорт "Комсомол" с грузами для республиканцев, а команда брошена во франкистские застенки.
В Советский Союз тогда приезжали Рафаэль Альберти и Мария-Тереза Леон, в Барселоне проходил Международный конгресс писателей-антифашистов, на котором выступали А. Фадеев и И. Эренбург. Именно тогда прозвучали знаменитые слова М.Горького: "С кем вы, мастера культуры?". В каждом киножурнале была испанская хроника, а потом вышел на экраны знаменитый в те годы документальный фильм Р.Кармена "Испания в огне". В те же годы в Москве впервые появились прекрасные испанские апельсины. Мне тогда казалось, что иностранные писатели к нам приезжают часто. Во всяком случае пресса, радио и кино представляли каждый такой приезд как события первостепенные. Даже мы мальчишки знали, кто такие Р.Тагор, Г.Уэллс, Б.Шоу, Р.Роллан, Л.Фейхтвангер...
Эффект всегда имеющегося скепсиса в отношении отечественных пророков по-моему
был использован на полную мощность. Действительно, у нас какой-то Бухарин не
верит в построение социализма в одной отдельно взятой стране, а тут приезжают
люди от них и восхищаются нашими социалистическими достижениями! Я прочитал
книжку А.Барбюса "Огонь" и знал, что это он сказал: "Сталин -
это Ленин сегодня". Единственный, кто подвел, так это А.Жид. Был у нас,
все было хорошо, даже с Мавзолея выступал, а уехал во Францию к себе и написал
о нас плохо. Подкупили, наверное, так я думал, ведь у капиталистов денег всегда
много. Вот если бы он был стойким, как наши большевики, тогда другое дело.
Ведь Анри Барбюса или Марселя Кашена французских коммунистов — не подкупишь,
а Андрэ Жид — не коммунист. Другое дело Ромен Роллан. Наш советский композитор
Дмитрий Кабалевский написал даже оперу в 1937 году по его произведению "Кола
Брюньон".
Всё как-то в то время делалось очень быстро. Отрывок из "Жана Кристофа" был помещен в школьный учебник немецкого языка всего через год или два после приезда Р.Роллана (конец 1935 г.), а, скажем, материал о Полине Осипенко, участнице знаменитого тогда перелета женского экипажа по маршруту Москва-Дальний Восток (самолет "Родина" АНТ-37, 1938 г.), был помещен в такой учебник еще быстрее. До сих пор помню: "Polinas Kindheit war sehr schwehr...".
Немецкий я учил с удовольствием. Мне очень нравились песни Эрнста Буша, немецкого певца и антифашиста, в 1936 году приезжавшшего в СССР. Он выступал с хором наших советских ребят, учеников школы имени Карла Либкнехта. Музыка, слова и исполнение захватили нас с Вилькой до глубины наших мальчишеских душ. Эрнст Буш был нашим кумиром. Советским кумиром был А.П. Кторов,17 а иностранным Буш!
И если ты рабочий, то не жди, что нам поможет другой,
Себе мы свободу добудем в бою своей рабочей рукой!
Марш левой, два - три, марш левой, два - три,
Встань в ряды, товарищ, к нам!
Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,
Потому, что рабочий ты сам!
В школе на уроках пения мы учили эту "Песню единого фронта" и еще "Песню болотных солдат". И эти же песни мы с Вилькой пели, когда просто гуляли, сами для себя. В школе же, в драмкружке, у нас ставилась пьеса про Карла Бруннера, про немецких подпольщиков, боровшихся с фашизмом и расклеивавших листовки. Вилька был Карлом Бруннером, а я щуцманом, полицейским. Мы давно знали, что Эрнст Тельман — вождь немецких коммунистов так же, как у нас сейчас вождь Сталин, а был Ленин.
Я должен сказать, что интернационал был пятым иностранным словом, усвоенным мною, так сказать, изначально. Но это слово пришло ко мне не как другие слова, а через музыку. "Интернационал" был гимном. Но он был еще и песней, которую пели на праздничных демонстрациях и пионерских сборах, да и просто мелодией, часто звучавшей в радиопередачах и в кинофильмах. Все знали, что Интернационал создали парижские коммунары Эжен Потье и Пьер Дегейтер. Когда я спросил у мамы, почему эта музыка так называется, она мне объяснила, а суть, оказывается, была очень простой: все равны: и негры, и китайцы, и европейцы. Как-то после одной из книжек про индейцев, я спросил еще:
— А индейцы и американцы?
—Тоже, — ответила мама, и добавила, — под эту музыку все поют Интернационал. каждый по-своему: по-русски, по-немецки, по-французски. Слова разные, а смысл один.
Надо же так здорово придумать, — радостно удивился я, — все могут петь одну песню даже если разговаривать друг с другом не могут. Конечно, эта песня поможет соединиться пролетариям всех стран! Так, что такое интернационал, я знал точно.
События в Испании тем временем шли свои чередом и показывали всем правоту нашего великого дела. Туда из всех стран — из Франции, США, Англии, даже из Германии и Италии (несмотря ни на что!) — поехали добровольцы бороться с фашизмом. Из этих добровольцев были созданы интернациональные бригады, которые в сражениях показывали беспримерную храбрость и которых мятежники очень боялись. "И наши тоже поехали", но это почему-то говорилось только шепотом. Но мы-то понимали, почему об этом нельзя говорить громко: мы проводили политику невмешательства, чтобы фашистские Германия и Италия не посылали туда свои войска. Конечно, наши добровольцы это не войска, но все-таки лучше к этому не привлекать внимания.
В Испании тоже у рабочих был вождь. Это была Долорес Ибаррури — Пассионария! Какая разница, что женщина. У нас же равенство. У нас же ведь тоже есть Надежда Константиновна Крупская, которую мы все знаем и любим. Слова Пассионарии "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях" и испанский лозунг "NO PASSARAN!" стали как бы и совершенно нашими лозунгами.
Мы с Вилькой на сбереженные от завтраков деньги купили граммофонную пластинку-"гигант" с испанскими революционными песнями ("Красное знамя", "Идут стальные колонны", "Союз братьев-пролетариев" и другими, их исполнял Эрнст Буш) и, многократно ее заводя, выучили по-испански текст. И гуляя перед школой, мы их распевали. Испанского языка мы, конечно, не знали, но русские слова нам были известны. Потом к этому пенью присоединился Никитка, но он очень стеснялся, так как для него запомнить любую мелодию было почти невозможно. Мы сначала ему не верили, но как-то, когда во время прогулки была с нами и его мама, она с улыбкой подтвердила: "Ничего не поделаешь, Никите медведь на ухо наступил".
Евгения Станиславовна была, как я теперь бы сказал, удивительной женщиной. Блестяще образованная и безукоризненно воспитанная, она очень много времени дарила нам, причем совершенно не выделяя Никитку. Больше всего она рассказывала нам об искусстве и истории, объясняя картины, скульптуры, архитектуру зданий и время, в котором они были созданы. От нее я впервые услышал о легендарной библиотеке Ивана Грозного, об его опричниках и о Малюте Скуратове. Удивительное дело, она была взрослой, а нам это не мешало. Евгения Станиславовна, к примеру, нам рассказывала, как в Смольном институте она с подругами нелюбимым преподавателям подсыпала нюхательный табак, а те начинали чихать, не понимая в чем дело! Дома у Никитки устраивались разные конкурсы, скажем такой: кто из пластилина вылепит самую красивую башню. В этих конкурсах часто главным судьей был уже Никиткин отец.
Это небольшое отступление я сделал для того, чтобы попытаться объяснить, может быть и самому себе, тот интерес, опять-таки "всей Москвы", в 37-м году к скульптуре В.И.Мухиной "Рабочий и колхозница". Я думаю, тут, помимо прочего, дело было в следующем. У страны не было своего теперешнего, для того времени, символа. Скульптуры пролетария и крестьянина, созданные И.Д.Шадром, уже устарели. Да и какой теперь крестьянин, когда все стали колхозниками! Дворец же Советов пока только строился. Но самым главным для меня было другое. Во-первых, статуй высотой в пятиэтажный дом у нас никогда до этого просто не было, а во-вторых, впервые в мире такие фигуры были из нержавеющей стали. До этого все бронза да мрамор, а вот мы — из нержавеющей стали! (А потом, как все быстро: чайные ложки из нержавеющей стали всего-то появляться какой-нибудь год назад, а тут целая громада. Вот это да!) И еще, эти фигуры, я чувствовал, говорили: вперед и вверх. Потом в газетах мы с удовольствием читали, что наш павильон на Всемирной выставке в Париже, увенчанный этой скульптурой, вызывал всеобщее восхищенье, а стоявший напротив грузный и тяжеловесный павильон фашистской Германии не шел ни в какое сравненье с нашим. Скульптура, конечно же, нам нравилась. Но у меня были критические соображения, которые разделял и Вилька. Мне казалось, что лучше бы они (рабочий и колхозница) вместе несли общий факел, чем порознь серп и молот. И еще: а где же место у интеллигента? Ведь они же олицетворяют весь СССР... Наши с Вилькой мысленные пожелания словно были услышаны: "Рабочий со звездой", увенчавший советский павильон на выставке 1939 года в Нью-Йорке, представлял уже весь народ. Но он был послабее, чем "Рабочий и колхозница", это даже мы чувствовали.
События на озере Хасан летом 37-го года вполне укладывались в общую схему, о которой я уже писал: приближается мировая война, за которой грядет Мировая Революция. Мировой империализм в лице Германии и Италии действует в Европе, а Япония, воюя в Азии с Китаем, хочет прощупать наш Дальний Восток. Но нас врасплох не застанешь, Красная Армия непобедима и всегда начеку. Мы ответим двойным ударом на удар поджигателей войны. Приблизительно такое же отношение было и к событиям на реке Халхин-Гол и озере Буир-Нур в 1938 году. Здесь только добавлялась интернациональная нотка: мы дрались уже вместе с Монголией. А насчет японцев все было ясно: они попробовали на Хасане напрямую напасть на нас - и получили сокрушительный отпор, а теперь решили попробовать через Монголию: думали, что это слабое звено. Ну и ничего у них из этого не вышло, с монголами у нас настоящая пролетарская солидарность: они с нашей помощью сразу из феодализма переходят в социализм, минуя фазу капиталистического развития.
Я хорошо помню лето 1939 года. Мы провели его в селе Дединово, на Оке. Жили в большом крестьянском доме, где у нас была комната, сданная нам хозяевами. При доме был большой яблоневый сад с малиной, смородиной и крыжовником. Все было естественно чистым. Мама, очень педантичная насчет мытья рук и всякой зелени и фруктов, разрешила нам с сестрой даже есть яблоки немытыми, хотя их надо все-таки было "обтереть". Спал я на сеновале, в сарае, другую половину которого занимали овцы. Вот тогда я как-то само собой научился подражать их блеянию. Однажды случился переполох: я так усердно переговаривался с ними, что они вдруг стали блеять все разом, прибежали хозяева и стали их успокаивать, не понимая причины их поведения. Я-то знал. Но промолчал!.. Сейчас мне чуть-чуть стыдно за это.
В доме была радиотрансляция, и хозяева выписывали газеты. Почему-то я помню до сих пор доклад Ворошилова на сессии Верховного Совета СССР о новом тогда законе о воинской службе. В Армию стали призывать более молодых... Тогда же был заключен и договор с Германией. Видимо, это запомнилось неожиданностью: совершенно невероятными были официальные фотографии в "Правде", где были Гитлер, Риббентроп и Молотов! Когда вернулись в Москву, это же захватывающее дух чувство появилось при просмотре кинохроники (киножурнал тогда демонстрировался перед каждым сеансом и назывался он, кажется, "Новости дня", а может быть, "СССР на стройке"). Особенное впечатление на мальчишек таких, как я, производила свастика на немецких флагах, открыто развевавшихся на экранах. Удивленье было, это точно. Еще два слова о Дединове. Все его жители любили рассказывать, что именно в их селе строил царь Алексей Михайлович первый боевой корабль русского флота "Орел". Но как я ни пытался узнать, где точно его строили, и есть ли памятник об этом, узнать ничего не мог. Памятника не было. Да и не могло его тогда быть: о Петре только-только начали говорить как о прогрессивном царе после книги А.Н.Толстого, а о других нельзя еще было и заикаться. Ну а флот был царский, там адмиралами были помещики или фабриканты, то есть капиталисты, офицеры были золотопогонниками, и все они угнетали трудовой народ. Какой еще тут памятник! Это было совершенно мне понятно. Тогда я еще не знал, что "Орел", не успев принять под охрану русские торговые суда на Каспии, в июне 1670 года был сожжен на Астраханском рейде казаками Степана Разина. Это так же, как с типично русским пейзажем. Без колокольни и куполов церкви его и представить себе трудно, а тем не менее церкви рушили. Мне еще не приходила в голову мысль, что может существовать исторически довольно прямая связь между сожжением "Орла" и разрушением русского пейзажа, организующим центром которого является храм.
Вместе с дединовскими ребятишками я как-то отправился в соседнее село. Дорога шла по берегу Оки. За одним из главных ее поворотов неожиданно открылся вид на село, к которому мы шли. Солнце было на западе и очень ярко и прямо освещало белую колокольню, возносящуюся в небо, на темной по контрасту зелени. Церковь была на замке. Живописные картины Христа, простершего навстречу нам руки в лучах сияния, а еще, где он был на осле, въезжающим в Иерусалим, и на другой, где, стоя на склоне горы, он обращался к каким-то людям, были написаны масляными красками. Для меня было совершенно непривычным видеть их под открытым небом, а не в помещении, как, скажем в Третьяковке. Картины эти уже стали разрушаться, краски отслаивались, их чешуйки-стружечки ссыпались вниз и образовали каемку по периметру всей церкви. Было тихо-тихо, стоял предвечерний час. У меня до сих пор перед глазами какое-то ощущение белой чистоты с голубизной и золотым светом. Да еще плавно летящие фигуры с нимбами и множество крыл. Мы постояли-посмотрели и решили дальше не ходить, а повернуть обратно. Когда я спросил, что сейчас в церкви (для меня не было вопроса, что она может работать), ребята заспорили: один сказал, что там склад зерна, а другой говорил, что какой-то инвентарь. Захотелось пить. Мы свернули с дороги к Оке, выбрали чистенький зеленый низкий участок берега и, встав на колени, стали пить из реки прямо ртом. Вода была вкусной, хотя не такой вкусной и холодной, как в Шабалинской. Потом я еще два раза пил из реки, но сказал об этом маме уже в Москве, чтобы она не беспокоилась. Серьезно попасть мне за это уже не могло. Весной я в Доме Пионеров сдал нормы на значок "Юный Моряк".
1939-40-й год — это был мой седьмой класс — стал для меня как бы дальнейшим подтверждением осязаемой правильности нашего всепобеждающего учения и приближения Мировой Революции.17 сентября 1939 года Красная Армия перешла польскую границу и стала освобождать Западную Украину и Западную Белоруссию. Что это связано с недавно заключенным Советско-Германским договором, для меня не могло быть и речи. Вся картина представлялась таким образом, что фашистская Германия просто стала воевать с панской (то есть буржуазно-помещичьей и империалистической) Польшей. Это действовал открытый еще Лениным закон неравномерного развития капиталистических стран в эпоху империализма. Польша не выдержала и стала разваливаться, а мы сделали благородное дело — протянули руку помощи нашим братьям - западным украинцам и белоруссам. А то бы они попали к немцам и неизвестно еще, что бы с ними произошло. У нас и другого выхода вдобавок не было, мы и так прождали до 17 сентября, а то, что Польша разваливается, стало ясно чуть ли не на второй день польско-германской войны, то есть уже 2-3 сентября.
О самих поляках я (да по-моему и остальные) особенно не думали. Конечно, жалко их было, как всегда немного жалко слабых, но, — сами виноваты. Общественное мнение, как бы я сказал теперь, было не на их стороне. Постараюсь объяснить почему. Во-первых, поляки еще со времен переговоров в 1938 году о Чехословакии отказывались пропускать Красную Армию через свою территорию (мне было совершенно ясно почему: Красная Армия была для них классово чуждой, они ее боялись!). Во-вторых, в 1937 году Польскую компартию Коминтерн распустил, значит, они в чем-то виноваты, дыма без огня не бывает. И еще — я во всяком случае так думал, — вот ведь поляки, воевали с нами в Гражданскую войну, не захотели войти в СССР, остались белыми, вот вам за это и досталось. Моя мысль в этом направлении развивалась и дальше: если бы поляки, когда на них напала Германия, подняли восстание и сбросили бы свое белопанское правительство, тогда мы бы им сразу и помогли, потому что это уже было бы началом долгожданной Мировой Революции. Да может, — думал я, — тогда и с Германией было бы по-другому. Увидев восставший польский народ немецкие солдаты повернули бы свои винтовки против офицеров и подняли бы красные знамена. А так, — обыкновенная империалистическая война. Хорошо, что хотя бы западных украинцев и белоруссов мы защитили и привлекли на нашу сторону.
Польская кампания, ее называли тогда освободительным походом, была недолгой, 25 сентября она уже закончилась. Газеты были полны снимками радостных лиц встречавшего Красную Армию населения, и, еще запомнилось, было много снимков, на которых с армейских грузовиков раздавали газеты. Вот что значит большевистское слово! Сообщений о каких-нибудь серьезных боевых столкновениях не было. Так оно и должно было быть, Красная Армия — непобедимая сила, поляки даже и не смели думать с такой силой воевать, а немцы, опасаясь нас, тоже вели себя очень аккуратно.
Единственным диссонансом и даже удивлением в этой правильной, по моим соображениям, картине мне показались промелькнувшие как бы мимоходом, хотя и с фотоснимками, сообщения о совместных советско-германских парадах в Пинске и Брест-Литовске. Я думаю, что одним из истоков моего предвоенного представления о слабости немцев, кроме естественного превосходства СССР над Германией по населению, были и вот эти промелькнувшие сообщения. Действительно, ведь немцы даже ушли с части польской территории, которая по появившейся в газетах демаркационной линии, должна была быть нашей. Ушли бы они, если бы нас не боялись!
В конце тридцатах годов выходило много книг, авторами которых были немцы-антифашисты. В этих изданиях, помимо уничтожающей критики Гитлера с его книгой "Майн Кампф", было много сарказма и насмешек над тяготевшей к древне-германским мифам нацистской идеологией. Она включала в себя голос крови, Одина, валькирий, Зигфрида, Нибелунгов, чашу Грааля, белокурую бестию и чистоту арийской расы. Так вот, помимо всего прочего, у меня сложилось впечатление, что мы обошли Гитлера с его нордической хитростью, когда заключили договор в 1939 году.
Между тем, в школе Мария Дмитриевна поручила мне сделать на ватмане карту-плакат, где были бы показаны западные области Украины и Белоруссии, вошедшие в состав СССР. Я с удовольствием выполнил эту работу, разыскал старые карты, взял новые схемы с линией государственной границы, опубликованные в газетах, все составил и выверил и даже раскрасил акварельными красками. А потом еще и перед мамой похвалился. Здесь я должен честно признаться, что рисуя карту, я почти не думал о правильности нашего победоносного учения. Радостное чувство было другим. Сейчас, то есть спустя более полувека, я точно могу его определить: радость была одним из самых ранних проявлений моего русского имперского мышления. Оно никогда у меня не было сильным, но что было, то было. Оно впервые обнаружилось, когда я смотрел еще картинки и карты в Большой Советской Энциклопедии. С удивлением однажды я обнаружил, что дореволюционная Россия была больше, чем СССР. Оказывается, в состав царской России входили и Финляндия, и Польша, и Эстония, и Латвия и Литва, и Бессарабия... Значит, они были наши! Жалко. Лучше бы они у нас и остались. Позднее карту России в дореволюционных границах я часто видел в энциклопедическом словаре LARUS у Никитки (у них была превосходная библиотека на французском и немецком языках), в котором нас интересовали, в основном, изображения броненосцев, пушек, гаубиц, мортир, револьверов и вообще всякого вооружения. Жалко было только то, что словарь был издан до 1914 года. На картах было последовательно видно, как росла Российская империя, начиная с Ивана Калиты, и как каждый царь, а позднее император, увеличивали русские владения.
Вместе с тем, я должен заметить, мое имперское чувство не было рафинированным, оно было связано и с идеей Мировой Революции. Если сравнить звучание идей Мировой Революции со звучанием огромного хора, то это в нем был единичный тонкий голосок.
Освобождение Бессарабии и ее присоединение к СССР (все довоенные карты СССР показывали Бессарабию как территорию, временно оккупированную Румынией), а заодно почти полное воссоединение украинского народа — Северной Буковины с г.Черновицы (совсем полное завершилось присоединением Закарпатской Украины в 1945 г. — г. Ужгород), так же как и восстановление советской власти в Прибалтике, были как бы даже вдвойне справедливыми: в Гражданскую войну белые там победили случайно (а, следовательно, и неправильно) и, во-вторых, они же раньше наши были! Все эти действия воспринимались как государственная мудрость и, как я уже объяснил, проявление автоматической правоты социализма, который у нас был в основном построен.
В зимний сезон 39-40 годов в Москве уже выступал приехавший из Львова джаз-оркестр прославленного трубача Эдди Рознера, и москвичи пели популярную тогда песенку "Во Львове идет капитальный ремонт". На Кузнецком мосту продавалась польская посуда. Мама как-то принесла необычную и не нашу чашку с блюдцем. Она была из приятного оранжевого стекла с перламутровым переливом, на маленькой фигурной золотистой наклеечке что-то было вытиснено по-польски... У нас стеклянные чашки не делались.
Пришла в Москву и польская мода. Женщины стали носить головные платки и косынки. Это было для меня удивлением: как же так, Польша ведь только-только была заграницей, буржуями, а у них носят платки? У нас платки носят молочницы, дворничихи и, вообще, деревня. По моим тогдашним представлениям мода — это только для богатых, то есть для буржуазии, и они, я имел в виду капиталистических дам, конечно, должны ходить только в шляпках, с какими-нибудь особенно широкими полями и с перьями. Демократизм их моды был непонятен. Зато была понятной позиция мамы: она не поддалась на их моду и продолжала носить шляпку!
Подходя к концу этой главы, я хочу себе самому, теперешнему, попытаться объяснить самого же себя, но тринадцатилетнего. Ощущение гармоничности мира и правильности всего происходящего было удивительным. Во-первых, я чувствовал себя свободным. Конечно, если не считать давления родителей. Мой одноклассник Фимка как-то заметил:
— Я сказал маме с папой, что они, как два сапога-пара, и оба жмут. Думал, что мое остроумие оценят, а они даже не улыбнулись. Не понимают!
А свобода была в свободе выбора. Я не ощущал давления ни от кого: в октябрята я сам пошел, даже просился, в пионеры — тоже, в военно-морской кружок сам, в Дом пионеров — тоже сам. И в библиотеки сам записывался: сначала в школьную (правда, тут мне отец посоветовал), потом в бывшей церкви напротив дома, а когда церковь сломали, записался в ту, которая рядом с "Красными Текстильщиками"18 была. И, вообще, кто бы мог мне запретить думать о том, о чем я хотел!
Во-вторых, я ощущал равенство, привычное и даже будничное. Я уже упоминал, что в классе никому просто неинтересно было знать, кто у кого родители и кем они работают. Мало того, я даже толком и не знал, чем занимается Александр Титович, Вилькин отец, или Виктор Никитович — Никиткин! Важны были лишь события, в которых они участвовали, например, в Революции или Гражднской войне. В седьмом классе к нам пришел новый ученик Толька К. Это, пожалуй, был единственный случай, когда мы узнали, кто у него отец и узнали очень быстро. А объясняется все очень просто: Толька жил в Доме писателей, который незадолго до этого построили рядом с нашей школой. Значит, его отец писатель. Только и всего. Правда, Толька К. вызвал интерес у девчонок, но по совсем другой причине: он был красив!
Наконец, у меня было еще чувство, я бы его назвал так, готовность к будущему. Эта готовность накапливалась исподволь, постепенно переходя из сознательной в подсознательную. Конечно, она была наивной, но и одновременно удивительно мощной. Максимально упрощая дело, можно сказать, что общий пионерский призыв тех лет "К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!" превратился в индивидуальный, личный, мой отклик: "Всегда готов!". Вдобавок я был политически подкован и считал, что у меня не может быть ни пережитков, ни родимых пятен капитализма. Одновременно с этим, если говорить о сознательном, я был убежден в том, что в руках вождя, партии большевиков, государства и народа, проще говоря у нас в руках, есть наука побеждать. И если мое тогдашнее мировосприятие кажется загадочным, то сейчас я в состоянии предложить самому себе отгадку. Она в том, что свою самую обычную искреннюю веру я считал последним достижением науки. Для меня, скажем, расхожее тогдашнее выражение "по последнему слову науки и техники" и сентенция о социализме, который "из утопии превратился в науку", были как бы равносильными. Все верно: вначале было слово, точнее — магия слов.
Пусть не создадут все эти рефлексии впечатления, что я был созерцателем. Нет, я был обыкновенным мальчишкой, активно действующим в реальном мире, который я считал гармоничным. То, о чем я пишу, не перечень каких-то внешних событий и, конечно, не семейная хроника. Я пытаюсь пройти путь, по которому шло мое политизированное сознание. В этом весь смысл моих записок.