ТЕНИ ГАРМОНИИ
Одинаково опасно и безумному
вручать меч и бесчестному власть
Пифагор
1 сентября 1937 года, вернувшись после летних каникул в школу, мы увидели, что
два места за партами пустуют. Не было Яши Р. и Вилены К. Классный руководитель
нам сказала, что они уехали и учиться у нас больше не будут. Но через два дня
я увидел на Полянском рынке на трамвайной остановке Вилю с бабушкой. Они молча
ждали трамвай ни на кого не глядя. Потом в классе прошел слух, что у них арестовали
родителей... О Яше и Виле как-то сразу перестали говорить, хотя перед этим жалели,
что Яша уехал: к нему ребята часто ходили домой. Нас там всегда хорошо встречала
его мама, а жил он совсем рядом со школой. Он был обыкновенным мальчишкой, если
не считать того, что в анкете в графе "место рождения" он вместо Москвы
писал Берлин! Всех сразу начинал почему-то разбирать смех. Но это было в самых
младших классах, потом мы привыкли к этому. О Виле говорили мало; она пришла
в наш класс в середине прошлого учебного года, и ее еще недостаточно знали.
Она всегда была тщательно одета, у нее были настоящие косы (а не "крысиные
хвостики"), в которых буквально застревало солнце, и, самое главное, она
могла не уступая драться с мальчишками. Уже к концу четвертой четверти к ней
перестали приставать и даже выбрали в совет отряда.
Гармоничный мир, в котором я жил, не был неподвижным. В нем происходили поступательные (тогда очень любили это слово) движения к общественным идеалам (тоже любимое слово). Я имею в виду вот что. Если, например, первые прочитанные мною книжки о Ленине были искренними, теплыми и понятными, то последующие становились все суше и суше. Это можно сказать и о передачах радио. Я хорошо помню в воспоминаниях о Ленине его родных такую деталь: маленький Володя Ульянов любил ломать игрушки, чтобы посмотреть, а что же там у них внутри. Это было так понятно! А постепенно все многообразие мира живого человека было сведено к политической биографии. Впрочем, этот процесс политической иконизации касался всех вождей. Вот поэтому, помню, я увидел с удивлением фотографию Сталина с его дочерью Светланой на руках. Это было в книге Марии Остен "Губерт в стране чудес", прекрасно изданной "Огоньком". Эту, большого формата, богато иллюстрированную книгу (в нее даже были вложены игры!), о судьбе немецкого мальчика из Саарбрюкена, эмигрировавшего в СССР, мне подарили у мамы на работе в один из утренников, которые обычно устраивались тогда. Этой книгой зачитывались и Вилька, и Никитка, да и все наши знакомые ребята, но "прожила" она у меня, наверное, всего года два или три. А потом исчезла. Я думаю, что здесь не обошлось без мамы. Дело в том, что Мария Остен была объявлена врагом народа...
Отец Левки В., Александр Кузьмич, в свое время служил с Гамарником. Левка очень этим гордился. А потом оказалось, что Гамарник — враг народа. Александр Кузьмич, обычно общительный и разговорчивый с детворой, стал молчаливым и каким-то замкнутым. Вскоре эта семья переехала в другой район. А на их место, в две комнаты, приехала новая семья с двумя мальчишками , Левой (он был старше нас с Вилькой) и Витей, который был младше нас. В нашей квартире (тогда я даже не знал, что она называется коммунальной) перед войной жило четыре семьи. Мальчишек было пятеро. Судьба унесла четверых: Вилен, Николай и Лев погибли на фронте, Витя во время войны простудился и умер. Но война была еще впереди.
А пока для меня царствовала гармония. Шли 1937-38 годы. Для меня это были пятый и шестой классы — обычный возраст, когда появляется критическое отношение к родителям, да и ко взрослым вообще. В то время это критическое отношение было вдобавок даже как бы социально и политически усилено: мы-то уже люди нового мира, а они, взрослые, родились и их учили еще до Революции. Поэтому, если в домашних делах авторитет родителей признавался безоговорочно, то в вопросах политики, скажем, я передовым считал себя, а не маму.
Героический поступок Павлика Морозова был для всех моих сверстников совершенно
понятным. Хотя мы и не знали нынешних подробностей об отце Павлика (что он давал
справки односельчанам, чтобы их спасти, и они уходили в город, избегнув раскулачивания),
это ничего бы не изменило: он был для нас кулак, классовый враг и всё. Вот здесь
я подхожу к двум событиям, о которых теперь могу сказать: слава Богу, пронесло.
Первое событие попроще. Как-то Наталия Сергеевна (она тогда, в конце четвертого
класса, была классной руководительницей) мне сказала, что я буду сниматься в
кино. И еще, чтобы я почитал книжку про Павлика Морозова, так как она предложила
меня на эту роль. Она добавила, что там есть и другие кандидатуры, но она уверена,
что пройду я. Конечно, у меня заколотилось сердце, и я несколько дней, наверное,
ходил как индюк!.. Потом прошло довольно много времени, и однажды Наталия Сергеевна
мимоходом заметила, что съемки переносятся. Я искренне был огорчен. Тогда.
А второе событие было таким. При детях взрослые старались не говорить на политические
темы, а тем более спорить. Спор или прекращался, или нас куда-нибудь отсылали,
чаще всего гулять. А тут получилось (дело было у Никитки в Раменском), что мы
однажды ворвались в гостиную и явственно услышали конец фразы, сказанной Никиткиной
бабушкой его маме:
— Сталин — узурпатор!
Бабушка даже раскраснелась и на нас не обратила внимания. Мы тихонько выпорхнули из дому. И вот тут у нас состоялся разговор, о котором я не могу вспомнить без ужаса. Мы очень любили бабушку. Она была доброй, умной и веселой, она все знала, понимала и могла все объяснить. Она умела готовить удивительно вкусные вещи, например, суп со снежками. Она любила нас, и мы это знали. И тем не менее...
Мы стали обсуждать, а что же нам делать, если бабушка так говорит о Сталине! Первой нашей мыслью было идти в милицию и попросить там, чтобы бабушке объяснили, что так говорить нельзя, что это неправда. Мы не знали, где находится милиция, во всяком случае, близко ее не было. И еще нам хотелось продолжать прерванную игру. Здесь, кажется, Вилька сказал, что может и не стоит ходить, ведь бабушка родилась еще при царе и многое не понимает. И мы побежали играть дальше. Что-то есть в этом эпизоде такое, что не позволило его забыть, и чем больше проходит времени, тем с большим трепетом я думаю: а если бы пошли?
На Старомонетном переулке недалеко от нашего дома в те годы было построено не совсем обычное здание с узкими, частыми по фасаду, окнами. Кованые решетки прикрывали прорези окон первого этажа. В доме явно никто не жил, даже парадного не было видно, только у ворот рядом с домом перпендикулярно к стене была вывеска с надписью "Берегись автомобиля". По дороге в школу мы часто гадали, зачем же это здание построено, пока кто-то из ребят однажды не сказал, что это склад карт от "Дунаевки".14 Здание сразу потеряло всякий интерес. Но вот в 37-м году, когда к обычным разговорам о вождях, героях и подвигах прибавились разговоры о врагах народа, рядом с воротами этого здания появилась небольшая вышка, на которой был пост. На посту стоял красноармеец с винтовкой, а ворота опоясались, так же как и вышка под навесом, колючей проволокой. Зимой красноармеец стоял в тулупе, из которого виднелась часть головы в остроконечном шлеме-буденновке, и штык, точь-в-точь как у фигуры часового, которая должна была увенчать театр Красной Армии. Я об этом пишу потому, что в 37-м году проходил первый Всесоюзный съезд архитекторов, и проекты Дворца Советов, гостиницы "Москва", театра Красной Армии и театра Мейерхольда мелькали во всех изданиях и даже в витринах на улице Горького. Сейчас мало кто знает, что, скажем, Концертный зал имени Чайковского это и есть недостроенное здание театра Мейерхольда, не хватает только башни в несколько этажей со скульптурой. Кажется, во всяком случае я помню такие разговоры, фигура должна была изображать Мейерхольда.
Да, 37-й год мне запомнился многими событиями-мероприятиями. В начале того года очень широко отмечалось столетие со дня смерти А.С. Пушкина. Один штрих: все школьные тетради выпускались тогда с обложками только с сюжетами пушкинских сказок и его стихами. В том же году отмечалось 750-летие поэмы Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре". Именно в тот год популярность песни "Сулико" достигла апогея. За всем этим, — я прекрасно это чувствовал! — шел как бы подтекст: есть два ведущих народа, русский и грузинский. Почему? Понятно: русских большинство, а наш вождь товарищ Сталин происходит из грузин. Любопытно, что всякого рода праздничные мероприятия в те времена, например, демонстрации, детские утренники, пионерские костры и тому подобное, никогда не обходились без лезгинки и "Сулико", впрочем как и не без барыни и "Москвы майской".
Отголоски тогдашнего представления о русских и грузинах я не так давно увидел на станции метро "Боровицкая". Там есть керамическое панно, где на своеобразном дереве дружбы народов СССР, растущим из Кремля, на "первом месте среди равных" стоят русские и грузины. А ведь станция открылась в 1987 году! Трудно писать о том 37-м годе: столько событий! Среди них и знаменитые теперь судебные процессы. Они были понятны и даже, я употреблю это слово, как бы естественны тогда. Ведь классовая борьба должна была обостряться, Мировая Революция надвигалась (события в Абиссинии и позднее в Испании были для меня тому подтверждением), и к будущей войне надо было готовиться. А как же еще готовиться иначе, как не вылавливать врагов? Поэтому судебный процесс, начавшийся в конце января против Пятакова, Сокольникова, Радека, — их фамилии я хорошо помню — были как бы подтверждением правильности генеральной линии партии (очень частое для тех лет словосочетание). Первые дни мы с Вилькой внимательно прочитывали подвалы "Правды". Потом это занятие нам наскучило: никаких живых деталей с нашей точки зрения в отчетах не было. Подсудимые, отвечая на вопросы Вышинского, просто признавали свою вину. Единственно запомнилось описание покушения (мы, конечно, считали, что оно было) на автомобиль с Молотовым где-то в Сибири у одной из шахт. Тут мы могли дать волю своему воображению!
От этого и последовавших процессов осталось впечатление как о постоянном повторении комбинаций слов троцкистско-каменевско-зиновьевский, а позднее и бухаринско-рыковский. И еще, — о бесчисленных объединенных, параллельных, основных, вспомогательных и разных других центрах и блоках. Мы даже попытались изобразить их в виде схемы, но потом бросили: ничего не получалось. Процесс маршала Тухачевского и других военных практически совсем не привлек нашего внимания. Во-первых, это были не Ворошилов и Буденный, о которых пели песни. Во-вторых, все обвиняемые признались, как сообщалось в газетах и по радио, и, кроме того, публикации об этом процессе были максимально короткими. Я понимал, что так и должно быть: нужно же хранить военную тайну. Военная тайна существовала изначально; она была, так сказать, данностью, впитанной еще с книжки А.Гайдара, которая так и называлась "Военная тайна".
Слова пропуск, шпион, пароль, измена и другие из этого ряда, были известны каждому мальчишке так же, как и то, о чем разговаривать не следует. Мы об этом со взрослыми и не разговаривали, но между собой, — мы так считали, — разговаривать все-таки можно. И мы разговаривали, даже анекдоты рассказывали. Например такой: угадайте, что это за здание, где наверху страх, а внизу ужас? Ответ гласил: это здание на Лубянке: на нем когда-то была реклама Госстраха, а под ней госужас НКВД. Мы с Вилькой были пуристами и нас в этом анекдоте задевало только то, что площадь имени Дзержинского называют Лубянкой. Она же была ведь переименована!
Общее отношение ребят к происходящему было совершенно спокойным: "Лес рубят — щепки летят", "Дыма без огня не бывает", "Там разберутся, если случайно забрали, сразу и отпустят". Я думаю, что это была не только ребячья реакция, но и, вообще, большинства.
Если бы кто-нибудь тогда сказал нам, что есть репрессии, есть Колыма, лагеря, пытки и тому подобное, мы бы не поверили. Никто не представлял огромности этого явления. "Военная" тайна хранилась как следует. Если бы мне в то время сказали, что я живу в период культа личности, я бы рассмеялся, как это и сделали мы с Вилькой, когда прочли книжку Л.Фейхтвангера "Москва. 1937". В ней автор в очень доброжелательном тоне, с известной толикой юмора утверждал, что советскому народу очень повезло с выдающимися вождями. В.И. Ленин был безусловно выдающимся человеком, и вот сейчас такое счастливое стечение исторических обстоятельств: есть выдающийся вождь и продолжатель его дела И.В. Сталин. Одна из глав прямо называлась "Культ Сталина", но мы ее восприняли просто как чуть лукавую улыбку Фейхтвангера.
К концу 37-го года у мамы на работе организовался ФОН. Это слово шутливо обыгрывалось в разговорах взрослых, а на самом деле означало Факультет Особого Назначения. К нам домой для занятий по химии стали приходить ученики. Это были директора и другие руководители — выдвиженцы, с которыми занимались индивидуально (повышение квалификации хозяйственных и инженерно-технических работников). Тогда я, естественно, не понимал, почему именно в том году потребовалось открытие такого факультета. Да мне и неинтересно это было. Зато эти ученики были интересными людьми. Я был очень горд, когда познакомился с Александром Григорьевичем. Это был настоящий живой большевик, бывший боец Чапаевской дивизии. Можно себе представить, какими глазами я на него смотрел: ведь все мы (даже по нескольку раз!) уже успели посмотреть знаменитый кинофильм "Чапаев". Александр Григорьевич был веселым общительным человеком с белозубой улыбкой и чуточку торопливой речью. Одет он был в полувоенную партийную униформу того времени — гимнастерку без следов петлиц, с широким кожаным ремнем с двумя рядами дырочек, брюки-галифе и хромовые сапоги (эта униформа точно воспроизведена на известном памятнике С.М.Кирову в Ленинграде). Он по-дружески тепло относился к нам с Нонной и к Вильке: всегда, когда приходил, нарочито серьезно здоровался с нами, а мы, под строгим маминым взглядом, быстренько улетучивались в соседнюю комнату. Однажды я спросил у него:
— А у Чапаева было как в картине?
— Нет.
— Что, не похоже?
— Не похоже.
— Ну, хоть чуточку-то похоже?
— Ну, разве, чуточку! — и Александр Григорьевич рассмеялся.
Из других маминых учеников мне нравился Ч-ов. Он был моложе и во многом уступал Александру Григорьевичу. Занимался он уже позже, с конца, наверное, 38-го года. Он тоже носил гимнастерку, но хуже подогнанную и настоящую военную, хотя тоже без петлиц. Дело было, конечно, не в гимнастерке, а в том, что на ней была медаль "За отвагу". А получил он ее, участвуя в боях с японцами-самураями у озера Хасан. В это время в школе химию я еще не проходил, поэтому относился к маминым ученикам с известным благоговением. Лишь года два спустя я понял, что исходный уровень их был не высок и химию они учили с самого начала, то есть с седьмого класса, когда она появляется в школьной программе. Это меня, помню, чуточку удивило. Но и только.
В августе 37-го года состоялся и первый Всесоюзный физкультурный парад. Он проходил на Красной площади, и в нем приняли участие все наши союзные республики. Мне помнится, что именно в то лето исчезли в прессе и по радио упоминания о Красном Спортивном Интернационале, который предлагал в пику Олимпийским играм 1936 года в Берлине (фашисты!), провести под эгидой Красного Спортинтерна Всемирную спартакиаду рабочих спортсменов в Москве. Было немного обидно, что она не состоялась, тем более, что к этому событию была даже выпущена серия почтовых марок. Но тем временем о физкультурном параде заговорила вся Москва. Для того, чтобы дать возможность посмотреть это поистине магически захватывающее действо, на стадионе "Динамо" устроили повторение парада (стадион "Динамо", построенный в 1928 году, в 1935 был реконструирован, и число мест было доведено до 60 тысяч, это был тогда самый большой стадион в Москве). Незадолго до начала учебного года тетя Соня повела нас с Никиткой на стадион... Зрелище было ни с чем не сравнимым, такого количества абсолютно организованных и экзальтированных людей я до этого не видел. С трепещущим красным знаменем огромных размеров в вытянутой вперед руке шел Серго Амбарцумян, любимец Сталина, самый сильный человек в мире. Он открывал парад. За ним шествовала колонна знаменосцев. Флаги, колеблемые ветром, представляли огромное красочное поле. Мы, конечно, все время выискивали флаги "Спартака" и "Динамо". А дальше шли маршем или ехали на специально оборудованных грузовиках физкультурники, с нечеловеческой слаженностью, выполнявшие разнообразные упражения. Меня совершенно потрясли человеческие пирамиды, напоминающие живые, огромных размеров, цветы и одновременно какие-то фантастические вазы. Сейчас я бы назвал эти пирамиды сюрреалистическими, но тогда этого слова у меня не было! Такое впечатление достигалось тем, что человека-физкультурника в этой пирамиде почти невозможно углядеть. Когда вставшие кольцом люди положат друг другу руки на плечи, а над ними встанет другое людское кольцо, а над ним еще кольцо и еще, и когда каждое кольцо начнет согласно сгибать и разгибать ноги и руки и наклонять головы, - получаются невиданные живые формы, вызывающие восторг и одновременно холодные мурашки между лопаток.
Праздничное впечатление многократно усиливается буйством чистых ярких красок, красной, белой, синей, зеленой и еще цветом загорелой человеческой кожи молодых, красивых и сильных тел. Разговаривать невозможно, оглушительно гремят марши. Мы только восхищенно переглядываемся. Впечатление от зрелища было огромным и радостным: ты вот еще немного подрастешь, сдашь нормы на значок ГТО15 (лучше II-й ступени) и будешь таким же! Ты принадлежишь к великой силе — Великому Советскому Союзу, ты его часть. И еще: как хорошо, что уничтожают врагов народа, а то всей этой красоты могло и не быть! Вот такие рождались ощущения.