ПРАВИЛЬНЫЕ ВРЕМЕНА
...исторический материализм
впервые дал оптимистическому
мировоззрению научное обоснование.
(Советский словарь по этике)
После корабля служба на берегу кажется не просто более легкой, она кажется праздником.
Таким праздником для меня стали в Николаеве первые месяц-полтора. Я был предоставлен
самому себе и занимался только изучением своего нового корабля по описаниям
и чертежам и "в натуре". "Беспокойный" в натуре изучать
было нечего: его только-только заложили на стапеле, поэтому "натурой"
были его предшественники, находившиеся в более высокой степени готовности.
Каждый день, кроме дежурств конечно, я мог быть дома. Это почти как в сказке! У Татьяны был особый дар устроительницы домашнего очага. В этом смысле она абсолютно соответствовала своему имени.69 В доме появилась приходящая на несколько часов няня, и мы, почувствовав свободу, стали вести "светский" образ жизни: ходить в гости, в театр, кино и даже в филармонию, а иногда, с компанией, и в ресторан. Кроме Дома офицеров, популярным был по-южному калоритный ресторан Торгмортранса на главной улице Николаева Радяньской. Его в обиходе мы называли "Трансваалем". Именно в тот год я впервые почувствовал, так сказать, родство по духу таких городов, как Севастополь, Одесса и Николаев. Позднее к ним я отнес и Ялту. Права была Клавдия Шульженко (ее слава тогда была в зените), когда пела про чудо-города Севастополь и Одессу и про Черное море...
Праздник продолжался недолго: стал прибывать личный состав. Командир "Беспокойного" еще не был назначен и я, инженер-механик, стал на некоторое время командиром корабля. Более того: несколько дней я даже командовал сразу двумя эсминцами: офицеров не хватало. И это в послевоенное время! Я так до конца постройки "Беспокойного" и не дождался положенного мне в БЧ-V по штату командира электро-технической группы.
Не стану описывать все перипетии превращения "Беспокойного" в боевой корабль, этот процесс походил на тот, что я пережил ранее на "Куйбышеве", правда на этот раз обошлось без воровства. Тем не менее, на одном эпизоде я должен остановиться, позднее будет понятно почему.
В начале лета 1951 года меня направили на месячную стажировку в Севастополь
на однотипный, но уже некоторое время находящийся в строю эсминец "Быстрый".
Не успел я толком и разместиться на нем, как на следующие сутки к вечеру меня
вызвал к себе командир бригады. Стоя вполоборота ко мне и занимаясь каким-то
своим делом (по-моему, он собирался на берег), капитан 1 ранга Н. спросил:
- Вы командир БЧ-V "Беспокойного"?
- Так точно!
-- Вот что: стажироваться на "Быстром" не будете. На "Боевом"
командир БЧ-V ушел в отпуск, перебирайтесь сейчас туда, в пять утра съемка с
якоря.
- Но!..
- Никаких но. Вступайте в фактическое командование боевой частью.
- Я же никого там не знаю. Ни одной фамилии!
- Ничего, доложите командиру корабля, что выполняете мое приказание.
- Вы узурпатор, товарищ капитан первого ранга!
- Узурпатор, - спокойно согласился комбриг.
Я взял под козырек, резко повернулся кругом и вышел из каюты. То, что комбриг был не прав, для меня не подлежало сомненью: приказ о стажировке был утвержден комфлотом. Николай Иванович знал это и тем не менее!.. Я был одновременно и поражен и восхищен изящным цинизмом, с каким всё это было сказано. Я почувствовал, как во мне просыпается какой-то холодный азарт, желание выйти (я еще не знал как) достойно из этого неприятного положения. Комбриг был мне симпатичен. Он был худощав, высок ростом, решителен, аристократичен, почти никогда не прибегал к мату и обладал оригинальным юмором. Он, например, часто говорил, что старпомов надо регулярно взвешивать: если вес увеличивается, такого старпома надо снимать с должности и наказывать. Он был автором и известного афоризма: "Кто думает о своей карьере, тот не спит в послеобеденный час". И, тем не менее, комбриг, которого я очень уважал, оказался несправедливым. Я был обескуражен: это был тот самый случай, говоря штампом тех лет, когда форма оказалась не соответствующей содержанию.
Пройдя несколько десятков шагов по Минной стенке, я остановился у трапа "Боевого" и узнав, что командир на корабле, поднялся на эсминец. Представляясь его командиру, я понял, что он решил просто подстраховаться для выхода в море: на корабле находились два штатных офицера БЧ-V, один из которых по уставу обязан был замещать ушедшего в отпуск командира боевой части. А комбригу было все равно. Так я и оказался вместо "Быстрого" на "Боевом". С видимым облегчением встретил меня лейтенант П., когда пару часов спустя, по сигналу "Корабль к бою и похду изготовить", я открыл дверь в ПЭЖ (пост энергетики и живучести): оказалось, что в училище я у него несколько месяцев был командиром отделения!
Все идет своим чередом. Машинно-котельная установка вовремя вводится в действие; испросив разрешения "мостика"70 на пробные обороты, я прослушиваю главные турбины и докладываю о готовности вверенной мне боевой части. Такие же доклады идут от других частей. По боевой тревоге снимаемся с якоря и швартовов и проходим боны главной базы; мы в море. И здесь начинают происходить события, для меня непонятные, но, похоже, не вызывающие удивления у корабельных старожилов. На мостик приглашаются командиры боевых частей и служб. Старпом кратко разбирает результаты подготовки корабля к выходу в море и цели последующего учения. За каждым замечанием следует выговор или другое взыскание. Они выслушиваются собравшимися потупив головы. После замечания старпома о том, что в кубрике БЧ-V по боевой тревоге были обнаружены несколько спящих матросов, командир корабля объявляет мне 10 суток ареста. Тут уж я не выдерживаю: демонстративно пожав плечами и не сказав "Есть!", ухожу с мостика. На следующий день я получаю еще 10 суток ареста, когда пытаюсь защитить действия матроса-электрика, переключившего во время торпедной атаки часть возросшей нагрузки с одного турбогенератора на другой. Переключение вызвало на мгновение бросок стрелок на приборах управления и, конечно, было неприятно командиру, нервно командовавшего атакой. Но матрос-то действовал, как в бою! После этого наказания у меня среди офицеров появились если и не приятели, то уж, во всяком случае, сочувствующие. Через день я получил еще 10 суток!..
На несколько часов "Боевой" неожиданно возвращается в базу и снова выходит в море. Перед съемкой с якоря мне пришлось осушить трюм в одном из котельных отделений. У борта появляется большое радужное маслянистое пятно. Очень неприятно! Этого можно было бы вполне избежать, предупреди меня командир о возможном заходе в базу заранее. Проходя по палубе и глядя на злосчастное пятно он замечает:
- Если меня накажут, имейте в виду, я вас тоже накажу, только сильнее!
Через неделю я, естественно, знал всех офицеров и большинство сверхсрочников. "Моя" БЧ-V не представлялась мне уже безликой и бесфамильной. Как раз с тех дней началась моя дружба с Иваном Фирсовым, тогдашним штурманом этого эсминца. Всему в конце концов приходит срок: однажды мы ложимся на курс, ведущий к главной базе. Предстоит разбор учений, и на всех кораблях, побывавших в походе, должно появиться большое начальство. Словно сговорившись, несколько офицеров просят меня выступить. Суть дела: на корабле какая-то гнетущая обстановка. Командир, недавно бывший советником в Болгарии, неопытен и самоуверен. Ускользающий порядок он стремится удержать исключительно взысканиями. От него не услышишь ни одного доброго слова. Безлик и неудачен также и его заместитель по политчасти. И как вывод из всего:
- Ты человек посторонний, выступи, тебе больше поверят. У нас уже несколько раз пробовали, только хуже стало...
Я ответил, что подумаю. Жажда справедливости у меня искала выхода! Я знал, что нужно делать и знал силу, могущую быстро разрешить этот, в общем-то довольно тривиальный конфликт. Эта сила тогда называлась парторганизацией или политорганом, а проще говоря, партией. Просто партией, потому что никаких других партий кроме коммунистической не было и в обозримом будущем не предвиделось.
На партсобрании, посвященном итогам похода, проходившем в кают-компании, за общим столом разместились офицеры, положив на зеленую суконную скатерть рабочие тетради. За отдельным столиком заняли свои места начальство: вице-адмирал (член военного совета флота), командир корабля, и его замполит. Разбор начался с доклада командира... Подождав, пока не наступил подходящий, по моему мнению, момент, я попросил слова:
- За десять с лишним лет службы, считая спецшколу, училище и крейсер "Куйбышев", я не имел ни одного взыскания. За десять суток пребывания на "Боевом" я получил тридцать суток ареста. Количество взысканий у любого другого офицера на корабле значительно больше!
Выдержав после этого небольшую паузу, я коротко изложил остальное. Эффект оказался потрясающим, мне даже сейчас неловко писать о нем. Сразу после собрания адмирал взял меня под руку и заставил прогуляться с ним минут пятнадцать по палубе. Полноватый и жизнерадостный, он в основном задавал вопросы и добродушно при этом часто похохатывал. Наконец, сказав: "Ничего, моряк, всё будет в порядке!" он отпустил меня.
На следующее утро командир "Боевого" объявил, что с меня сняты все взыскания. Многие взыскания были сняты и с других офицеров, а через пару дней (я не поверил своим ушам!) замполит на очередном совещании произнес:
- В своем выступлении на разборе товарищ Шабалин правильно нас критиковал. Нам надо устранять свои недостатки!
Так с легким сердцем и убежденностью в правоте партийного дела я закончил стажировку и попрощался со ставшим почти родным "Боевым".
Я так подробно остановился на стажировке и своих переживаниях, связанных с нею, намеренно. Мало кто сейчас понимает реальную и многообразную роль, которую тогда играла партия. Основной ролью, естественно была роль политическая, обеспечивающая единство всех общественных устремлений к идеалам коммунизма. Именно знание этих идеалов, как я считал научно обоснованных, и дает право партии на руководство всей страной. Это, так сказать, вообще. Если же вспомнить повестки дня партийных собраний, то можно отметить следующее. Даже тогда, когда они явным образом были связаны с одобрением (почти ритуальным) постановлений съездов или других центральных партийных инстанций, на этих собраниях всегда обсуждались конкретные текущие дела. Другими словами, партийные собрания были частью системы управления , своеобразным дополнением и альтернативой, почти демократической, управлению с помощью приказа. Конечно, критика была, как правило, косвенной, а демократизм дозированным, но в данном случае они, как-никак, всё же имели место. Политработников часто называли не только комиссарами, но, без всякого осуждения, и попами. Это легко объяснимо, так как своеобразной воспреемницей части церковных прерогатив оказалась именно партия. Речь идет не о доктринальных вопросах, а, так сказать, о прикладной морали, где за партией закреплялась роль третейского судьи и охранителя морального облика своих рядовых членов. Скажем, если партиец решил развестись, а его жена настаивает на сохранении брака и обращается в парторганизацию, то возникает "персональное дело", грозящее партийным взысканием. Последнее обязательно скажется на служебной карьере. Так, к примеру, очередное воинское звание не могло быть присвоено, если есть партийное взыскание. Роль третейского судьи очень четко проявлялась при распределении жилья, которого всегда не хватало. Этим распределением занимались специальные жилищные комиссии при политотделах...
Без всяких комментариев мне хочется здесь рассказать о Лёне С. Он не вступил в партию в училище, и после выпуска остался комсомольцем. Назначен он был на Краснознаменную Балтику и сразу же занялся на трофейном немецком тральщике боевым тралением. Лёня был женат и у него уже появилась двойня близнецов, мальчик и девочка. В свое время, вступая в комсомол и на военную службу, Лёня скрыл, что его отец в 1937 году был расстрелян как враг народа. И вот на флоте Лёня искупает свой грех: подавая заявление о приеме в партию, он и в автобиографии и в пространной анкете пишет правду. Никто его не заставлял делать это, как и вообще становиться членом партии. Поступая подобным образом Лёня рисковал быть изгнанным с флота, что называется, с волчьим билетом. И, тем не менее, он написал! Партия, как Высшая Инстанция (я не могу в данном случае ее называть иначе!), принимает покаяние и не отвергает вчерашнего грешника. Она наказывает Лёню сурово, но справедливо: его списывают с корабля на берег и с Балтики переводят на ТОФ. Но в партию принимает!
Пока я был на стажировке, “Беспокойный” был спущен на воду. Я очень жалел, что пропустил это событие, и чтобы как-то утешиться, специально выбрал время посмотреть, как со стапеля сходил следующий за нами, четырнадцатый по счету, "Безбоязненный". Церемония спуска корабля на воду впечатляет. Дело не в бутылке шампанского, которую разбивает о форштевень самая красивая на заводе женщина. Главное наступает после этого. По команде, мгновенно, выбиваются стопорные клинья, и громадный корпус почти готового корабля, вздрогнув как живой, начинает все быстрей скользить по наклонной дорожке стапеля, кормой вперед, к открытой воде. Фейерверк брызг, и под всеобщее "ура!", теряя инерцию, эсминец останавливается, лениво покачиваясь на плаву. Праздник ума и рук человеческих!
Ощущение если не праздничности, то, уж во всяком случае, правильности жизни и общественного строя, у меня тогда было. Эту правильность, в широком смысле слова, подтверждало возвращение из опалы Н.Г. Кузнецова: летом того года он занял должность Военно-Морского министра. Зло было исправлено, и правда, как в сказке, торжествовала. Теперь можно было уже мрачно не шутить, что на эскадронный миноносец армейский сапог поставляет подковы и овес. Что же касается узкого смысла правильности бытия, правильности близкой и повседневной, то о ней лучше всего сказать типовым словосочетанием тех лет: морально-политическая обстановка на Э/М "Беспокойный" была здоровой. Не то, что на "Боевом".
Василий Иванович Быков, капитан 3-го ранга, был прирожденным командиром и моряком-романтиком в русской, так сказать, ипостаси этих понятий. Умный с хитрецой, с открытым живым лицом, он часто улыбался и так же часто хмурился, как бы подыгрывая самому себе, дополняя классический образ отца-командира оттенком эдакого мужичка-простачка. Он мог несколько нарочито даже пошуметь, распекая матроса или офицера за упущение по службе, но при этом никогда не задевая достоинства подчиненного. Если упущение или проступок были значительными, он добавлял в сердцах:
- Не наказываю только потому, что меня не наказывали.
Хорошо зная военно-морскую историю, Василий Иванович мог напамять прочитать положения из Петровского устава или его указов, а также при случае вспомнить Ланского, Орлова и других фаворитов Екатерины II. У него определенно была педагогическая жилка: Василий Иванович любил афористические сентенции. Если на совещание кто-нибудь из офицеров приходил без рабочей тетради, он обычно замечал:
- Каждый офицер в любое время должен иметь при себе ..., машинку и записную книжку! - и отправлял провинившегося за оной.
Наставляя интенданта или других получателей необходимого имущества на берегу, он требовал безусловного его получения несмотря на категорический, казалось бы, отказ по телефону:
- Ничто не может заменить личного общения, даже телефонный разговор!
Команда любила своего командира и на "Беспокойном" не было случая, чтобы матрос при виде идущего навстречу ему командира перебегал с одного борта на другой. Конечно, Василий Иванович был требовательным начальником, но известный либерализм у него все-таки можно было обнаружить: повседневную тужурку он носил только с американскими полуботинками. Уставом это прямо не запрещалось, но принципиальные блюстители строевого порядка не позволяли себе эдакой вольности. Остается добавить, что Василий Иванович Быков был Героем Советского Союза. Это звание, будучи старшим лейтенантом, он получил в 1944 году на Северном флоте, когда на своем торпедном катере, вырвавшись вперед и поставив длинную дымовую завесу, буквально под носом у немецкого конвоя, он обеспечил его разгром при практическом отсутствии потерь с нашей стороны. Успел побывать он и в Америке, где по ленд-лизу получал корабли для нашего флота. Иногда он рассказывал, как на одном из приемов видел там А.Ф. Керенского. При этом он не осуждал Александра Федоровича. По тем временам это было почти крамолой.
Заместитель командира по политчасти во многом был противоположен Василию Ивановичу. Георгий Петрович Осинов, капитан-лейтенант, был нетороплив, обстоятелен и, я бы сказал, менее словоохотлив. Он был хорошо образован в отличие от многих политработников того времени. На флот Георгий Петрович был призван с последнего курса ВУЗа в связи с войной, но, тем не менее, к своему делу относился очень серьезно и с сибирской основательностью. Помимо текущей работы с личным составом, он увлеченно комплектовал корабельную библиотеку, добывая, где это возможно, классику и редкие книги. Вообще, он любил искусство и был своеобразным меценатом. Специально для того, чтобы подобрать нужных кораблю людей, Георгий Петрович пропадал в Учебном отряде, отыскивая молодые таланты. Для этого он использовал учетные данные матросов по их гражданской профессии. Так однажды на "Беспокойном" появился матрос Радюхин, до этого только что кончивший тогдашнее Ленинградское художественное училище (быв. Штиглица). Через пару месяцев наглядная агитация на корабле стала эталонной и к нам по этому поводу стали постоянно приходить целые экскурсии. Георгий Петрович был очень ровен в обращении со всеми и, будучи человеком самостоятельным, сумел найти золотую середину по разделению обязанностей с командиром в отношениях с личным составом. Коллизий в их взаимоотношениях на мой взгляд не было, а через некоторое время они с Василием Ивановичем просто стали друзьями.
Старпом был несколько менее колоритен, чем командир и замполит, но безусловно человеком был глубоко порядочным и достойным. Мы чуточку посмеивались над ним за известную склонность к нравоучениям, которые продолжались излишне долго по мнению провинившихся. Если разговор происходил в каюте старпома, то для усиления воспитательного воздействия, он мог вызвать вестового и предположить собеседнику стакан чая, продолжая, между тем, свои наставления.
Я не буду перечислять других корабельных офицеров, скажу только еще о моем коллеге Саше Матвееве, командире БЧ-II. Он тоже пришел с крейсера и мы, если считали, что командир не прав, объединяли свои усилия. Делалось это со ссылками на лучшую организацию службы на больших кораблях по сравнению с малыми. Мы, мол, знаем, что и как. В корабельной иерархии командиры артиллерийской71 и электромеханической боевых частей на эсминце занимают вполне определенное место: у них, в отличие от других БЧ есть подчиненные офицеры и, кроме того, по числу личного состава они вместе составляют процентов семьдесят всего экипажа. На надводных кораблях существует некоторый антагонизм между так называемой "верхней командой" (БЧ-II относится к ней) и "нижней командой" (это, конечно, БЧ-V). Последние считают, и не без некоторого основания, что "верхним" легче живется. Этот антагонизм иногда персонифицируется в отношениях между командирами обеих БЧ. Мы с Сашей решили, что у нас этого не будет: нечего нас разделять, чтобы кому-то властвовать.
За долгую офицерскую службу я пережил несколько общественных подъемов и спадов в отношении к "товарищеским ужинам". Инициатором и дирижером этих кампаний, причем в государственных масштабах, естественно, выступала партия, ЦК которой принимал соответствующие постановления, либо укрепляющие связь партии с народом, либо антиалкогольного толка.
В одни времена "товарищеские ужины" разрешались, в другие строго-настрого запрещались. В последнем случае приходили в ресторан или Дом офицеров в штатском, а уж если было совсем строго, собирались у кого-нибудь дома. В период, о котором я рассказываю,- разрешалось. Выслуга лет в лейтенантском звании тогда была три года. Незадолго до нашего ухода в Севастополь пошла полоса приказов о присвоении "очередного воинского звания старший лейтенант" моим однокашникам. Я - тоже стал старшим лейтенантом. Эти события полагалось отмечать прилюдно. Процедура состояла в следующем: звездочка для погона опускалась в бокал, фужер или, в крайнем случае, в тонкий стакан с коньяком или водкой. Надо было осушить его не поперхнувшись, после чего к виновнику уже следовало обращаться по его новому званию. Естественно, были и другие поводы для ужинов. После окончания швартовых испытаний мы собрались в "Трансваале" с некоторыми военпредами и офицерами николаевского ОВСК. Собственно, мне это мероприятие запомнилось потому, что в конкурсе на лучшую танцевальную пару мы с Татьяной завоевали первый приз. Им оказался живой петух, отправленный сразу же на кухню и через четверть часа украсивший наш столик. Как правило, все застольные мероприятия хорошо организовывались и имели свою мягкую программу, ну, а если кто-нибудь перебирал, то его друзья, наделенные дополнительными обязанностями на этот вечер, брали его под белы рученьки и заставляли привести себя в порядок. На следующее утро виноватый был вполне в форме. Все это я написал потому, что для меня словосочетание офицерская семья имеет реальный образ, далеко выходящий за пределы понимания семьи как супружеской пары. Одним словом, когда "Беспокойный" выходил на ходовые испытания в Севастополь, он уже имел слаженный и боеспособный экипаж. Это и понятно, во всякой жесткой иерархической структуре тон задается ее верхним уровнем. У нас он был очень хорош, как тогда говорили, по своим деловым и морально-политическим качествам. Позднее ближе узнали друг друга и с искренним участием относились друг к другу очаровательная Полина Быкова, несколько застенчивая и по-комсомольски непосредственная Евдокия Осинова, решительная Тамара Матвеева и аристократическая по-советски Римма Октябрьская. Но, как и на корабле, при этом никогда не переходились невидимые границы иерархии. Надо сказать, что это, вообще говоря, не мешало.
Вскоре после прихода в Севастополь, незадолго до окончания ходовых испытаний, у меня, наконец, появился второй командир группы. Им оказался старший инженер-лейтенант Сытин. Достаточно было посмотреть на Алексея Васильевича, как в сознании сразу же появлялось: "Вот он, русский интеллигент!" С первых дней стало ясно, что хорошая, домашняя, воспитанность у него счастливо сочетается с отличным знанием своего дела, полнейшей ответственностью и, вдобавок, он обладает прирожденным чувством мягкого юмора. Это выяснилось вскоре, когда он заметил, что несмотря на то, что он говорит: "Есть!" и "Так точно!", он не в состоянии за тот вечер, когда он остается за меня на корабле, выполнить все мои распоряжения. Для этого и дня мало! Я рассмеялся и подумал, что он прав. С тех пор, сходя на берег, я напоминал только о делах, которые невозможно было отложить. Мы быстро подружились. И дело тут не в том, что мы оба родились в Москве и окончили одно училище. Была какая-то внутренняя симпатия. Когда оказывалась не наша очередь сходить на берег, мы после вечернего чая оставались в кают-компании пофилософствовать. Леша хорошо играл на пианино и Бетховенская "Лунная соната" с тех пор обязательно возвращает меня к тем, теперь это можно сказать определенно, счастливым временам. Все-таки "Лунная соната" на боевом корабле это потрясающе! Изреченное Лешей: "Прекрасное должно быть чуточку грустным", было для меня откровением созвучности...
Как-то после одного из трофейных фильмов, который мы смотрели на верхней палубе, и где в неаполитанских песнях, исполнявшихся, кажется, Яном Кипурой, часто звучало слово амиго,72 мы решили использовать его для обращения друг к другу.
...После подъема военно-морского флага и последовавшей затем отработки задачи № 1, нам предстоял контрольный выход в море. Задачу должен был принимать комбриг, в бригаду которого вошел "Беспокойный". Мы были полны энергии и стремления получить только самую высокую оценку. На корабле все сверкало от киля до клотика, и каждый, говоря знаменитыми словами адмирала Нельсона, был готов выполнить свой долг. Но комбриг был хмур и замкнут. Несмотря на отличное выполнение экипажем всех упражнений и вводных, выражение его лица не менялось. Такими же неприветливыми, если не сказать кислыми, были лица и флагманских специалистов. Мы терялись в догадках и не могли понять, почему так происходит. Едва "Беспокойный" классически, благодаря командиру, маневровщикам и боцманской команде, ошвартовался, как комбриг, выдавив из себя: "Задача принята", тут же покинул корабль... Позднее мы выяснили, в чем же было дело. Эта история может быть причислена к морским анекдотам: кто-то донес заму комбрига по политчасти, что якобы на мостике "Беспокойного" установлен магнитофон (он тогда был редкостью) и все, что говорит начальство, вплоть до мата, записывается на пленку. Комбриг эту чушь воспринял всерьез. Нас довольно долго держали в черном теле, чаще других, по нашему мнению, посылая в море и заставляя дежурить по "боевому ядру". Во всяком случае, начальство у нас на корабле почти не появлялось. Однако, позднее все, конечно, встало на свое место, и репутация "Беспокойного" в глазах командования была восстановлена. У нас стали часто появляться, особенно летом, не только разного рода инспекции и проверяющие из Москвы, но и корреспонденты, журналисты и просто интересные люди. Глубокое впечатление на меня произвел инженер-капитан 1 ранга Журавлев, один из разработчиков машинно-котельной установки "тридцадки-бис" (за эту разработку он стал лауреатом Сталинской премии). Этот веселый и общительный человек очень многому научил меня. Скажу только, что в следующем году БЧ-V "Беспокойного" была признана лучшей, и приказом комфлота я был награжден ценным подарком. Бывал на корабле и знакомый Василия Ивановича еще по военному времени фотокорреспондент "Советского флота"73 Веринчук, фотографии которого, я уверен, украшают семейные альбомы многих бывших членов экипажа корабля. Запомнился мне и молодой Тимур Гайдар, проведший пару суток на "Беспокойном". Мы с ним подолгу обсуждали флотские проблемы и он агитировал меня поступить на факультет журналистики Военно-Политической Академии, который недавно окончил. Он был очень искренним человеком и в заботах о флоте и в своих, как и у меня, убеждениях о достижимом светлом будущем, сначала для нас, а затем и для всего человечества.
Все, с кем я общался и к кому испытывал немотивированное расположение, воспринимали окружающее и происходящее в основном так же, как и я, то есть были убеждены в их неизбежной правильности. Если согласиться с тем, что в человеческой жизни самыми важными являются семья, убеждения, работа и дом, то ощущение правильности течения жизни легко объяснить: всё перечисленное у меня было, за исключением, разве что, дома. Но и тут была надежда на непременное получение государственного жилья. Добавлю еще, что монополия государства на информацию не оставляла сомнений в закономерности происходящих событий и их соответствия предначертаниям классиков: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.