НАЧАЛО ПЕРЕМЕН
Он управлял теченьем мыслей
И только потому - страной.
Б. Пастернак
Политика не знает конечных решений.
(Услышанная фраза)
Секретность - это очень точный индикатор состояния общества. Максимума она достигает в военное время. После Победы ее уровень несколько понизился, а затем секретность вновь стала крепчать. Супостат, повторюсь, был назван; им был американский империализм. В один из осенних дней 1952 года "Беспокойный" потерял свое имя: блестящие, из морской латуни, буквы, составлявшие дорогое каждому члену экипажа слово, были срублены с его бортов. Василий Иванович с тоской, которая была написана на его лице, наблюдал эту операцию, а когда исчезла последняя буква, ушел в каюту и несколько часов не показывался на палубе. Не радовался даже матрос из боцманской команды, которому надо было драить эти буквы после каждого возвращения с моря. Теперь название "Беспокойный" можно было прочитать только в секретной переписке, на борту же появилось двухзначное число, менявшееся время от времени. Оно стало нашим бортовым номером. У Георгия Петровича была идея создать гимн для "Беспокойного", он с Лешей Сытиным говорил о музыке, а со мной о тексте. Теперь это как-то потеряло смысл...
Приблизительно в это же время появилась работа Сталина "Экономические проблемы социализма в СССР". Ее значение было не меньшим, чем Постановление ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград". Эта работа относилась уже к "базису" и как бы завершала начатую с верхних этажей "надстройки" идеологическую конструкцию, законодательно и научно (я не беру это слово в кавычки!) гарантирующую переход нашего общества к коммунизму. Эта сталинская конструкция шла от философии, литературы, кино, музыки и репертуара театров, через биологию, генетику, полезащитные лесонасаждения, травополье, почвообразование и повышение надоев, через постоянный примат производства средств производства и укрепление обороноспособности, через великие стройки коммунизма, через языкознание, наконец - к экономике; к экономике, которая после взятия власти пролетариатом, приобретает преимущественное перед политикой значение. Вся эта грандиозная конструкция служила двуединой цели: во-первых, воспитанию нового человека, который строит коммунизм и будет жить при нем, и, во-вторых, созданию коммунистической материально-производственной базы.
Естественно, что "Экономические проблемы" сразу же стали изучаться в системе марксистско-ленинской подготовки офицеров и, соответственно, на политзанятиях с матросами и старшинами. В этой работе в очередной раз указывалось на бесперспективность для социализма товарно-денежных отношений и на неизбежность замены их, по мере продвижения к коммунизму, продуктообменом. Говорилось и об ограниченности действия закона стоимости и о его преобразованности в условиях социализма. Как военный человек, я был весьма далек от насущных экономических проблем, но не они, пожалуй, представляли главную силу сталинской брошюры. Она была полна уверенности не то что в возможности, а в неизбежности и в недалеких сроках построения в СССР коммунизма в соответствии со знаменитым принципом "от каждого по способностям, каждому по потребностям". Эта неизбежность превращения из утопии (через науку) в действительность ежедневно демонстрировалась всеми средствами пропаганды и агитации, печатью, радио и кино. "Великие стройки коммунизма" были не метафорой, а имели вполне конкретные адреса: Волго-Донской судоходный канал, Каховская ГЭС, Сталинградская ГЭС, Главный Туркменский канал, Куйбышевская ГЭС...
Одним словом, строительство коммунизма было обеспечено, и притом своими силами. В этом смысле мне предтавляется классическим примером судьба кибернетики, появившейся не у нас74, и поэтому заведомо обреченной быть “буржуазной лженаукой”. Корифей даже неупомирнал о ней о ней; ее рвали менее великие ученые.
Построение коммунизма я не считал утопией, тем более, что оно приняло даже некие формальные рамки в виде научно обоснованных норм потребления необходимых продовольственных и промышленных продуктов в расчете на одного человека. Начнем с этого,- думал я, - а там будем приближаться к обществу неограниченных возможностей, к этой фата-моргане, о которой мы с Вилькой грезили в детстве. После войны уверенность в возможностях техники, избавляющей человека от тяжелого физического труда, была полной, особенно после взрывов атомных бомб. Что касается воспитания нового человека Коммунистического Завтра, то и тут у меня серьезных сомнений, пожалуй, не было. Мои рассуждения сводились примерно к следующему: не только я один служу любимому делу, таких миллионы, следовательно и они, как и я, работают без принуждения, в том числе экономического. Таким образом все дело сводится к удовлетворенности своим трудом, который становится первой жизненной потребностью. Об этом писал и Сталин, утверждая, что при коммунизме человек не должен быть на всю жизнь прикован к одной профессии. Отсюда было легко перекинуть мостик к отмене товарно-денежных отношений: нужно подсчитать трудозатраты на каждый вид деятельности, взяв за базу простой неквалифицированный труд и переходные коэффициенты. Коэффициент, скажем, для таланта будет большим, а для гения очень большим. Всё точно подсчитывается, всё справедливо, и все довольны! Но здесь вдруг мой внутренний голос, давно молчавший, напомнил мне одну мысль В. Шишкова из его "Угрюм-реки" о том, что человеку для счастья может, в одном случае, вполне хватить корки хлеба, а в другом не хватит и всех богатств Сибири. Да... Была еще одна мысль: магазины превратятся в баталерки,75 где не всегда есть нужное обмундирование, когда срок носки вышел, а если и есть, то нет подходящего размера. Но эту мысль я не стал додумывать.
В этом же году в октябре состоялся XIX съезд партии. Его давно ждали: последний съезд был тринадцать с лишним лет назад, еще до войны. Ждали потому, что съезды (это было известно по истории партии и по истории СССР) всегда имели всемирно-историческое значение и были событиями, определявшими судьбы страны. А для меня это был еще и первый съезд, который я воспринимал будучи уже членом партии. Я ожидал от него чего-то грандиозного, каких-то эпохальных решений, которые, естественно, будут сформулированы в докладе вождя. Ничего подобного не произошло, мои ожидания не оправдались. Свою речь, а не доклад, Сталин произнес только к концу съезда. Она была непривычно короткой и являлась ответом на приветствия. То, что наша партия - "Ударная бригада" мирового революционного и рабочего движения, новостью не было, утверждение же его о том, что нам надо поднять "выброшенное за борт" буржуазией знамя демократических свобод, мне было не совсем понятным. Если свобода - это осознанная необходимость, то какое "знамя" нам надо еще поднимать, когда мы реально идем к коммунизму?
В новый партийный устав, принятый на съезде, включался раздел "Парторганизации в Советской Армии, Военно-Морских Силах и на транспорте". Это было понятным: обстановка требовала. Съезд переименовал ВКП(б) в Коммунистическую Партию Советского Союза (КПСС). Факт переименования для меня лишний раз служил подтверждением реальности и вполне обозримой по срокам неотвратимости наступления коммунизма. Практическим резюме съезда, используя фразеологию того времени, было: наша страна, а вместе с ней и весь лагерь мира, демократии и социализма, что называется, прочно встали на рельсы поступательного движения к коммунизму, светлому будущему всего прогрессивного человечества. Если же короче: вперед к победе коммунизма! Этот лозунг неоднократно с того времени стал использоваться всеми средствами массовой агитации, даже почтовыми марками. Одновременно с этим съезд, на котором в основном говорили об успехах в восстановлении и дальнейшем развитии народного хозяйства, как бы гарантировал стабильность этого процесса.
Действительно, мощь Государства представлялась колоссальной. Мы могли полнокровно делать два дела сразу: вести борьбу на грани войны с империализмом и одновременно строить коммунизм. Общество выглядело абсолютно сплоченным, народ и партия были едины, экономика процветала (цены каждую весну немного снижались76), идеалы были прочерчены блестяще и четко. По радио звучала в основном классическая или народная музыка (в большинстве своем русская), чтение газет можно было вполне ограничить одной "Правдой", секретность стала всеобщей и надежной, все зарубежные станции, вещавшие на СССР, глушились.
Когда я вспоминаю общественное благополучие и светлые идеалы тех лет, у меня в ушах звучат два голоса: Ю. Левитана, с мужественным пафосом говорящего о новостях и наших успехах, и М. Александровича, своим ангельским пением уносившего душу к вершинам почти неземной мечты. Предположить обычному человеку, что в лагерных застенках мучаются свыше пяти миллионов без вины виноватых людей, было немыслимо. Брежневские годы "застоя", которые наступят много позднее, покажутся мне стремительно бегущими по сравнению с годами железной стабильности, предшествовавшими смерти Сталина.
"Беспокойный" добросовестно нес службу или, как тогда это называлось, занимался боевой и политической подготовкой. Мы почти все время были "в морях", сдавали самые сложные задачи КНК: артиллерийские стрельбы по надводным и воздушным целям, торпедные стрельбы, постановку мин, глубинное бомбометание и многое другое, причем на режимах полных и самых полных ходов. По многу суток мы находились на дежурстве по "боевому ядру", эсминец был в постоянной боевой готовности. Но если это дежурство продолжалось и после прихода в базу, мы часто, я понимаю, и несправедливо упрекали нашего командира за отсутствие заботы о личном составе: "Кораблей много, а дежурить некому!" На берег сходить запрещалось. На это Василий Иванович произносил не улыбаясь:
"О воин, службою живущий,
Читай устав на сон грядущий!"
Впрочем, мы и сами понимали, что командир тоже хочет побывать дома, и что не
поставишь ведь на боевое дежурство трофейные итальянские или румынские эсминцы,
разные там "Легкие" и "Ловкие", или наши старые, вроде "Железнякова"
или даже дитя завода "Огневого"... Я уверен, что и флот и армия подвержены
действию некоего имманентного им закона, который гласит: "Кораблей (или
людей) много, а дежурить некому!" Позднее я пришел к выводу, что этот закон
распространяет свое действие и на другие иерархические системы.
Остается добавить, что в море были свои прелести, например, особое чувство отрешенности от суеты или ни с чем не сравнимый морской воздух. Он был прохладен и чист и на его фоне особенно контрастно чувствовался тонкий и теплый аромат трав и деревьев, доносимый иногда береговым бризом. Но случались на корабле и другие "земные" радости, правда редко, лишь когда мы находились в отдельном плавании. Как-то мы встретили рыболовецкий сейнер, и Василий Иванович разрешил нашему интенданту обменять надоевшую всем крупу и вермишель на только-что выловленную рыбаками камбалу. Обед получился на славу, лучше ресторанного!..
Заканчивался год 1952-й и наступал 1953-й.
В начале января в "Правде" вдруг появилось сообщение о "врачах-вредителях". Первым моим впечатлением было, что Сталин решил добраться до медицины и привнести в нее марксизм-ленинизм, как это недавно им было сделано с языкознанием и экономикой. Затем пришла мысль, что дело не только в этом: видимо обстановка требует повышения бдительности (аналогично секретности). Тем более, что живой пример демонстрировала врач Л. Тимащук, награжденная вскоре орденом Ленина за разоблачение "убийц в белых халатах". И только позднее, когда о деле арестованных врачей стали говорить вовсю, пришла мысль о том, что в их списке почти одни еврейские фамилии. Впрочем только мысль, так как все эти события никак не сказывались на "Беспокойном": не было никаких партсобраний или других мероприятий по этому поводу. Правда, Георгий Петрович, кажется, провел раз политинформацию в этой связи, но главная идея была повышение бдительности, и только.
Среди офицеров "Беспокойного" было три еврея: командиры БЧ-I (штурман), БЧ-IV (связист) и начальник службы И (интендант). Это обстоятельство, естественно, никак и ни на чем не отражалось. В свое время, после образования в 1948 году Израильского государства, провозглашенного Организацией Объединенных Наций, у меня возникала мысль о том, что у советских евреев как-то меняется их невидимый юридический статус; они становятся вроде советских немцев, финнов, турок и других людей, имеющих второе, историческое, отечество. Но, с другой стороны, оставалась, как и была, Еврейская автономная область. Поскольку решение об образовании Израиля было принято только после получения "добро"77 от Советского Союза, а точнее, от Сталина, коллизия снималась, и "еврейский вопрос", как и раньше, меня больше не интересовал.
Первое сообщение о болезни Сталина неожиданно заставило меня подумать о нем как о смертном человеке, поскольку он уже давно перестал быть таковым, превратившись в символ и государственный атрибут. Возникло чувство, что если он умрет, неизбежно начнутся перемены.
Известие о смерти было воспринято, как и положено, с серьезной и несколько торжественной грустью. По команде с флагмана на кораблях сразу же были приспущены флаги. Не сговариваясь, молча собрались в кают-компанию; когда вошел Георгий Петрович, все обратили внимание на его покрасневшие веки, похоже, он с трудом сдерживал слезы. Василий Иванович предложил всем разойтись по кубрикам и некоторое время побыть с матросами...78 Траур продолжался трое суток, и три утра подряд кормовые флаги поднимались только до половины фрагштоков. Такого мне, за свою длинную службу, видеть больше не приходилось.
Момент похорон по всей стране должен был быть отмечен звуковыми сигналами. Я несколько волновался за наш паровой гудок (заведование БЧ-V), так как ни разу после государственных испытаний им не пользовались: случаев плохой видимости не было; но все оказалось в порядке, бас нашего "Беспокойного" влился в тревожный хор корабельных гудков, заполнивших пространство над Севастопольской бухтой. Вечером, когда по улице Ленина я шел домой, мне навстречу попался пьяный капитан-лейтенант в расстегнутой шинели. Такое в Севастополе трудно было даже себе представить! Нетвердо шагая, он что-то бормотал про себя, а потом вдруг хрипло закричал:
- Бей жидов, спасай Россию!
Из последующих выкриков можно было понять, что он с Севера. Мне стало и смешно и неприятно: про этот "лозунг" я читал только в школьных книжках, а тут на тебе! - орет живой человек, да еще офицер. Некоторым утешением, правда, было то, что он с Северного флота, на нашем королевском79 такое невозможно. Даже после смерти Сталина.
Перемены начались сразу же: Военное и Военно-Морское министерства в ряду неотложных мер "по укреплению коллективного руководства страной" были преобразованы в единое Министерство Обороны. Аналогичные преобразования, начавшиеся с перестановок в Президиуме ЦК КПСС, коснулись и ряда других министерств. Лейтмотивом официозных публикаций газет и радиопередач было: гений умершего вождя заменит коллективная мудрость ЦК. Насчет коллективного руководства я тогда ехидно подумал, что, похоже, оправдывается поговорка "числом поболе, ценою подешевше": один Сталин заменяется тремя, а то и больше, соратниками. На похоронах с мавзолея речь держали Маленков, Молотов и Берия. Первый стал председателем Совета Министров, а двое других - его первыми замами. На трибуне рядом с ними был и Хрущев, который "сосредоточил свою деятельность на работе в Центральном Комитете". Меня, помню, поразила фотография траурного митинга в "Правде": на Мавзолее Ленина уже были впечатаны гранитные слова "Ленин Сталин". Как быстро технически это было сделано! Будто всегда так и было.
Перемены тем временем набирали силу. Ранее немыслимое вдруг оказалось возможным: не прошо и месяца, как последовало сообщение об освобождении "врачей-убийц". Их дело оказалось фальсификацией, началась реабилитация невинно пострадавших, живых и мертвых. Громом среди ясного неба было возвращение имен Тухачевского, Вознесенского, Постышева, Блюхера, Бубнова и других "врагов народа", которые были героями в годы моего детства. "Ленинградское дело" тоже оказалось липой. Тут я впервые подумал, что отец Татьяны был арестован для "подкрепления статистики" этого дела и возможно скоро будет освобожден. Восстанавливалась автономия балкарцев, калмыков, чеченцев, ингушей, хотя неясно было, когда и за что они ее лишались, но ни слова не было сказано об автономных республиках немцев Поволжья и татар Крыма. Тем не менее, раскрепощенность стала чувствоваться все больше и больше. Газета "Известия", бывшая бледной тенью "Правды", вдруг стала самостоятельной и интересной, вместо классики и неаполитанских песен по радио зазвучала танцевальная и джазовая музыка; мелодия "Цветущего мая" Полонского стала для меня своеобразным символом 1953 года.
Еретическая мысль о "коллективности руководства" поколебалась в начале июля, когда был арестован Берия, и исчезла через два месяца совсем: Хрущев стал Первым секретарем ЦК. Мысль ушла, но осталось убеждение, что период сталинского "абсолютного государства" уже больше не вернется. Начался новый период, который я для себя назвал вначале периодом коллективного руководства, а потом - руководящей роли партии. "Период партократии или номенклатуры" звучит, конечно, лучше, но таких словосочетаний тогда еще не было, как и не было у меня понимания того, что руководит не партия, а президиум ЦК, проще говоря, политбюро.
А события в том году происходили знаменательные, они как бы давали намек на то, что случится намного позднее. Но кто мог понять это? В середине июня в Берлине, Магдебурге, Йене и других городах ГДР прошли массовые выступления населения против существовавшего режима и, тем самым, антисоветские. В их подавлении участвовали наши танки. Сообщение об этих событиях было очень скупым, назывался только Берлин. "Зачинщики" - рабочие сталелитейного завода - объявлялись агентами американского империализма и реваншистами. Это выступление (если не восстание), в котором участвовало окло полумиллиона человек, было "первым звонком" для послевоенной, казавшейся несокрушимой и вечной, мировой социалистической системы.
После смерти Сталина появился анекдот: в Грузии при отправлении поезда Тбилиси - Москва стали объявлять, что поезд отправляется... в Советский Союз! Ходили также слухи о каких-то волнениях, то ли в связи с прекращением строительства памятника Берии, то ли в связи с введением налога на мандарины, но во всяком случае поезда из Грузии в Москву часто прибывали с разбитыми стеклами. Здесь мне хочется упомянуть об одном эпизоде, связанным с нашим "Беспокойным" и с боевой готовностью. Кажется, в конце лета наш эсминец в одиночестве стоял у Минной стенки в планово-предупредительном ремонте. Готовность к съемке с якоря одни сутки. Неожиданно поступает приказание срочно выйти в море. Василий Иванович торопит: "Быстрей, быстрей, в следующий ППР докончим!" Снимаемся с якоря не через сутки, а через несколько часов и идем к Поти. Перед постановкой на якорь - боевая тревога. С рейда открывается великолепный вид на город, Поти как на ладони. Якорь отдан, готовность № 2. Снаряды у зенитных автоматов и универсальных орудий в кранцах первых выстрелов. Главный калибр развернут на город. Так и стоим в готовности № 2 (а не 3!) более суток. Затем так же неожиданно, как и пришли, уходим в Севастополь. Чем не "внутрисоюзная" дипломатия не канонерок, а эсминцев? Но этот вопрос у меня возник позднее, а тогда стекла в поездах вскоре бить перестали.
Очередным и несомненным подтверждением мощи нашего самого первого в мире социалистического государства, успешно строящего коммунизм, был испытательный взрыв первой водородной бомбы. 20 августа об этом сообщили все газеты, особо подчеркивая, что мы опередили американцев.
С приходом на политическую авансцену Н.С. Хрущева меняться стало очень многое, образно говоря, после суровой сталинской зимы наступила, хотя еще и не весна, но оттепель. Сейчас, в конце 90-х годов, имя Хрущева связывается прежде всего с разоблачением сталинских злодеяний. Для меня же в политике, провозглашенной Хрущевым, самым удивительным было другое: его заявление, что "больше не существует фатальной неизбежности мировых войн". Это отсутствие фатальной неизбежности требовало определенного изменения взгляда на происходящее. Одной из моих детских "данностей" была уверенность в неизбежности Мировой Революции, поскольку, наша эпоха это эпоха ленинизма, то есть "эпоха войн и революций". Это было усвоено настолько глубоко, что уверенность в победе коммунизма "в мировом масштабе" мною не мыслилась иначе, как военная победа. Пресловутый мировой империализм, так я считал, добровольно своих позиций не уступит, даже если социализм в результате второй мировой вой-ны и стал мировой системой, а капиталистическое окружение перестало, в виде расхожего понятия, существовать. Рост наших сил увеличивал шансы на мирную победу коммунизма, как, например, было в Чехословакии в 1948 году, но принципиально, без опоры на силу, я считал такую победу мало вероятной.
Названная ленинской политика мирного сосуществования двух противоположных систем также вызывала известное сомнение, поскольку отдавала соглашательством и оппортунизмом. Партия большевиков,- я это выучил, если не сказать зазубрил, - всегда добивалась успеха именно в силу беззаветной преданности чистоте идеи и идеалов. Поэтому нельзя такую политику называть ленинской, ведь именно Ленин в борьбе за власть не знал компромисса ни с меньшевиками, ни с эсерами, не говоря уже о прямых врагах, царизме или капитализме. Один отказ от уплаты царских долгов России чего стоил! В этом смысле сталинская, то есть дохрущевская, политика для меня была ленинской, а сам Сталин, несмотря на его культ, отмеченный еще Лионом Фейхтвангером, явлением, по своей сути, вторичным. Сталинизма при жизни Сталина не было, был ленинизм. Тогда я не понимал, что Хрущев повторил гениальный ход Сталина, оставив Ленина как икону. В конце концов я успокоил себя тем, что посчитал произошедшие изменения в деле борьбы за коммунистическое будущее всего человечества тактическими, а не стратегическими. Возвращение же "к ленинским нормам партийной жизни" стало восприниматься после разоблачения злодеяний вождя как несомненное благо. Надо отдать Хрущеву должное: титул вождя он себе не позволил, хотя и называл себя "Коммунистом № 1".
В начале лета прошел слух, вскоре подтвердившийся, что в Николаеве приостановлено строительство тяжелого крейсера "Сталинград" (проект 82). Корабль был почти готов к спуску:80 закончен корпус, установлены главные турбины и большинство вспомогательных механизмов, практически полностью укомплектован экипаж во главе с капитаном 1 ранга Петровым. Он до этого командовал легким крейсером "Молотов". На нем Петров принимал в 1947 году Сталина во время короткой прогулки-перехода последнего вдоль Кавказского побережья. Это событие послужило основой для почти лубочной картины, копии которой можно было увидеть почти в каждом кубрике и кают-компании: Сталин с проникновенным взглядом, устремленном вдаль и ввысь, с трубкой в руке, стоит на юте;81 вокруг него свита, соблюдая дистанцию; ближе всех Косыгин. Мне до сих пор непонятно, почему генералиссимус не поднимался на мостик, на ГКП крейсера. После смерти Сталина судьбу "Сталинграда" разделили однотипные крейсера, строившиеся в Ленинграде и Молотовске.
Какой-то злой рок в ХХ веке преследовал, да и преслудет сейчас, строительство Русского флота. На самом деле: спущенные на воду в начале Первой мировой войны линейные крейсеры "Измаил", "Кинбурн", "Бородино" и "Наварин" так и не были достроены. Строительство последних трех было приостановлено Временным правительством, а "Измаила" (он был головным и находился в 70-процентной готовности) - уже большевицким. Перед Второй мировой войной, в 1939 году, были заложены линкоры типа "Советский Союз" (пр. 23) и тяжелые крейсера типа "Кронштадт" (пр. 69). Они так и не были спущены на воду. Аналогичная история происходит со строительством в 1953-м. В 1991 году ситуация повторяется: остаются недостроенными авианосцы "Варяг" и "Ульяновск"... Аукнется в стране, откликнется на флоте.
Корабли, как и люди, имеют свою судьбу. Я знал, что у нашего "Беспокойного" был предшественник, тоже эскадренный миноносец, с таким же именем, только по дореволюционной орфографии он писался "Безпокойный". Он был спущен на воду в 1913 году в Николаеве как и наш, но я никогда не мог предположить, что увижу живого человека с него. В тот период своей жизни я пребывал в спокойной уверенности: случаются только высоковероятностные события. Этим человеком оказался отец Анатолия Рымарчука, нашего командира БЧ-III. Георгий Петрович сразу же решил использовать представившийся случай на пользу делу. С Василием Ивановичем они пригласили Рымарчука старшего на корабельный праздник, годовщину подъема военно-морского флага. Рымарчук, бывший минный машинист с "Безпокойного", немного стесняясь, выступил перед личным составом, выстроенным на верхней палубе. Основная его мысль была такой: служить надо всегда исправно, флот есть флот.
- Мы служили как следует, и вам надо служить хорошо,- так он закончил свое отеческое наставление.
Слушая его, я мысленно отметил, что до войны такое выступление было бы невозможным, так как "Безпокойный" в 1920 году ушел с белым Черноморским флотом в Константинополь, а затем в Бизерту. Традиции, взятые во время войны на вооружение Сталиным оказались хорошим оружием. Ответить на многие вопросы старый матрос не мог: он был ранен и списан с корабля еще до 1917 года. Позднее я узнал, что у "Безпокойного" есть своеобразный памятник - мраморная доска, установленная в Бизерте в память русских кораблей, пришедших туда в 1920 году; там среди тридцати шести названий числится и его имя. Андреевский флаг на нем был спущен, как и на других кораблях русской эскадры, в октябре 1924 года после признания Францией Советского Союза. Таким образом, я служил уже на втором "Беспокойном" под советским военно-морским флагом. В 1992 году на третьем "Беспокойном", построенном на Балтийском заводе, поднят опять Андреевский флаг. Может быть в самом деле, происходят события не самые вероятные?..
Какой-то аллюзией к сказанному, хотя и неполной, конечно, был в начале бархатной севастопольской осени 1953 года концерт А. Вертинского. Выступал он на открытой уютной площадке Дома офицеров рядом и чуть выше Минной стенки. Достаточно немолодой, он выглядел абсолютно артистичным, и публика, знавшая его только по пластинкам, до 1943 года к тому же и запрещенным, приняла его очень тепло. А когда был исполнен "Бразильский крейсер", разразился шквал восторга. Мы с Татьяной не спускали с него глаз и отхлопали все свои ладоши. Было заметно, как он неподдельно взволнован. Я был уверен, что он переживает не мысленно, а как-то сверхчувственно, свой звездный час долгого возвращения к лику любимой Родины. Яркие огни рампы почему-то никак не мешали ярким звездам на теплом южном небе... Позднее я узнал слова Д.Д. Шостаковича о Вертинском: "Ты думаешь, я или Шебалин самые музыкальные люди? Самый музыкальный человек в России Вертинский".
Между тем обстановка на флоте, или лучше сказать общая атмосфера, менялась медленно. Главным для нас, как и всегда, была полная боевая готовность. Всего один эпизод. Как-то "Беспокойный", находясь в отдельном плавании, встал на якорь недалеко от Кавказского побережья. Заканчивался обед, и тут неожиданно зазвенел сигнал боевой тревоги. Не учебно-боевой, а именно боевой. Почти сразу же в кают-компанию заглянул командир:
- Поторапливайтесь!
Я в это время уже выходил и почти столкнулся с Василием Ивановичем:
- Зачем во время обеда-то? Ведь только что учение провели.
Командир непривычно пожал плечами:
- Я здесь не причем. Приняли "воздух" фактический, - и добавил без свойственного ему юмора, - неужели война?
Моей первой мыслью было: как же там в Севастополе Татьяна с Танькой? Она же в обычное время волнуется, а тут и знать не будет, где я... Затем сразу же пришло привычное: немедленно запустить резервный дизельгенератор и экстренно готовить машины. С облегчением подумал что один из главных котлов работает, а второй еще горячий. На ходу успел услышать, как командир БЧ-II приказывал подавать боезапас к орудиям. К счастью, вскоре последовал сигнал отбоя. Оказалось, что радио было то ли отдано, то ли принято ошибочно.
Со своим "Беспокойным" я распрощался в октябре 1953 года, пойдя, как у нас говорили, на повышение. Я был назначен дивизионным инженер-механиком, то есть становился штабным офицером (это про них я до этого говорил: нача-а-альство!). Корабельный состав соединения представляли поступавшие один за другими из Николаева вполне современные (послевоенный проект) сторожевые корабли, первым из которых был "Горностай".
Если очень кратко (и неизбежно упрощенно) сформулировать мое отношение к происходившему, то можно сказать следующее. Я был готов к войне; может быть и без особой охоты, но с явным осознанием необходимости выполнения своего долга. Кроме того, я был убежден, что наш советский образ жизни (так стали говорить) достоин и защиты и распространения.
В житейском смысле 1953 год для меня был удачным: я впервые получил государственное жилье (комнату в трехкомнатной квартире) и, также впервые, отпуск не в самом конце года, а летом!