ИНЕРЦИЯ
Отсутствие того, что человеку неизвестно,
не может сделать его несчастным.
Э.-М. Ремарк, "Тени в раю"
Уход Хрущева с поста "Коммуниста номер один" и приход к власти Брежнева
прошли без общественных потрясений. Все выглядело вполне прилично, поскольку
коллективное руководство, провозглашенное Хрущевым после смерти Сталина, голосованием,
то есть демократически, приняло решение об его уходе, а сам он с этим решением
согласился. Важнейшим (я тогда это отметил) было появление прецедента: генеральный
секретарь уходил на пенсию. Это было так необычно, - вождь, и на пенсии! Конечно,
Хрущев не был вождем вроде Ленина и Сталина, но все же!.. Одновременно со сказанным,
его шаг вызывал глубокое сочувствие и как бы "отпускал грехи" за допущенные
в его правление несуразности. Он оказался живым человеком, а не монументом самому
себе.
С приходом Брежнева "в идеологическом разрезе" мало что изменилось, пропагандистские лозунги вначале оставались прежними: материально-техническая база коммунизма, необходимость догнать и перегнать Америку по молоку и мясу, укрепление мировой системы социализма, борьба за мир и поддержка народно-освободительных движений в Азии, Африке и Латинской Америке, и так далее,- все это оставалось, разве что не так энергично повторялось. Затем была высказана мысль, постепенно ставшая новым пропагандистским лейтмотивом: мы построили развитой социализм, он имеет собственную экономическую базу и на ней независимо и необратимо развивается; давайте с этим делом разберемся, а то уж больно спешим: то кукуруза, то совнархозы, то раздельные обкомы... Одним словом, волюнтаризм! Надо научиться пользоваться преимуществами свершённого, прежде всего в экономике, которая “должна быть экономной”.
Как-то потихоньку сникли уверения в том, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме. Темп общественной жизни стал спадать. Срок для того, чтобы разобраться с преимуществами установлен не был, но были продекларированы два новых наших достижения: "единый народно-хозяйственный комплекс" и "единая общность - советский народ". Эти достижения не требовали, понятно, каких-то срочных действий. Наступало время, впоследствии названное застоем. Но это случилось потом, а в те годы период был возглашен как период укрепления руководящей роли партии. В конце концов это укрепление блестяще отразилось в статье 6-ой Конституции СССР, названной Брежневской:100 "Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза". Так завершилось преобразование абсолютного государства Сталина в партийное государство, начатое Хрущевым и доведенное до конституционного вида Брежневым.
Внешнеполитические проявления, особенно вначале, принципиально также не отличались от хрущевских, но были как бы смягченными. Если возведение Берлинской стены (1961 г.) и Карибский кризис (1962 г.) были непосредственным, лоб в лоб, противостоянием с противником, то ввод в 1968 году наших, вместе с ГДР и Польшей, войск в Чехословакию был, с этой точки зрения "семейным делом" и непосредственно Запада не касался, хотя, как считалось, последний был во всем виноват. Потому, что поддерживал и подстрекал силы антисоциалистические, правооппортунистические и контрреволюционные.
Военные столкновения с Китаем в 1969 году на острове Даманском были неожиданными, но они тоже были как бы внутренними, происходившими в социалистических рамках. Объяснение им было простым: мы с культом Сталина справились, а у них культ Мао Цзедуна продолжается. Мы более передовые, а они отстали. Идеологическая основа конфликта была очевидной: на экранах телевизоров показывали толпы хорошо организованных фанатиков-китайцев "вооруженных" красными цитатниками Мао. Они обвиняли нас в ревизионизме, хором кричали лозунги и живой стенкой, выбрасывая все разом вверх и вперед руки с красными книжечками, буквально наваливались на наших пограничников. Позднее к цитатникам добавилось огнестрельное оружие. Что же касается открытия огня, то по-моему, мы были первыми. Впрочем, другого выхода, чтобы остановить вакханалию, я не видел. Происходившее представлялось мне каким-то досадным недоразумением, поскольку и СССР и КНР были странами социалистическими... Меня все время не покидало беспокойство за судьбу Цзы Душэна: он же четыре года провел в СССР и у нас учился, то есть у "ревизионистов". Хорошо, что наша переписка прекратилась до начала их "культурной революции", но это утешение было слабым.
Описанные события относятся, если можно так сказать, к стратегии. Ее можно называть и военной, и идеологической, и политической, и государственной, и даже политэкономической, (тогда это не имело значения); она была одной и единой, то есть партийной, поскольку главный враг (или его образ) оставался классовым и звался он мировым империализмом. Для меня это был реальный противник - военный блок НАТО во главе с США. Война, как ее ни называй, идеологической, холодной или третьей мировой, шла.
Если стратегия, а она имела дело с нашей философией и идеологией, была относительно стабильна, то оперативное искусство было более подвижным. Поскольку "близкое коммунистическое завтра" отодвигалось, нужны были новые акценты в борьбе за мир и усиление военного могущества. Задача была двуединой и вполне прикладной - обеспечить сплоченность перед противником. После Хрущева пропагандистский акцент стал все более переноситься на военную сторону этой двуединой задачи, постепенно приобретая черты всеобщего военного культа. Истоки явления лежат еще в знаменитом ленинском лозунге о том, что только та революция чего-нибудь стоит, когда она умеет защитить себя. Брежнев, с его классически советским официальным рабоче-крестьянским социальным происхождением и послужным списком одновременно гражданского и военного политработника, как нельзя лучше соответствовал требованиям упомянутой двуединой задачи.
У Хрущева была неудачная попытка День Победы, оставляя его праздником, перевести из нерабочего в рабочий день. Возмущение было почти всеобщим, и праздничный день вновь стал нерабочим. Брежнев усвоил чужую ошибку. Через несколько месяцев после прихода его к власти Москва становится городом-героем. В следующем, 1966 году, героем Советского Союза становится и сам Брежнев, переименованный XXIII съездом КПСС из первого в генерального секретаря ЦК.
8-го мая 1967 года из Ленинграда, с Марсова поля,101 в Москву на бронетранспортере торжественно доставляется вечный огонь, и Брежнев собственноручно зажигает факел на могиле Неизвестного солдата. Военный культ ритуализируется. В этом же году открывается знаменитый мемориал и монумент "Родина с мечём" в честь Сталинградской битвы. Вечные огни один за другим появляются по всем городам и весям.
В Калинине у нового памятника героям, павшим в Великой отечественной войне, также был зажжен огонь. В торжественных случаях, по революционным и военным праздникам включалась запись, и трепетное живое пламя сопровождали удары человеческого сердца, запечатленные магнитной лентой. Мало у кого из пришедших к монументу не появлялись на глазах слезы. (Надо отдать должное одному из начальников подразделений нашей в/ч, предложившего и идею с записью и реализовавшего ее вплоть до установки динамиков).
Военный культ очень умело сочетался с борьбой "за мир во всем мире". Поддержка и того и другого были искренними, ибо прошедшая война затронула буквально каждую семью. Ветераны войны и трудового фронта, тогда еще совсем молодые, составляли как раз то самое молчаливое большинство, которое определяло общественное настроение. Этим настроением было: "Все что угодно вытерпим, лишь бы не было войны!"
Борьба за мир, позднее ставшая называться борьбой за разрядку международной напряженности, ознаменовалась, с моей точки зрения, двумя очень важными событиями: первым в истории СССР и США визитом в 1972 году президента Р. Никсона в Москву, когда среди других документов был подписан договор о взаимном ограничении систем противоракетной обороны, и ответным визитом Л.И. Брежнева в следующем году. В Вашингтоне им в числе многочисленных соглашений был подписан также и договор об ограничении подземных ядерных испытаний. Последний расширял заключенный Хрущевым после Карибского кризиса договор о запрещении ядерных испытаний в трех средах: в атмосфере, космическом пространстве и под водой.
Я упоминаю об этих событиях не в последнюю очередь потому, что они, пусть косвенно и отдаленно, но коснулись моей повседневной работы. Пришлось пересматривать некоторые исходные положения для конкретных математических моделей сложных систем. Это уже было проявлением тактики. Такого рода пересмотр для меня лишний раз свидетельствовал о честности нашего правительства, поскольку во взаимной пропагандистской борьбе наши противники часто обвиняли нас в нарушении договора по ПРО.
Еще раз отмечу, что массовая поддержка и военного культа и разрядки были несомненными.
Именно в желании избежать новой, теперь уже непременно атомной, войны и находится
исток и консолидации общества и самоотверженного энтузиазма народа, которые
позволили нам достигнуть к середине 70-х годов военного паритета с США. Результатом
военных усилий стала блестящая политическая и, конечно, дипломатическая победа
социалистического лагеря. В 1975 году в Хельсинки был подписан Заключительный
акт общеевропейского, плюс США и Канада, совещания, по которому границы, возникшие
в Европе после второй мировой войны становились незыблемыми, то есть международно
признанными. До этого Запад их таковыми не считал.
По какой-то не совсем понятной прихоти памяти мне представляется плакат, появившийся
и широко распространенный в те годы. На нем изображен улыбающийся Ленин с приветливо
поднятой рукой и красным бантиком на лацкане пиджака: "Правильным путем
идете, товарищи!"
Рассказывая о событиях общественных, я сознательно опередил последовательность личных событий, для которых первые были все таки лишь фоном. Сделал я это сознательно, так как и те и другие стали менее синхронизированы, это во-первых, и во-вторых, - значение событий личных постепенно стало все более возрастать. Я имею в виду их влияние на восприятие социальной реальности. Можно сказать и социалистической реальности.
Мне везло с непосредственными начальниками. Все они были, как правило, людьми умными, честными и порядочными. Лишь в единичных случаях попадались те, у кого командирская строгость могла перейти в самодурство, или кто был недалеким или плохо воспитанным человеком. Одним из самых безупречных начальников был Владимир Леонидович Иваненко. Это он приезжал в Ленинград и предлагал некоторым выпускникам Академии работу в НИИ. В Калинине Владимир Леонидович оказался моим начальником отдела. Иваненко был киевлянином и тоже, в свое время, ходил в "спецах", но только артиллерийских. Войну он прошел "от звонка до звонка" без перерывов, за исключением пребывания в госпитале. Закончив Артиллерийскую академию и получив назначение в Калинин, он сразу же получил и задание подобрать кадры на открывшиеся вакансии по новому научному направлению, связанному с моделированием на ЭВМ боевых действий сложных систем.
Владимир Леонидович был несколько выше среднего роста, смугловат, худощав и немножечко сутул. У него была характерная украинская внешность, казалось, что он двойник одного из репинских казаков, писавших письмо турецкому султану. Это сходство еще больше усиливалось, когда Владимир Леонидович надевал папаху (он был полковником). Я как-то сказал ему об этом. Он улыбнулся и ответил, что этим сходством его донимали однокашники в академии. У нас сложились очень хорошие отношения, постепенно перешедшие в дружбу семьями, но эти отношения никогда не переходили в амикошонство. Если с чем-то сравнивать, то, пожалуй, они напоминали отношения в офицерской среде, о которых можно прочесть у Куприна или Леонида Соболева. Владимир Леонидович был скромен, сдержан и никогда не выходил из себя, во всяком случае внешне это было трудно заметить. Превосходный математик, в Киеве он еще школьником до войны занимал первые места на математических олимпиадах, Иваненко прекрасно сочетал качества ученого и офицера, его уважали и у него учились четкой постановке задач, алгоритмизации, выбору оптимальных методов решения.
Некоторые взгляды на окружающее, да и характеры, у нас с Владимиром Леонидовичем были во многом противоположны. Я был, если упрощать, оптимистом-романтиком, а он (он был старше меня) умудренным жизнью и войной реалистом и даже немного скептиком. Но это нам совсем не мешало, даже наоборот. После того, как Вычислительный центр перевели в новые просторные помещения, Владимир Леонидович и я получили на двоих комнату с большим окном и двумя письменными столами. Как и в других отделах, это помещение стало называться кабинетом. Я к этому времени стал заместителем начальника отдела и общение с Владимиром Леонидовичем стало совсем непосредственным и тесным.
Как-то перед очередной офицерской учебой, а тема ее имела отношение к экономике, мы, готовясь к собеседованию, вспомнили про товарно-денежные отношения. В ответ на мое, заученное еще со школьной скамьи, замечание об их отмирании, Владимир Леонидович спокойно произнес:
- Деньги,- это величайшее изобретение человечества.
Я был ошеломлен, такая мысль мне просто не приходила в голову, да она и нигде
не была напечатана! Доверие к нашему печатному слову у меня еще не было поколеблено...
Естественно, мы обсуждали не одни товарно-денежные отношения. Многие суждения
Владимира Леонидовича были для меня своеобразным откровением. Так, ничтоже сумняшеся,
я считал лучшим средством убеждения или просвещения беседу или лекцию, в более
широком смысле проповедь. Он же был убежден в другом:
- Воспитывает по-настоящему только личный пример.
Мы много говорили и о войне, и не только как о "продолжении политики другими средствами". Однажды мой постоянный собеседник заметил:
- Право на территорию как на жизненное пространство завоевывают, а не получают от кого-то. Нет ни одного народа, с сотворения мира живущего на одном месте. Вся история говорит об этом.
Я хотел возразить, напомнив о несправедливости немецкого "Drang nach Osten", но сразу подумал, что ведь и мы, восточные славяне, частично вытеснили, частично ассимилировали тех же угро-финнов, живших до нашего прихода на обширных землях Восточной Европы.
Обмениваться мыслями, подобными приведенным, можно было только при безусловном доверии друг к другу. В "официальном плане", скажем, в каком-нибудь докладе или лекции перед личным составом, при общении с высоким начальством, вообще, при исполнении служебных обязанностей, такое говорить было нельзя: это особенность того времени, факт который имел место. Эта двойственность не была ни двуличием, ни рефлексивной раздвоенностью, это были неписанные правила игры, которые выработались естественным образом. Постепенно и незаметно в сознании и подсознании, по крайней мере у меня, все краеугольные камни, основные черты и данности Великого Учения становились догмами, догмами ритуальными, определявшими официально-общественное поведение. Я думаю, что такая двойственность или раздвоенность имеют место всегда и в любом обществе, но в описываемое время их величина была максимальной.
У меня еще не появлялось мысли о том, что традиция и ритуальность являются тенями религии и, вообще, веры. И что знание не нуждается в силе.
Примерно в это же время я окончательно увидел ограниченность приказа. Не в смысле курсантского фольклора: "Получив приказ, поспеши сказать ,,Есть!'' Но не спеши его выполнять: приказ могут отменить". Нет, я убедился, что приказ принципиально не всегда может быть исполнен. Поводом стал случай, когда подчиненная мне сотрудница, инженер-математик-программист, трижды не смогла выполнить задание, разработать программу. Не потому, что она не хотела или у нее не хватало формальных знаний. Дело было в том, что разработка требовала творческого подхода. Случай не был исключительным, похожие явления бывали, но здесь невозможность предстала в чистом виде: трижды подряд. Стало совершенно очевидным, что требовать творчество, так же, как и энтузиазм, по приказу нельзя, хотя Верди и написал "Аиду" по заказу в честь открытия Суэцкого канала!
Поскольку приказ представляет собой одну из форм диктата, мои мысли по этому поводу незаметно стали переходить в раздумья о диктатуре вообще, о диктатуре пролетариата, о революционном насилии и его роли в истории, о насилии как таковом, о противлении и непротивлении злу насилием, о Ленине и Л.Н. Толстом... Я понемногу становился противником силовых приемов и избегал их, если это можно было сделать, так как их эффективность обычно была недолгой. С детства впечатленное: "Насилие есть повивальная бабка истории" уступало с детства же идущей уверенности в том, что насильно мил не будешь. Я никогда не верил, что можно "привить любовь", скажем к той же военно-морской службе, любовь или есть или ее нет, это чувство не подчинено рассудку. Тем не менее, убежденность в необходимости "власть употребить", когда это необходимо, оставалась прежней. Непонимание правомерности силы мне представлялось (я и сейчас в этом уверен) чистой воды маниловщиной. Власть без силы смешна, хотя сила без законной власти может быть разрушительной. Нет, не насилие вращает колесо истории!
Уверенность в правильности всего происходящего меня никак не покидала. Мы все вместе, я считал, делаем одно общее дело. И дело это справедливое, даже святое, потому что мы строим самое совершенное и лучшее в человеческой истории общество. Я знал, конечно, что у нас в стране не всё благополучно: там воруют, тут несправедливость, где-то еще глупость явная и махровый бюрократизм. Но это мне не очень мешало, во-первых потому, что в непосредственной близости таких явлений не было, а во-вторых, я считал, что со временем мы справимся с этим общими усилиями, как тогда говорили, в масштабах всей страны. Страна представлялась мне как бы оркестром, дирижировала которым Партия в лице Политбюро ЦК или даже одного Генерального секретаря. При этом каждый оркестрант должен честно выполнять свой долг и свою роль. Мысли о том, что я могу что-либо путное сделать в невоенной области, у меня не было. Все важнейшие решения, принимаемые ЦК КПСС и Совмином казались мне естественно верными по своей природе. По существу на государство были возложены все надежды. Только оно все сможет: и в магазинах все будет, и квартиры у всех будут, а со временем - и машины, и дачи и, вообще, всё что надо. По научно обоснованным нормам! Справится оно даже с бюрократизмом, о смертельной опасности которого еще на заре советской власти предупреждал Ленин.
Еще с курсантских лет меня возмущала наша советская неспособность быстро внедрять изобретения и вообще научно-технические достижения в народное хозяйство. Вскоре после войны, например, почти все тогдашние ленинградские газеты писали об изобретении шагового (или зубцового) электродвигателя, обладавшего рядом преимуществ перед прежними двигателями. Его никак не могли внедрить в производство. Позднее он был выпущен в Западной Германии и оттуда появился уже у нас. Тем не менее рассуждений и публикаций о второй промышленной революции, позднее она стала называться научно-технической, было хоть отбавляй. В этом смысле, что можно было возразить против решений скажем XXIII (1966 г.) или XXIV (1971 г.) съездов партии, в которых говорилось о необходимости повышения эффективности производства и ускорения научно-технического прогресса или об органическом соединении достижений НТР с преимуществами социализма?
Мне также представлялся достаточно демократичным механизм выдвижения кандидатов на выборах в различные органы власти, при которых в списках был только один кандидат. Механизм этот во многом компенсировал недостатки "выборов без выбора", его суть лучше пояснить на примере. Объявляются, скажем выборы народных заседателей. Из нашего политотдела по этому поводу я, как начальник отдела, получаю указание подобрать подходящую кандидатуру, например, беспартийную женщину. Я приглашаю секретаря парторганизации и председателя профбюро и втроем мы прикидываем, кого можно назвать. Выбираются, конечно, очень достойные кандидатуры: чтобы пользовались уважением, чтобы репутация была безупречной, чтобы были передовиками производства и активно занимались общественной работой. Так образуется первоначально список из нескольких фамилий. Далее начинался очень трудоемкий этап: надо было получить согласие возможного кандидата, не задев самолюбия других. В конце концов на общее собрание выносилась одна фамилия, и кандидатура выдвигалась официально, то есть передавалась в политотдел, а оттуда в райком партии. Случая, чтобы с кандидатурой не соглашались, я не знаю. О том, чтобы в кандидаты мог попасть человек недостойный, не могло быть и речи. Ведь мы все хорошо знали друг друга. Единственный грех наш состоял в том, что мы не выдвигали лучших, ведущих, сотрудников; они были необходимы для основной работы.
Такая же процедура имела место и при выборах в местные советы, но "поиск" кандидатов происходил уже в масштабе Вычислительного центра или Института, принцип же оставался прежним. В те годы верхом демократизма и в КПСС и в стране мне представлялась возможность занесения в списки для голосования хотя бы двух фамилий, тогда бы выиграл человек с лучшими моральными качествами, что и было самым главным, поскольку политических различий у кандидатов быть просто не могло. О том, что какая-нибудь политическая кампания могла бы проходить без партийного руководства, я и подумать не мог. Надо заметить, что внутриполитическая жизнь СССР была мало интересной, передовицы газет никто не читал/ Единственной газетой, формально не подчиненной партии, была "Литературка", орган Союза писателей СССР.
Но все это было настолько привычным, что перестало привлекать к себе внимание. Больше всего меня занимал "квартирный вопрос", разрешившийся только к концу 1963 года, когда я впервые в жизни получил отдельную двухкомнатную квартиру, освободившуюся в доме, построенном в соответствии с хрущевской программой жилищного строительства. Кончилась жизнь на два города, любимые жена и дочь теперь находились постоянно со мной, служба была интересной и перспективной, я искренне гордился своим делом и с радостью утром шел в институт и с радостью же вечером спешил домой. Для меня, как в детстве и как в отдельные периоды корабельной службы, наступила полоса счастливой жизни, точнее счастливых ожиданий.
Тем ужаснее было то, что произошло через год с небольшим.