СЛОЖНЫЕ СИСТЕМЫ
Одна из главных целей теоретического
исследования в любой области знания
состоит в том, чтобы найти точку зрения,
с которой предмет представляется
наиболее простым.
Дж. У. Гиббс, физик-теоретик
После академии мне опять пришлось учиться, точнее, доучиваться. Математика,
бывшая общетеоритическим предметом, теперь становилась, так сказать, рабочим
инструментом для исследований, невозможных ранее и ставших возможными только
с появлением электронных вычислительных машин. Ключевым словом стало кибернетика.
Из Золушки, гонимой и обзываемой всего несколько лет назад "лженаукой",
да еще и реакционной, она превратилась в Принцессу, за которой тянулся целый
шлейф прилагательных: математическая, техническая, советская, биологическая,
военная, медицинская и прочая и прочая. На нее даже стали возлагать надежды
как на средство "изыскания наиболее рациональных путей перехода от социализма
к коммунизму".91 Именно в те годы появилось математическое моделирование
как метод исследования с помощью быстродействующих ЭВМ прикладных задач (невоенного
и военного характера), связанных с функционированием сложных систем. У прикладной
математики с ее вычислительными методами вдруг появилась масса молодых побегов
с экзотическими названиями теорий массового обслуживания, расписаний, игр, линейного,
квадратичного и нелинейного, программирования, очередей, распознавания образов,
сетевого планирования... Собственно, всё это было связано с распространением
кибернетического подхода к пониманию управления большими или сложными системами,
каковыми являются объекты, начиная от ракетного комплекса и кончая человеческим
обществом.
Разработка программ математических моделей, предназначенных для определения эффективности сложных систем, и было заботой лаборатории, начальником которой я стал. Собственно, лаборатория только создавалась, и я был ее первым начальником. Алгоритмы, блок-схемы, случайные числа, критерии согласия, язык моделирования; программы, с их отладкой, контрольным счетом и расчетом вариантов; сбои машины, повторный счет, запись на магнитную ленту - всё было захватывающе новым и всё требовало безотлагательного освоения. Я с головой погрузился в этот новый для меня мир, мысленно повторяя риторический вопрос А. Эйнштейна: "Почему возможно такое превосходное соответствие математики с действительными предметами, если сама она является произведением только человеческой мысли, независимо от всякого опыта?" Я целиком разделял и восхищение Г. Герца: "Трудно отделаться от ощущения, будто эти математические формулы существуют сами по себе и имеют собственный разум..."
В институте царил какой-то непривычный для меня ранее дух освоения нового. Я убедился, что этот дух если и не брат, то уж, во всяком случае, близкий родственник духа свободы. По-настоящему ценя новизну знаний, руководство не скупилось на проведение своих и участие в сторонних конференциях, семинарах и обсуждениях. Для меня оказалась совершенно непривычной простота и быстрота оформления командировок: никого не надо было убеждать и просить!
За короткое время я побывал на математическом съезде в тогдашнем Ленинграде, где видел и слушал А.Н. Колмогорова и А.А. Ляпунова; участвовал в первой всесоюзной конференции по вопросам программирования в новом тогда Сибирском отделении академии наук, где среди математических "звезд" выделялись М.А. Лаврентьев, А.Г. Аганбегян и еще целая плеяда блестящих математиков и кибернетиков; побывал я и в Киеве в институте кибернетики. Я уж не говорю о том, что к нам часто наведывались многие светила из Московского университета, читавшие лекции по отдельным вопросам и даже ведшие небольшие курсы, в частности по алгоритмическим языкам (Алгол-60, Кобол и некоторые другие). Перечислять можно долго, но я хочу здесь отметить то обстоятельство, что заметно стали раздвигаться, так сказать в рабочем порядке, рамки моего восприятия действительности, от масштаба корабельного соединения, к уяснению проблем противостояния с вероятным противником в пределах Северного полушария. То, что несколько лет назад представлялось самодостаточной силой, становилось лишь небольшой частицей в потрясающей мощи противоборства двух общественных систем. С грустной улыбкой я вспоминал, например, горячие и наивные споры на корабле о введении каких-нибудь знаков отличия, вроде аксельбантов или чего-нибудь в этом роде, для плавсостава, чтобы подчеркнуть тяжесть корабельной службы по сравнению с береговой. Какое это имеет значение! В масштабах полушария отдельная человеческая жизнь как бы стиралась, имела значение суммарная мощность группировок боевых средств, и только. Что там отдельный человек, когда речь идет о целых странах и миллионах человеческих жизней, поскольку критерием эффективности первого атомного удара является ущерб, наносимый противниками друг другу. А он измеряется числом уничтоженных стартовых позиций баллистических ракет, а также числом уничтоженных промышленных центров и соответствующей доли населения страны, исчисляемой миллионами...
Если обратиться к математике и моделям, меня заставил глубоко задуматься философский смысл теоремы Гёделя о неполноте. Гёдель доказал, что всякая аксиоматическая теория или система неполна, то есть в такой теории всегда не хватает внутренних оснований, или первоначально принятых аксиом, для доказательства непротиворечивости теории или системы. Если максимально упрощать, то это звучит примерно так: метр нельзя измерить метром. Конечно, речь у Гёделя идет о математических теориях и системах, но для меня с самого начала знакомства с теоремой возникло ощущение правомерности приложения ее выводов и к марксизму-ленинизму, поскольку он ни что иное, как теория, да еще научная! Во всяком случае, именно с той поры знаменитое ленинское выражение "Ученье Маркса всесильно, потому, что оно верно" стало мне казаться недостаточно доказательным...
Уже довольно давно, я стал чувствовать, что мне не достает образа, в котором воплощалась бы "аксиоматика" Великого Учения, все его краеугольные камни, данности, основные черты, особенности, утверждения и положения. Детский образ государства-крепости, окруженной классовыми врагами-капиталистами давно исчерпал себя, а нового не было. И вот математика-кибернетика как бы протянула руку, сказав: государство, общество, народ, этнос, союз людей с его классами и институтами - это же сложные системы!
Очень сложные, потому что человеческие системы, первоначально созданные для одних целей, могут поставить сами себе новые цели, отличные от задуманных.
Приблизительно в это же время в популярном тогда журнале "Наука и жизнь" мне на глаза попалась одна статья, где говорилось о разделении полов как о частном случае усложнения и увеличения многообразия в процессе эволюции жизни на земле. Это совпадало с моими мыслями о том, что увеличение многообразия является обязательным спутником прогресса, и о том, что многообразие для своего сохранения требует все более тонкого и точного соответствия происходящим изменениям. Автор статьи писал, что мужчины - это разведчики, новаторы и испытатели, их и рождается несколько больше, чем женщин, потому, что они чаще гибнут. Женщины же, напротив, олицетворяют естественное охранительное и консервативное начало.
Статья вызвала у меня много мыслей и сопоставлений. Ясно, что информация, знания и сознание - это необходимые условия жизни человеческого общества. Последнее располагает оперативной (неустоявшейся) информацией в виде новостей, гипотез, теорий, изобретений и тому подобное. Это с одной стороны. С другой, оно располагает фундаментальной информацией, проверенной и дол-говременной, которую мы называем вечными истинами и вечным ценностями. И вот тут мой внутренний голос неожиданно произнес:
- Интеллигенция - это ведь и есть чувствительный элемент в сложной системе, называемой человеческим обществом!
Тут же вспомнилось высказывание Ленина о дьявольской неустойчивости интеллигенции. Прав Ленин; он точно отметил это качество, но дело-то в том, что неустойчивость и есть свойство чувствительности! Антенну локатора не заменит никакой булыжник или монолит. А дальше все пошло складно: за интеллигенцией идет квалифицированная, то есть наиболее восприимчивая часть рабочих. Менее квалифицированная часть - соответственно более консервативна, она, занимая промежуточное и переходное положение, примыкает к более фундаментальному крестьянству. Это, конечно, очень грубая картина, самое первое приближение, но лиши общество интеллигенции, и оно уткнется в стену тупика, не понимая, что с ним происходит. Из того, что общество есть система живая, следует, что оно не может нормально развиваться без интеллигенции, которая никакая не "прослойка" между кем-то, а необходимая и самостоятельная часть этого общества.
Просматривая свои старые записные книжки, я нашел в них выписанную ленинскую цитату: "...пролетариат не только вырабатывает свою собственную интеллигенцию, но и берет себе также сторонников из числа всех и всяких образованных людей".92 Я выписал эту цитату потому, что она была созвучна моим мыслям о том, что без интеллигенции общество или погибнет, или, как ящерица, будет отращивать новый хвост, новую интеллигенцию - нельзя “уничтожать всех умников”. Хотя, подумал я тогда, на это ведь уходит масса лишнего и невозвратного времени и, кроме того, она, интеллигенция, не может быть по определению, как говорят математики, частью какого-то класса, она должна быть аксиоматически самостоятельной частью общества как единого целого. Вроде РЛС93 кругового обзора, спутников, метеорологических и разведывательных служб и других компонент сложных математических моделей. Я, конечно, понимал всю рискованность сопоставления социальных и военных систем, но тем не менее именно с того времени берут начало мои мысли о том, что уменьшение многообразия - это признак регресса; что если бы классовая борьба была движущей силой истории, то все бы истребили всех, на чем история и кончилась бы; что согласие между элементами сложных (вообще действующих) систем необходимое условие их работоспособности. Мне очень понравилась, и поэтому запомнилась, услышанная позднее фраза о том, что история мужчины и женщины не есть история склок, а есть история единения. Остается добавить, что непосредственным поводом возврата к размышлениям об интеллигенции было принятое по инициативе Хрущева решение одного из пленумов ЦК КПСС о перестройке партийных органов по производственному принципу, начиная с обкомов и крайкомов. Они разделялись на промышленные и сельские, что по идее отвечало как бы рабоче-крестьянскому, классовому, составу партии. Прочитав об этом я с раздражением подумал: а как же с интеллигенцией? Опять?! Это разделение явно противоречило и программе и уставу партии принятым всего пару лет назад XXII съездом, где указывалось, что коммунистическая партия, партия рабочего класса, стала партией всего советского народа.
Добавлю, что к обретению образа сложной системы относится также появление еретической
мысли о том, что Ленин опять неправ, когда все время учит распознавать "главное
звено, ухватившись за которое можно вытянуть всю цепь". Сложные системы
принципиально отвергают такую простоту. Системный подход требует учета всех
деталей. Боевые качества сверхотличного истребителя-перехватчика останутся неиспользованными,
если не будет соответствующих параметров у наземных средств РЛС и других служб
обеспечения, не говоря уж о квалификации пилота. Продолжением этих мыслей стало
постепенное отрицание идеологии упрощения, присущей большевизму, или, что то
же самое, ленинизму. Положенное в основу мировосприятия, оно, это упрощение,
ведет к неучету части объективной реальности, которая становится мнимой и как
бы не существующей.
Эта противоречивость, непоследовательность и недоговоренность, а точнее, раздвоенность
были характерными признаками хрущевской оттепели и самого Хрущева. Но этой раздвоенности
остро в те годы я не чувствовал. Социализм (а я в нем жил!) был для меня закономерно
следующей, более прогрессивной, формацией, последовавшей вслед за капитализмом.
Одним из основных преимуществ этой новизны мне представлялась возможность более
быстро и эффективно достигать целей, возникающие перед государством и обществом.
Последние для меня мало чем отличались друг от друга. Так было, я считал, с
индустриализацией и с коллективизацией, когда партии удавалось сконцентрировать
все силы народа на этих единственно правильных задачах, так это было во время
войны, так это происходит и сейчас (атом, ракеты, космос. вообще НТР94). Такой
возможности концентрировать силы и средства у капитализма нет. А мы, после решения
задач в области военного дела и космонавтики, перейдем и успешно выполним задачи
в области повышения благосостояния народа, жилищного строительства и прочая
и прочая.
Космический полет Гагарина в этом смысле просто подтверждал только что сказанное. И какой это был праздник! В нем было явное продолжение Дня Победы: та же стихийная радость и гордость за нас всех. Мы всё можем, мы самые передовые, первый человек планеты в космическом пространстве наш!
12 апреля, сразу же после сообщения о полете, в актовом зале института был установлен огромный отражательный телеэкран, вокруг которого началось целое столпотворение. Начальство, обычно строго следившее за соблюдением распорядка дня, на этот раз тоже оказалось у экрана. Все, затаив дыхание, наблюдали за восторженными лицами москвичей, мелькавшими в телевизоре. Ликующий голос диктора звенел! Гагарин был героем, но он был и обычным человеком, никаким не начальником, министром или партийным секретарем, просто одним из многих, можно даже сказать одним из нас, и это вызывало симпатию, идущую прямо от сердца. А тут еще такая, гагаринская, улыбка! Первый раз на экранах во время официальной передачи можно было увидеть самодельные, наспех от руки написанные и поэтому такие непосредственные и трогательные, плакатики и флажки, излучавшие чистый восторг: "Ура Гагарину!!!"
Однако самое большое впечатление на меня произвели слова Гагарина, сказанные им вскоре после полета:
- Земля-то, ведь она маленькая!
Именно с того времени Земля представляется мне космическим кораблем, экипажем которого является все человечество. Небольшим и хрупким кораблем в безбрежной Вселенной...
Года два спустя Ю.А. Гагарин приезжал к нам в институт.
Я очень жалею, что в это время находился в какой-то командировке, но у меня есть драгоценная реликвия тех лет - две почтовых марки, выпущенные к первой годовщине гагаринского полета. На их купонах поверх типографского факсимиле Гагарина стоит собственноручная подпись самого Юрия Алексеевича. Марки с этим автографом мне передал один из моих коллег, непосредственно с ним работавший.
Не могу удержатся и не привести здесь анекдота времен оттепели. Армянскому радио задают вопрос: что такое космополит? Ответ: зам. космонавта по политчасти! О 1946 годе вспоминалось с облегчением и некоторой долей иронии.
Хрущевская оттепель была весьма противоречивой. Это были годы ракетно-ядерного противостояния между нами (странами ОВД) и НАТО, прежде всего США. Боевая подготовка личного состава вооруженных сил велась с учетом непременного использования противником атомного оружия, чего, надо заметить, при Сталине не было, мероприятия по ПАЗ и ПХЗ95 на кораблях стали отрабатываться уже после 1953 года. Испытательные и одновременно демонстративные взрывы атомных и водородных бомб следовали один за другим. Американцы в 1945-м первыми взорвали атомную бомбу, - ладно! Зато мы первыми создали и испытали водородную в августе 1953-го. Долго ждать не пришлось - в марте 1954-го американцы взрывают аналогичную на Бикини... Таков был modus vivendi, да и само мышление того времени. И касалось оно отнюдь не только собственно военных дел. Любопытно, что решение о массовом строительстве пятиэтажных зданий, а не 9-12 этажных, было принято Хрущевым отнюдь не по экономическим соображениям (пятиэтажки даже несколько дороже), а потому, что в случае атомной атаки жители быстрее смогут покинуть небольшие по высоте дома, чтобы укрыться в убежищах".96 Апогеем, но не прекращением, атомной истерии был Карибский кризис 1962 года.
Одновременно со всем этим шла сильнейшая пропагандистская кампания за мир и разоружение, противником которых, естественно, был мировой империализм, во главе с Соединенными Штатами. Пропагандистское пространство до отказа было забито лозунгами о мире: Миру мир! Мир и счастье детей неотделимы! За мир и дружбу! Защита мира есть дело всех народов мира! За разоружение и международное сотрудничество! Paix! Peace! Paz! Мир! Мир! Мир! Конгрессы, конференции, съезды, форумы...
За всем этим стояла нехитрая мысль: МЫ-то хорошие, а вот ОНИ нам угрожают и хотят уничтожить, враг не дремлет! Выход только один: наращивать нашу атомную мощь, быть бдительными и пресекать идеологические диверсии. (Последнее выражение появилось именно при Хрущеве). Противоречивостей у оттепели была масса, но я остановлюсь еще на двух, поскольку они сыграли заметную роль в "растрескивании" моего тогда еще все-таки цельного и гармонического мифо-идеологизированного мировосприятия.
Большую положительную роль в работе института (позднее он стал называться В/Ч97) играли партийные конференции и партсобрания. Если на служебных совещаниях критика принимаемых командованием решений не допускалась, то здесь она была возможной не только теоретически ("критика и самокритика - движущая сила"), но и на самом деле, особенно когда речь шла о научных или производственных проблемах: все мы офицеры, коммунисты, и тем самым равны, пусть хотя бы до известной степени. Поэтому критиковали, конечно аргументированно и вежливо, даже начальника института. Но существовала грань, которую переходить было нельзя: все решения съездов, пленумов ЦК и других вышестоящих инстанций, в первую очередь относящиеся к вопросам идеологии, принято было только одобрять.
Эта грань была перейдена одним нашим полковникоам на партконференции, посвященной итогам XXII съезда партии. Он в своем выступлении заметил, что славословия в адрес Хрущева превосходят всякую меру и, "осудив культ Сталина, мы стали возрождать новый культ - культ Хрущева". Свое замечание он предложил внести в виде дополнения в проект решения конференции. Состоялось голосование. Предложение подавляющим большинством было отвергнуто, но все таки, кажется двое, его поддержали и еще несколько человек воздержались. На конференции, как это было положено, присутствовали представители вышестоящих инстанций. Возмездие за вольнодумство не заставило себя долго ждать. Через пару дней в институт прибыл начальник политуправления. Генерал-лейтенант с холеным неподвижным лицом и абсолютно бесстрастными глазами тигрового цвета объявил, что мы теряем политическую бдительность. Полковника исключили из партии и тут же уволили в запас. Те, кто его поддержал и даже те, кто воздержался при голосовании, получили партийные взыскания и другие неприятности, начальнику нашего политотдела вскоре было предложено уйти в запас... Но все-таки времена были уже не сталинские. Полковник написал жалобу в ЦК и после долгого хождения по мукам и инфаркта был в партии восстановлен, о воинской службе, конечно, речи больше не было.
Эта история оказалась эмоциональным поводом для прямого сомнения в правильности происходившего За что осудили полковника? Почему имеет место двойная партийная мораль? В только что принятом "Моральном кодексе строителя коммунизма" ведь говорится, в частности, о правдивости и нравственной чистоте! Чтобы в дальнейшем не возвращаться к "Кодексу", скажу, что он произвел на меня впечатление недостаточности, если не сказать убогости: написано все правильно, есть даже какое-то сходство с христианской моралью, но разве это можно хоть отдаленно сравнить хотя бы с несколькими строчками из библейского текста! Помню, тогда же мелькнула мысль, что никакая политическая биография Ленина не может соперничать с описанием жизни Христа. И еще: богостроительство, создание "пролетарской религии", которое в свое время отстаивали Луначарский и Горький, не так уж несовместимо с социализмом, и дело вовсе не глупое.
Вторым событием, похожим на случай с полковником, был для меня разгон Хрущевым в декабре 1962 года в Манеже выставки "30 лет МОСХ",98 часть картин которой были выполнены не в стиле социалистичесого реализма, то есть были абстракционистскими и формалистическими, а следовательно и буржуазными, идеологически порочными и так далее. Вся пресса обрушилась на ни в чем не- повинных художников. Особенно доставалось, по-моему, Э. Белютину и Э. Неизвестному. Я эту выставку видел до посещения ее Хрущевым и порадовался тому, что там были картины авангарда 20-х годов, то есть те, что обычно не выставлялись и в просторечии чохом обзывались абстрактными. Для меня с детства эта абстрактная живопись была равноправной частью живописи вообще, и я, как мне казалось, понимал ее. Скажем, я хочу передать состояние человека, когда ему скучно. В реалистической манере это можно было бы передать изображением какого-нибудь собрания (партийного, профсоюзного, просто лекции - это неважно) с докладчиком на трибуне или на кафедре, и несколькими фигурами в зале или в аудитории. Кто-то дремлет, кто-то рисует чертиков в блокноте, а кто-то, не выдержав, откровенно спит. Аналогичное впечатление скуки я могу достигнуть изобразив только одних чертиков (или что-нибудь вроде этого). Как символ, они для меня мгновенно воссоздали бы всю обстановку, и образ скуки явился бы не менее эффективно, чем в первом случае. И та и другая картины вполне могут называться одинаково: "Скука". В этом смысле для меня вполне равноправны изображения зимы на картине любого из наших передвижников и, например, на картине "Палитра зима" (автора, к сожалению не помню), виденную мною на выставке исландских художников в Эрмитаже, когда я учился в Академии. На ней нет конкретного рисунка, но есть потрясающая гамма зимних красок, обобщающих сам образ зимы. От картины веет морозцем и попахивает хвоей, узнается метель и солнечный блеск снега, хотя, повторюсь, ничего не нарисовано, зима абстрактна.
Разгон выставки в Манеже меня очень огорчил, Хрущев действовал просто как вельможный невежда. Я думаю, что каждый человек обладает критерием для эстетических, этических и моральных оценок. Рассматривая обстоятельства и поступки я ставлю себя на место действующего лица и спрашиваю, как поступил бы я сам. В данном случае, ставя себя на место Хрущева, как и в случае с ботинком в ООН, я себе отвечал однозначно:
- Нет! Так поступать нельзя.
Хрущев верил в торжество и близкую достижимость коммунизма, в этом у меня не было, да и сейчас нет сомнения, но оказывалось, что у нас разные представления о коммунизме. Вот в чем было дело! Он любил часто называть себя "Коммунистом № 1", а я, да впрочем и почти все мои знакомые, предпочитали называть себя членами партии, потому что коммунизм был для нас понятием почти святым, и называть себя коммунистом было бы очень нескромно. Несколько позднее стали известны слова, сказанные Хрущевым в Манеже: "Да, я ликвидировал культ, но в области культуры полностью разделяю позицию Сталина".
Тем не менее, двойственность и противоречивость и Хрущева и оттепели не затронули глубин моей убежденности. Неинтеллигентность или неталантливость лидеров не имели, на мой взгляд, принципиального значения. Идея Учения была верной, и она вела нас неизбежно к желанной цели - построению справедливого, сиречь коммунистического, общества. Двадцатилетний срок для его строительства, определенный новой программой партии, казался мне тогда, по молодости, почти бесконечным, и я думал, что его вполне хватит для этого благородного дела. Уж для создания материально-технической базы - без сомнения, тем более, что и опыт и силы были: Победа в войне и образование мирового социалистического лагеря, продемонстрировали несомненную мощь социализма.
Образ сложной системы помогал этой уверенности, поскольку позволял, как мне казалось, мысленно охватить всю картину происходящего. А все элементы системы, то есть реального социализма, действовали непротиворечиво и обоснованно, и все общественные процессы текли в направлении положенной партией и принятой народом цели. Народ и партия едины! Этой целью был коммунизм, следующая за социализмом более высокая фаза общественного развития, светлое будущее всего человечества. Элементы моей умозрительной сложной системы были очень обобщенными, а уровней иерархий у нее было мало. Например, понятия союза людей, этноса, нации, человеческого общества - всё это было народом. Таким же нерасчлененным понятием было и понятие партии. Оно включало в себя и рядовых коммунистов и номенклатуру с элитой (бывших профессиональных революционеров и их преемников), и политбюро во главе с коммунистом № 1. Частная собственность и прибавочная стоимость - синонимы эксплуатации человека человеком - оставались для меня понятиями не системными и даже не экономическими, а сугубо нравственными. То, что прибавочная стоимость и стоящая за ней частная собственность являются непревзойденными стимулами к труду, а следовательно и источником общественного богатства, признать я тогда, ну, никак не мог! Труд по Марксу я считал просто первой жизненной потребностью. Я думаю, что это вполне объяснимо: ведь я занимался любимым делом и к тому же трудным.
Я еще помню, у меня тогда возникало желание написать киносценарий, прототипом для образа главного Героя которого был бы Вилен. Основной коллизией должна была быть коллизия между любовью и долгом. Действие, предполагалось, происходит в Соединенных Штатах во время войны, где Герой оказывается для получения вооружения по лендлизу. Здесь он знакомится с дочерью русского богатого эмигранта и они влюбляются друг в друга. У Героя появляется возможность, конечно, санкционированная "сверху", скажем, нашим послом, остаться и работать на общую победу (тогда мы были союзниками) на берегу и с молодой женой. Герой выбирает море и зыбкую надежду на возвращение после войны. Но, и это очень важно для понимания внутренного мира Героя, сделать решительный выбор ему невольно помогает отец Героини, абстрактно очень хороший человек, но... частный собственник и капиталист, а следовательно и эксплуататор. Долг побеждал любовь. Так оно было и на самом деле и без всякой частной собственности: Вилен выбрал фронт, а не тыл, хотя у него в Москве была девушка из параллельного нашему класса, которую он любил - Люля Перфильева...
Я жил, не отдавая себе в этом отчета, в мире обобщенных понятий. Для меня тогда наша цель (коммунизм) была целью для всех и всеобщим благом, а средства его достижения были праведными. У И. Эренбурга в его книге "Годы, люди, жизнь" есть один эпизод, который поразил тогда меня и показался даже крамольным. Я был удивлен, что его вообще напечатали. Суть в следующем. Находясь в США, Эренбург однажды у какой-то бензоколонки встретил безработного, который ему заявил, что социализм ему не нужен. Этот энергичный рыжий американец ирландского происхождения, не отказавшийся от угощения, предложенного писателем, (у него не было денег), тем не менее принципиально не хотел социализма:
- У вас,- сказал он, - нельзя стать миллионером. А я им уже дважды был. Да,
я разорился, снова завел дело и снова разорился, от меня даже жена ушла, но
я встану на ноги и буду миллионером!..
Эренбург, отдавая должное своему случайному собеседнику, в раздумьи как бы соглашается
с ним, говоря, что, пожалуй, этому рыжему авантюристу социализм действительно
и не нужен.
Удивительное дело, не имея четких границ, кроме как "от каждого по способностям, каждому по потребностям", глубоко личный по своим представлениям, мир коммунистической утопии, тем не менее, плавно переходил в окружающую реальность. Планировался "научно-обоснованный" выпуск, в конкретных цифрах, стали, чугуна, нефти, угля, проката, зерна, рост поголовья скота, школ-новостроек и других материальных и культурных ценностей. И все это для построения самого передового и совершенного общества в истории человечества, самого нужного для всех, в том числе и для рыжего эренбурговского американца. Так я тогда думал.
Но образ или модель сложной системы, идейная основа которой была несколько созвучной идее "общественного договора" времен Французской революции, начал жить во мне самостоятельной жизнью, с течением времени постепенно все усложняясь и усложняясь. Он, этот образ, помог мне вначале окончательно избавиться от представления о пролетариате как избранном классе, а позднее начать понимать, что прибавочная стоимость и частная собственность это не столько "мера эксплуатации" и ее источник, сколько необходимые условия нормальной жизни человеческого общества и, в этом смысле, они понятия сугубо системные.
Образ общества как сложной системы живет во мне и сейчас. К моему удовольствию похожий взгляд на общество я заметил и у знаменитого хирурга и кибернетика Н.М. Амосова, прочитав его блестящую статью "Реальности, идеалы и модели".