ГРАЖДАНСКАЯ ЖИЗНЬ, ПЕРВЫЕ ШАГИ
Попытка заменить чем-либо рынок,
это преступная самонадеянность.
Ф. Хайек, экономист
После событий, описанных в предыдущей главе, переход моего Я из партийной реальности
в реальность действительную стал идти быстрее, одновременно возросло и число
подобных событий. Они происходили и в экономике, и в политике, особенно в идеологии,
и в такой неопределенной области, какой являются человеческие качества и человеческие
отношения, и наконец - в истории. Той самой истории, которую я знал плохо, поскольку
она была наукой как бы второсортной и которую надо было еще истолковывать через
"Краткий курс". Его положения оставались по сути своей неизменными,
хотя с 1964 г. он стал называться "Историей Коммунистической партии Советского
Союза". Историю я знал плохо не потому, что не любил ее, а потому, что
она очень узко и боязливо преподавалась. Даже курс военно-морской истории в
училище был не общим, а касался только "времен Очакова и покорения Крыма"
да побед в Великой Отечественной войне. Одни победы и только одно поражение
- Цусимское, по вине прогнившего царского самодержавия. Книг по мировой и русской
истории почти не издавалось. Может быть по всему по этому очень большое впечатление
(до сих пор помню и храню) произвела на меня книжечка Б. Бродского, купленная
в вокзальном киоске Союзпечати в 1965 году.
К этому времени, и даже раньше, у меня стали появляться мысли о том, что не будь капитализма, наше социалистическое развитие было бы совсем другим - значительно более медленным. Станок, к примеру, не имел бы морального срока износа, а только физический. Но поскольку капиталист выпускает новый станок с лучшей производительностью и КПД,109 нам поневоле приходится растрачивать впустую средства, и заменять еще годный станок на новый, чтобы не отстать от этого самого капиталиста. А отставать нельзя, отставших бьют, особенно в военной области.
Тоненькая, в мягкой обложке и карманного формата книжечка Бродского называлась "Ненайденные сокровища" и состояла из трех небольших рассказов, один из которых заставил меня много думать об исторических параллелях и, более того, об объективности законов истории. Рассказ назывался "Золото инков" и речь в нем шла о баснословно быстром сокрушении в 1533 году двенадцатимиллионной империи инков горсткой испанских конкистадоров во главе с Франсиско Писарро. Вершиной имперской пирамиды был Великий Инка, считавшийся живым богом. От него вниз расходились ступени чинов и должностей. Подданные империи жили в общинах под начальством назначенных императором вождей. Чиновники занимались контролем и распределением; запрещалось иметь жилище сверх установленного размера, имущество и запасы; земледельцы и ремесленники неукоснительно и в срок должны были сдавать треть урожая и продукты ремесла на склады бога Солнца. Индейцы не знали ни торговли, ни денег, и были приучены неустанно трудиться и беспрекословно повиноваться. Каждый знал свое место, которое нельзя было ни покинуть, ни изменить. Преступлений, связанных с частной собственностью не было, так как не было и ее самой, понятия "богатый" не существовало.
Все это невольно заставляло сопоставлять прочитанное с действующими нормами жилой площади, величинами приусадебных и дачных участков, госконтролем, еще не забытым партмаксимумом, выполнением "первой заповеди" колхозами по сдаче хлеба государству и стремлением заменить товарно-денежные отношения продуктообменом. И, конечно, с пропиской в городах и с отсутствием паспортов у колхозников. Аллюзия была очень сильной!
Империя инков рухнула так быстро не столько из-за того, что несколько сотен испанцев были лучше вооружены и у них имелись лошади, которых у индейцев не было, сколько потому, что за исключением имперской верхушки, миллионы инков не имели материальных стимулов. Империя была им не нужна, они защищали только своего живого бога.
Не приведи подобному случиться с Советским Союзом, как бы не рухнул! - такая шальная мысль приходила мне в голову, но тогда я успокоил себя тем, что хотя всякое начало и имеет свой конец, но конец Союза отстоит по времени почти бесконечно далеко. На тысячелетие во всяком случае. И тем не менее, "Ненайденные сокровища" заставили меня впервые задуматься о серьезных пороках. Нет, не социализма, а нашей социалистической экономики, об ее неэффективности (никак не догоним западные страны) и невосприимчивости к научно-техническому прогрессу (кроме военного дела и космоса нигде ничего невозможно внедрить). Вместе с тем, я не уставал повторять себе, что только социализм может быстро сосредоточить все силы государства на одном решающем направлении и добиться выдающихся результатов. И, кроме того, у нас ликвидирована безработица. О ней ходили разные анекдоты, в том числе и такой: у НИХ безработица перед заводскими воротами, у НАС - за ними. Но факт оставался фактом: прямой безработицы не было. Объявления о том, что требуются подсобные рабочие, грузчики, швеи-мотористки, дворники, токари, слесари, машинистки и инженеры можно было видеть практически у каждой проходной завода, фабрики, учреждения и в любой подходящей газете. Все это было и социальной политикой и социалистической экономикой.
Однажды в электричке Калинин-Москва соседкой у меня оказалась приятного вида хорошо одетая женщина среднего возраста. Разговорились. Она оказалась директором одного из текстильных предприятий. От нее я услышал:
- Мне выгодно даже какого-нибудь пьяницу принять на вакантное место, пусть он работает хотя бы наполовину, план ведь дается по штатной численности!
- И что, вы будете ему платить полную ставку? - спросил я.
- А что поделаешь, иначе я не выполню план по натуральным показателям - по количествам штук...
Я после этого разговора вспомнил впечатления Татьяны о работе шахтеров на западе Калининской области. Дело было в середине шестидесятых годов. Шахтеры добывали бурый уголь, который практически никому не был нужен, но у жителей поселков другой работы не было. Почти весь шахтный обслуживающий и вспомогательный персонал составляли женщины, большинство из которых после войны стали матерями-одиночками. План добычи угля составлялся таким образом, чтобы обеспечить самый минимальный прожиточный минимум, шахты не закрывались, но ни на одну тонну перевыполнять план не разрешалось. Безработицы не было... Социальная направленность экономики не вызывала сомнения.
Именно тогда у меня начала появляться мысль, позднее принявшая форму сравнительного определения: если при капитализме богатый эксплуатирует бедного, то при социализме нерадивый эксплуатирует прилежного. Или, ленивый - предприимчивого, пьяница - трезвого, неспособный - способного и так далее в том же роде, вплоть до равный - неравного, то есть бездарный - талантливого. Однако до этого сравнительного определения должно было пройти еще много времени. А пока я хочу вкратце рассказать о событиях, касающихся моей собственной жизни.
После смерти Татьяны моя дочь вышла замуж. Ее мужем стал Олег Ляшенко, сын наших давних хороших севастопольских знакомых. Оба они в один и тот же год закончили: он - Высшее Военно-Морское инженерное училище в Севастополе, а она - Калининский Политехнический институт, и вместе уехали в Ленинград, где строилась атомная подводная лодка, на которую Олег получил назначение.
Я женился вторично. Моей женой не случайно стала Ирина. Ее семейная жизнь сложилась не лучшим образом и ко времени нашего "вторичного" знакомства она уже расторгла свой первый брак, и с сыном и дочерью жила в Москве. Трудновато было, но постепенно все как-то уладилось, Ирина с Аленкой (ее я вскоре удочерил) переехали ко мне в Калинин, а сын Ирины Михаил (он уже был взрослым), отслужив в армии, вернулся в Москву.
К этому времени обстановка у меня на службе заметно изменилась. Ушел в запас начальник института Сергей Федорович Ниловский, Герой Советского Союза, генерал-лейтенант артиллерии, один из заметных создателей ракетной мощи страны, талантливый государственный и военный человек и к тому же дипломат милостью Божией. Один штрих. Руководя строительством полигона в Капьяре ему часто приходилось слышать вопрос Л. Берия, курировавшего среди других и эту стройку: "Кто мешает?" Сергей Федорович рассказывал чуть-чуть удовлетворенно улыбаясь, что он ни разу не назвал ни одной фамилии!..
Сергей Федорович уехал в Москву, на его место был назначен новый начальник,
более молодой, но не награжденный природой блестящими качествами своего предшественника.
Ушел в запас и мой непосредственный начальник. Проектировавшийся на его место
Владимир Леонидович начавшейся кампанией омоложения кадров был также уволен
в запас и заменен, на мой взгляд, не очень подходящей фигурой. Владимир Леонидович
был талантливей, а его победивший конкурент - только моложе.
Я не знаю рецептов для разумного проведения кампаний в строго централизованных
иерархических структурах, особенно кампаний кадровых.
В январе 1976 года у меня, как у капитана I-го ранга, которому исполняется пятьдесят лет, возникло право уйти в запас. На следующий день после этой круглой даты я подал рапорт об уходе. Начальник института предлагал мне послужить еще пять лет, но я настоял на своем. Процедура оформления документов, включая медицинское обследование в госпитале, заняла почти восемь месяцев. 27 августа 1976 года приказом Министра Обороны СССР я был уволен в запас. Настаивать на уходе в запас меня заставило сразу несколько причин. Первой причиной была потеря интереса к карьере: вероятность получения адмиральского звания была очень невелика, так же как и достижения заметных результатов в математике, для последних нужна молодость, если не юность. Кроме того, мне уже захотелось осесть напостоянно, а для этого надо было перебираться в Москву. Была и еще одна причина: я почувствовал в себе (не вокруг!) какой-то легкий ветерок свободы, соблазнявший меня возможностью снова, почти как в детстве, выбрать себе занятие по душе, благо, что пенсия минимальные возможности для этого обеспечивала.
Переход на гражданскую стезю был очень разочаровывающим в смысле непосредственного знакомства с имевшимся законодательством. Под многолетнее убаюкивание пропаганды о том, что ты живешь при самом-самом передовом, демократическом и справедливом государственном и общественном строе, начинает казаться, что так оно и есть на самом деле. Неприятной ноткой в свое время было узнавание, что в ГДР офицеру до пенсии можно служить и десять и пятнадцать лет, а не как у нас тогда - двадцать пять. Просто в ГДР ты получишь не всю, а часть полной пенсии. Это мне рассказал Эрих еще в академии. Тогда о пенсии я и не думал, просто отметил, что у них заботливее относятся к человеку.
Столкновением с законной несправедливостью была попытка моей дочери поступить в университет. Оказалось, что конкурс существует не столько для определения способностей абитуриентов, сколько для целей, очень созвучных с целями знаменитого царского циркуляра 1887(!) года, получившего название "О кухаркиных детях".110 Поступающие и теперь делились на несколько социальных категорий: из рабочих, из колхозников, из служащих, из москвичей и не таковых (прописка!), с производственным стажем и без оного, на дневное отделение или на вечернее... У Таньки была самая низшая категория и, соответственно, самый трудный проходной балл, ей не хватило нескольких десятых балла. Тогдашний ректор факультета психологии МГУ А.Н. Леонтьев зная, что школу Танька кончила с серебряной медалью, с сожалением сказал, что он бы взял ее даже "из служащих", если бы она была прописана у бабушки, то есть в Москве.
Еще один случай узнавания законов произошел, когда мой коллега по службе, такой же начальник отдела, как и я, тяжело заболел и вскоре скончался. Остались бывшие на его иждивении вдова, ей было около пятидесяти, и двое сыновей, оба старше восемнадцати лет, студенты. Для них случившееся оказалось, помимо всего прочего, материальной катастрофой: пенсии по случаю потери кормильца было не положено, вдове еще не исполнилось пятидесяти пяти лет. Но! Вот если бы ее муж был генералом или адмиралом, то пенсию ей назначили бы даже в том случае, если бы ей было всего восемнадцать лет и один день. Именно с этих пор я стал подозревать, что законы пишутся не для всеобщего блага, или социальной справедливости, а в интересах тех, кто имеет возможность или право их писать.
Самое же серьезное столкновение с "самыми передовыми" законами произошло у меня при оформлении документов для ухода в запас. Оказалось, что получив квартиру по месту службы (кроме закрытых военных городков) офицер не имел права прописаться, то есть переехать, в ряд городов СССР, в том числе и в Москву. Неважно, что я, скажем, там родился и вырос, что у меня там живут мать и сестра, все это не имеет значения... Поистине, слова популярной в те времена песенки были издвевательски точны: "Мой адрес не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз!" Однако, я имел, как гражданин пресловутого Союза, право обменять квартиру в Калинине на Москву, при условии, что число въезжающих и выезжающих одинаково, и количество квадратных метров жилплощади на каждого человека не менее санитарной нормы, то есть 8 м2.
Так я и хотел сделать, но найденный прямой обмен сорвала баба-инспектор из обменного бюро, получившая взятку от третьего лица. Об этом в вечер накануне оформления документов рассказал мне мой обменщик. Он пришел ко мне домой и попросил прощения за вынужденный отказ, сказав также, что муж этой инспекторши служит в КГБ, и он не захотел иметь неприятности. Тогда, махнув рукой на обмен, который мог затянуться как угодно долго, я решил сдать квартиру своей "вэчэ", а в Москве начать с жильем все с начала и встать на учет.
Теперь настала очередь начальника отдела кадров! Он стал меня убеждать, что выписать мне документы сможет лишь при наличии приказа о переводе меня в Москву по службе, и что он не знает случая, когда бы офицера, уходящего в запас, в Москве прописали бы просто так. Но такие случаи были. Марк Червяков, к примеру, после ухода в запас был прописан к матери в Москву. Правда, ему более семи месяцев пришлось обивать пороги чиновных бюрократов, но своего он добился. Этому способствовали, как он считал, два фундаментальных обстоятельства. Во-первых, чиновник никогда от себя ничего не отнимает, "отдает" государство, и, во-вторых, он надеется на слабаков, которым надоест отстаивать свои права и они от него, чиновника, просто отстанут. Фундаментальность этого наблюдения подтвердил Тимур Байдаков и еще несколько моих однокашников.
Не стану описывать собственные хождения по инстанциям, собирание справок, писание заявлений, стояние, точнее сидение, в очередях, а так же общение и беседы с разного рода и вида чиновниками как в мундирах, так и в пиджаках. В конце концов решающими оказались три обстоятельства. Во-первых, упорство; во-вторых, то, что Ирина оставалась прописанной в Москве; в-третьих, моя справка о прописке перед уходом на воинскую службу. По иронии судьбы эта справка, взятая в старом домоуправлении, свидетельствовала о том, что я с 1942 года из Москвы и не был выписан!..
Институт прописки оказался одним из самых жестоких и цепких проявлений социализма, унаследованных, как это ни парадоксально, от полицейской службы дореволюционной Российской империи. И доведенный до совершенства. Прописка стала ипостасью знаменитого "жилищного вопроса", по изящному замечанию Булгакова "слегка подпортившего людей при социализме". Никуда не денешься, это рудимент крепостного права, отвергнутый Конституцией РФ 1993 года и, тем не менее, живущий до сих пор.
Итак, в конце августа 1976 года я с Ириной и Аленкой вернулся в Москву. Первоначальный план трудоустройства (моя сестра Нонна заранее познакомила меня с директором завода, на котором работала, и тот предложил мне должность главного инженера) стал невозможным из-за несостоявшегося обмена, надо было "решать жилищный вопрос". Районный и городской военные комиссары сочувствовали, всё понимали, но быстро сделать ничего не обещали. Полезным лишь оказался совет обратиться для консультации в гражданскую инстанцию - Управление учета и распределения жилой площади исполкома Моссовета. И тут мне помог его величество случай.
Оказалось, что здесь чуть ли не половина должностей занята бывшими военными, отставными офицерами, в основном политработниками и строевыми командирами. Меня приняли, буквально, как родного и сразу же, узнав, что я инженер и к тому же знаком с вычислительной техникой, отвели к начальнику группы АСУ111 Михаилу Даниловичу Жирнову. Для меня первое впечатление о человеке обычно является решающим, для него, по-видимому, дело обстояло аналогичным образом. Я получил предложение как можно быстрее приступать к работе, а завтра явиться для окончательного решения к начальнику Управления. Касаясь моих жилищных дел Михаил Данилович заметил:
- Не беспокойтесь, поможем!
Через неделю я уже входил в красивый Меншиковский двухэтажный особняк XVIII века на углу тогдашних улиц Огарева и Герцена как постоянный, хотя и внештатный сотрудник. Условия работы были такими: первое время, то есть до получения квартиры я тружусь на общественных началах, сиречь бесплатно. Поскольку в моих правах есть место для возможности различного толкования (от трех месяцев до двух лет), то закон будет истолкован в мою пользу и жилье я получу с гарантией в течение полугода-года. Моей же обязанностью являлось введение в действие АСУ "КУРС", все акты о приемке которой в эксплуатацию были подписаны, а система, тем не менее, не работала. Причиной такого положения был органический организационный порок: и заказчик (Управление) и разработчик (НИИ) были подчинены одному и тому же хозяину, обязанному выполнять данный вышестоящий начальником план.
План давно уже стал идеолого-политическим символом, а не рабочим документом, не выполнить его было нельзя, кара была бы неизбежной: "Партбилет на стол, план есть закон!" План был даже не просто законом, а как бы законом природы, поскольку при социализме, в отличие от капиталистической анархии производства, впервые в истории возникла возможность истинного планирования на основе "научно-обоснованных норм".
Собственно, взаимозависимость "заказчик - подрядчик" при одном и том же "хозяине" была повсеместной и достигала своей вершины в ЦК, точнее, в его Политбюро. Именно такое положение дел в экономике, по-моему, и породило всеобщий неостановимый обман, начиная с "рапортомании", осбенно к революционным праздникам, и кончая искаженной государственной статистикой. Это явление задело даже такую, казалось бы защищенную, область, как Флот: акты о приемке кораблей стали подписываться при большом количестве недоделок. Что же говорить о гражданских ведомствах, где военной приемки ("военпредов") никогда и не существовало.
Итак, я в респектабельном здании Управления, которое Михаил Данилович называл департаментом. Мой начальник был человеком, на мой взгляд, с типично советской биографией. Родившийся в небольшом русском провинциальном городе, он после успешного окончания средней школы в начале тридцатых годов юным комсомольцем-романтиком приехал поступать в Московский университет. Но не тут-то было! Узнав что он комсомолец, его по разнарядке, объявив, что университет может подождать, направили на строительство метро. Там он проработал около года. Увидев, что парнишка смышлен и крепок, его со строительства взяли в школу спецсвязи. Короче говоря, за пару лет до войны он стал уполномоченным от "органов" на одном из московских военных заводов. И еще один штрих: вскоре после окончания войны, когда Германия только-только была поделена между союзниками, Михаил Данилович, ставший к этому времени капитаном, сумел вывезти из французской зоны оккупации грузовик необходимых архивных документов и доставить их в нашу зону. За эту операцию к его боевым наградам добавился орден Красного знамени. В конце пятидесятых годов, с началом "оттепели", он был отозван из ГДР, уволен со службы, исключен из партии, и не имея ни кола ни двора, устроился в "департамент": здесь легче было получить квартиру.
Природная смекалка и, я бы сказал, детская вера в науку, заставили его, оценив на собственном опыте громадную бюрократическую карусель, называемую документооборотом, подумать об автоматизации этого процесса. Так он пришел к идее создания АСУ, увлечение которыми в те времена было почти всеобщим. На чистом месте и на чистом энтузиазме, на свой страх и риск он начал эту работу и добился очень многого, но система не внедрялась, попросту говоря, не работала. У него не хватило специальных, профессиональных знаний. На этом этапе мы и познакомились. Среднего роста, с поседевшими волосами, глубокими залысинами и высоким лбом, с правильными чертами лица, выражавшего мягкое и внимательное отношение к собеседнику, и, наконец, с добродушной хитринкой в уголках глаз, он располагал к себе. Он умел профессионально разговаривать со всеми категориями граждан, от бабушек, впавших в свое деревенское детство, до ученых и артистов. Жилищный вопрос беспокоил всех. Но вот чего он не мог, так это принимать решения по АСУ: он выслушивал всех, по его мнению, знающих лиц и выбирал нечто среднее, не бывшее по природе своей правильным решением.
Он был энергичен, временами порывист, много курил, одевался несколько небрежно, никогда не терял присутствия духа и любил, когда обстановка позволяла, немного пофилософствовать. При этом он часто обращался к классике: "Хорошо, если бы все люди были как цветы". Это выражение было одним из самых любимых.
Ко времени начала нашего знакомства, впоследствии превратившегося в глубокую симпатию друг к другу, Михаил Данилович занимал должность заместителя начальника отдела. То, что случилось с ним, он считал не совсем справедливым, но относил эту несправедливость скорее к судьбе, а не к порочности системы. Иногда, возвращаясь после обеда из столовой, мы шли к нему в кабинет и оставшись вдвоем, обсуждали не только вопросы дипломатических отношений с разработчиком АСУ, но и "вечные" проблемы общественной жизни. Мы часто говорили о Сталине, культ которого Михаил Данилович, будучи лет на десять старше меня, видел больше и даже как бы изнутри. Мне до сих пор хорошо помнится, как он, привычно не расставаясь с сигаретой, рассказывал о том, что "органы" никогда не пытались "встать над партией" и что перед войной разнарядку на количество врагов народа давали секретари райкомов, а не его начальство...
Здесь нет необходимости касаться служебных перипетий, тем более, что в серьезных делах личные отношения не играют решающей роли. Скажу только, что в 1977 году я получил неплохую двухкомнатную квартиру, а в конце 1980 года был организован отдел АСУ на штатной основе, и я был назначен его начальником. Моя гражданская карьера оказалась значительно более быстрой чем военная. Я вступил на самую низшую ступеньку "номенклатуры". Михаила Даниловича к этому времени уж не стало, он до последнего дня работал, а попав в больницу, где у него определили рак легких, через несколько дней скончался от инфаркта.
Самым первым и самым сильным впечатлением при вступлении на гражданскую службу была схожесть государственной и военной систем управления. Структура каждого "департамента" была один к одному сродни штабной структуре за тем разве исключением, что его начальник "командовал" только одной определенной (строительство, наука, кадры, образование и т.д.) частью сверхсложной системы, имя которой Москва. В этом смысле председателя мосгорисполкома можно соотнести с начальником штаба флота, а начальников управлений с флагманскими специалистами. Районы Москвы в этой схеме выглядели бы как воинские объединения, так же со своими отделами строительства, кадров и т.д. Командующим всем этим "флотом" был, естественно, первый секретарь МГК КПСС и он же, в одном лице, председатель Моссовета...
Я думаю, что поэтому так охотно и брали офицеров, ушедших в запас: им не надо было "привыкать" к новому месту работы, а на их дисциплину и исполнительность всегда можно было положиться. Была и еще одна важная причина: у них уже было прочное общественное положение и пенсия, что при очень низкой чиновничьей зарплате давало гарантии от взяточничества. За слово чиновник, которое я обычно употреблял в разговоре, мне не раз делали замечания, считая его давно устаревшим и предлагая называть сослуживцев государственными служащими или управленцами. Слова бюрократ и аппаратчик так же были неприемлемы.
Вторым, неожиданным и сильным впечатлением, было впечатление от низкого уровня просвещенности или, лучше сказать, от образованности общей чиновничьей массы. Надо же, думал я, в Москве, у стен Кремля, и такая темнота. Позднее я понял, что это не в последнюю очередь связано с тем, что аппарат Моссовета резко вырос сразу после войны за счет выдвиженцев, в основном женщин. К концу семидесятых годов были возле мамаш пристроены и дочки, очень часто озабоченные и агрессивные, противопоставившие низкой зарплате корпоративный принцип "ты мне, я тебе" в системе бытовых льгот (продовольственные заказы, улучшение жилищных условий, прописка, доступ к "дефициту" и в том же духе), даваемых служебным положением. Это были, так сказать, лежачие камни, хотя и не крупные, но практически не сдвигаемые. Проиллюстрирую это одним высказыванием нашего главного бухгалтера, женщины в обычной жизни доброй и даже обаятельной:
- Зачем эта АСУ? На деньги, которые на нее тратятся, проще было бы нанять пятьсот бухгалтеров. На всю Москву бы хватило. И никаких АСУ не надо!
Спорить с ней было невозможно, это превышало порог восприятия. Замечу, что главным бухгалтером ее должность называлась для того, чтобы платить побольше, просто бухгалтеров у нее в подчинении не было.
На фоне рядовых работников заметно выделялись начальники. Как правило они приходили со стороны, а не выращивались в собственном трудовом коллективе. Говоря со стороны, я имею в виду партийно-советско-профсоюзно-комсомольские взаимозаменяемые иерархии. Начальники были не управленцами, но управляющими. Этим они отличались от начальников в Зощенковском смысле, которым было все равно, чем руководить, баней или театром. Эти люди имели, как правило, высшее или средне-техническое образование и, кроме того, заканчивали ВПШ.112 Но общее со своим прототипом у них оставалось - они осуществляли руководящую роль Партии. Но уже не как выдвиженцы (это слово почти забылось), а как номенклатура. Последнее обстоятельство делало неустранимой с их лиц отблеск некой вельможной важности, несмотря на все их умение работать с людьми. В обиходе номенклатуру несколько иронически называли "элитой" и рассказывали про нее анекдоты.
Мимоходом замечу, что я был очень удивлен, узнав о наличии очередей для желающих вступить в КПСС. Когда я поинтересовался, почему это происходит, мне ответили, что дело связано с качественным составом партии; она перестает по численности быть партией рабочего класса. Среди же рабочих никакой очереди нет! А начальник беспартийным быть не может. Остается добавить, что партийная дисциплина для руководящих товарищей была строгой и по сути своей не уступала воинской. Строгость обеспечивалась вышестоящей партийной структурой: партбюро, парткомом, райкомом, горкомом.
Последним из ранних впечатлений по новой службе было удивление от значительно больших материальных возможностях "гражданских генералов" по сравнению с военными. Эти возможности обеспечивались наличием собственного резерва распределяемых благ и очень сильной корпоративной поддержкой друг друга в виде услуги за услугу, что позволяло решать вопросы, не переваливая их на вышестоящий уровень.
Разработкой АСУ руководил Борис Георгиевич М-ев, которого называли кто уважительно, кто не совсем, главным конструктором. Почувствовав, что со мной легче решать производственные вопросы, он всячески стремился преодолеть мое настороженное к нему "со товарищи" отношение. В известной мере это ему удалось, и хотя первоначально я считал разработчиков ("подрядиков" по отношению к нам, "заказчикам") чуть ли не авантюристами и проходимцами, позднее, погрузившись в возникшие при внедрении проблемы, я понял, что дело обстоит куда как сложнее.
Борис Георгиевич принадлежал к породе активных советских предпринимателей, хотя такое словосочетание тогда не употреблялось. Считалось, что просто человек обладает хорошими пробивными способностями. В Москве он появился в конце 60-х годов на волне прибывающих в столицу выходцев из южных областей СССР, в особенности с Украины, когда здесь возникла заметная нехватка кадров научных работников, ушедших в ВПК и "космос". Эта была одна из повторяющихся волн внутренней миграции, чем-то напоминающая послереволюционное время, когда после отплытия "философских пароходов" заполнялись вакантные должности их пассажиров.
Мне показалось удивительным ничтожно малое количество настоящих, то есть выросших в городе, москвичей в такой бы, казалось, подходящей для них организации, как Моссовет и его исполком, не говоря уж о руководящих партийных структурах. Мне потом пытались объяснить, что это мол так и надо, иначе обладая связями (какими?), москвичи все будут поворачивать "в свою сторону". По-моему первым из "не варягов" оказался Лужков. Но сколько времени для этого потребовалось! Последним же, и чуть ли не единственным москвичем среди правителей СССР, был кажется Н. Бухарин. То же можно сказать и о жителях "северной" столицы. Это всё к вопросу об "элите".
Успеху Бориса Георгиевича способствовали его умение держаться, располагающая улыбка, нарочитый оптимизм и магия ученой степени. Кадровая волна шла синхронно за провозглашенной Партией задачей соединения достижений социализма с НТР и развитием отраслевой науки. В одном из открывшихся городских научно-исследовательских вычислительных центров он нашел свое место и началась разработка АСУ, о которой идет речь.
Говоря о советском предпринимателе, а следовательно и предпринимательстве (для него был придуман подходящий синоним (социалистическая предприимчивость), должно заметить, что в нем отсутствовали экономические стимулы. Деньги были по существу средством учета, а не экономической субстанцией. Проведение в жизнь партийных задач и лозунгов, о которых я упоминал, шло по указанию сверху и опиралось на партийную дисциплину, идеологическое воздействие и личную заинтересованность, но не столько в деньгах, сколько в должностях, дающих доступ к получению конкретных материально-бытовых благ и к возможности осуществления благих или честолюбивых устремлений. Должность, а не деньги определяли положение в обществе. Следствием стал дефицит, обернувшийся к этим годам не просто нехваткой чего-либо, а социальным явлением. Появилась целая система заказов, которые предприятия и организации давали своим сотрудникам, как правило раз в неделю. Самое интересное, что ничего необычного в заказах не было: та же колбаса, сливочное масло и сыр, к праздникам - баночка икры и грамм триста сырокопченой колбасы. Обычно число заказов было меньше числа их потребителей. По магазину, к которому прикреплялась организация, можно было определить ее общественное значение. Наш "департамент", к слову, получал заказы из Елисеевского магазина. Дефицитным стало всё, даже книги и билеты в театр, например в Большой или на Таганке. Добавлю, что когда привозили заказы (в рабочее время, естественно), никто толком уже не мог работать. Была, конечно, и свободная продажа, но там надо было выстоять очередь. Особенно дефицитной была художественная и детская литература. Чтобы подписаться на кого-нибудь из классиков надо с ночи было знимать очередь, в течение месяца-двух отмечаться в списке и только после этих мытарств можно было, наконец, получить заветную квитанцию.
Вместе с тем, я погрешил бы против истины, если бы не сказал об энтузиазме. Он был! У молодых людей он выступал своеобразным результатом пионерско-комсомольского воспитания и проявлялся чем-то вроде соблюдения правил хорошего тона: от энергичного советского патриотизма до готовности уступить место старшим в метро или троллейбусе. Был он и у людей пред- и пенсионного возраста, и в нем чувствовались мессианская вера в победу коммунизма на всем земном шаре.
С возрастом энтузиазм молодежи естественно растрачивался, а приходящие им "на смену" все меньше восполняли потери. Естественно таяло и число носителей воспитанного энтузиазма. Безэнтузиазменная масса медленно и верно увеличивалась, но энтузиастов еще было много!
Итак, после получения квартиры я никуда не уволился, а с головой ушел в работу. Этому способствовало одно печальное обстоятельство.