СОМНЕНИЯ И НАДЕЖДЫ
Над древними подъемлеся дубами,
Он остров наш от недругов стерег;
В войну и мир равно честимый нами,
Он зорко вкруг глядел семью главами,
Наш Ругевит, непобедимый бог.
А.К. Толстой "Ругевит" 1870 г.
...Подлинно научной идеологией
является марксизм-ленинизм.
Советский энц. словарь. 1987 г.
Не знаю, чем это объяснить, но начала сомнений в коммунистическом идеале для
меня почти всегда возникали не в реальном, а в умозрительном мире. Повторюсь,
первым камешком, вызвавшим лавину сомнений, была книжка о крахе империи инков,
а не крах мечты о личной яхте. Идеал от столкновения с действительностью страдал
мало, и это объяснимо, поскольку коммунизм был высшей ценностью. Вожди по отношению
к ней были явлением, все-таки, вторичным: вожди уходили и приходили, а идеал
оставался.
Несмотря на то, что обещанный Хрущевым коммунизм в 1980 году построен не был, а очереди продолжали расти, партийный дух во мне еще был крепок. Вместе с тем, когда в 1977 году была принята новая ("Брежневская") конституция с официальным провозглашением партии как руководящей силы, я понял, что никакого отношения к такому руководству я не имею и не имел. Пришло понимание, что реальная власть находится не у абстрактного "коллективного руководства", а сосредоточена на вершине партийной пирамиды - у Политбюро и избираемого им Генсека. И еще, - что советы не имеют самостоятельного значения и проводят лишь в жизнь решения партии.
Но всё это не очень волновало меня. Во мне сохранялась какая-то детская уверенность в возможности построения общества без воров, властолюбцев, убийц, насальников и предателей, вообще без сознательных преступников. Это следовало из неизбежности (по Марксу) замены капитализма коммунизмом и гарантировало появление нового, то есть идеального и безупречного человека. Эта уверенность не была такой уж наивной, все, с кем я имел дело, за малым исключением, были нормальными порядочными людьми. Кроме того, я безоговорочно верил в абсолютную силу воспитания (или перевоспитания), основанную на коммунистических идеалах.
Я был уверен, что идеология может быть только верной или не верной, мысль о том, что идеология может еще быть и выгодной, никогда не приходила мне в голову. Впервые с такой мыслью я встретился в книге "Преступник номер 1", в ней речь шла о Гитлере и Германии. Название книги, выполненное на обложке стилизованной русской готикой, уже с самого начала подталкивало к ассоциациям и аллюзиям, а прочитав книгу можно было только поражаться обилию исторических параллелей, существующих у Германии и СССР. Книгу мне подарил Б. Г., замечу, ее очень трудно тогда было достать, и зачитана она была до того, что рассыпалась на отдельные листы.
Решающим образом мое отношение к "новому человеку" и нашему идейному превосходству, да и, пожалуй, к идеологии вообще, изменили две книги. Первой была небольшая брошюрка Ю.А. Данилова "Джон фон Нейман", вышедшая в издании "Знание" (серия математика, кибернетика). Автор приводит мнение выдающегося ученого: "Сетовать на эгоизм и вероломство людей так же глупо, как сетовать на то, что магнитное поле не может возрастать, если ротор электрического поля равен нулю: то и другое - закон природы".
До этого я просто не задумывался о том, что человек от природы конфликтен, сознание ребенка я представлял себе "чистым листом", на котором пишет Воспитание, хотя к замечаниям Ирины по этому поводу относился со всем вниманием. Но одно дело обмен мнениями в семейном кругу, а другое - печатное слово и мировой авторитет одного из создателей многострадальной кибернетики!
Второй книгой была "Былое и думы". Когда я прочел, что "человек живет не для совершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился, и родился для (как ни дурно это слово) ... для настоящего, что вовсе не мешает ему ни получать наследство от прошедшего, ни оставлять кое-что по завещанию", у меня перехватило дух. Ведь это пишет знаменитый Герцен, корифей и предшественник, высоко ценимый Лениным! Читаю дальше: "...пока мы живы, ... мы все-таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею". От восторга я замер, это же надо так удачно и точно сказать: бездомную идею! Я почти физически почувствовал, как с меня вдруг сползает пелена, одновременно с глаз и с сознания. Тут же я обругал себя за то, что раньше не прочитал книгу целиком, после школы я не брал ее в руки, она тогда была мне совсем не интересной.
Казалось бы, подумал я о себе, человеку перевалило за пятьдесят, а у него, видите-ли, пелена с глаз сползает. Как-то несерьезно! Но так оно и было, я ничего не придумываю.
Были, по крайней мере, две причины для позднего прозревания. Первая. Идеология в повседневной жизни мне не мешала, я ее просто не замечал, она существовала сама по себе. Как тут не вспомнить знаменитое пушкинское: "Привычка свыше нам дана/ замена счастию она". Вторая причина состояла в том, что критический анализ пресловутой идеологии шел как-то автоматически, как будто некто во мне просто время от времени отмечал несовпадения между действительностью и мысленным идеалом.
Мое alter ego нуждалось, хотя бы изредка, в моральной поддержке, поскольку вся общественная жизнь была против такой критики. Лозунги вроде "Наш путь - коммунизм" и "Слава КПСС!" выполнялись уже из металла и в темное время суток имели стационарное освещение. А тут Герцен, поддержка-то какая! Фон Нейман показался мне излишне строгим, я не считал себя вероломным человеком. Кроме того, подумал я, есть мысль, есть слово и есть дело. По крайней мере сознательно я не делал или старался не делать зла, но вот насчет слов и, особенно, мыслей, тут знаменитый ученый прав. Мир мыслей - это действительно страшный, но и прекрасный мир...
Так или иначе, но эти две книги положили конец, хотя я осознал его с некоторым опозданием, вере в равенство людей, а точнее в социализм или коммунизм, при котором по определению все должны бы быть новыми и хорошими людьми. Таких людей я знал. Это были Вилен, Никитка, Татьяна, Борис, Нина, Наташа, Володя, Лёша и вообще все мои друзья и хорошие знакомые. Понятно, что обобщать такое отношение на всех сограждан я ни в коей мере и не мог и не собирался.
Несмотря на все уверения "руководящей и направляющей силы советского общества", количество диссонансов, о которых я писал, постоянно росло. Или новых людей, рожденных нашей Революцией оказалось мало, (а откуда взять больше? - подумал я), или прав фон Нейман и царство праведников на земле построить невозможно. В таком случае Революция есть ни что иное, как своеобразная духовная проекция свершения христианского Судного дня (dies irae), после которого и появляется избавленный от греховности, свободный и счастливый Новый человек с истинной верой, равнозначной революционному сознанию. Так постепенно, мысленно всячески упираясь, я пришел к пониманию того, что Великое Непобедимое Учение по существу своему является не наукой, а верой. Грех перед Богом замещался грехом перед Революцией! И карался в интересах "истинных" корифеев во главе с вождем и учителем...
Когда вождь и учитель умирал, на его место приходил новый вождь и учитель, власть в стране от этого не менялась, идеал считался бессмертным, поскольку учение было провозглашено всесильным и единственно верным.
На экран телевизора во время передачи новостей или официальной хроники было больно и стыдно смотреть: разве шел в какое-нибудь сравнение Брежнев, скажем, с блестящим Жискаром д'Эстеном или другими мировыми лидерами? У главы государства постоянно отвисала челюсть, он еле двигался, а слова произносил так, как будто только-только научился говорить. Какой позор, думал я, во всем Союзе нельзя найти человека, достойного олицетворять великую страну, вторую сверхдержаву мира! Ю.В. Андропов, пришедший в 1982 году на смену Брежневу, выглядел не лучше и почти сразу слег в постель. Тут же стал ходить анекдот, что Брежнев работал на батарейках, а Юрий Владимирович может только от сети, дальше шнур не пускает. Через год с небольшим сменивший его К.У. Черненко выглядел еще хуже. Временами возникало впечатление, что он находится в какой-то прострации и теряет дар речи. Его приход к власти ознаменовался фейерверком анекдотов про чукчу...
Кирилл, ставший после гибели Алены близким нам с Ириной человеком, как-то заметил, что принятая в 1981 году одиннадцатая пятилетка будет пятилеткой "трех П" - пятилеткой пышных похорон. Его предсказание оказалось верным. Первым открыл скорбный и одновременно какой-то сюрреалистический путь в начале 1982 года М.А. Суслов. Телевидение скрупулезно шаг за шагом транслировало церемонию его похорон на Красной площади. Главный идеолог, награжденный золотой медалью имени Карла Маркса, даже в гробу лежал как солдат партии, вытянув руки по швам, а не смиренно скрестив их на груди. Через несколько месяцев скончался Брежнев. Старцы покидали кормило государственного корабля...
Читал я всегда много и охотно, а в тот период чтение оказалось для меня просто
спасением, им можно было хоть чуть-чуть заслониться от безнадежных мыслей, тоски
и тревоги за здоровье Ирины.
Среди прочитанных книг были недоступные, точнее запрещенные, "Доктор Живаго"
Б.Л. Пастернака и Библия. Прочитав "Живаго", я никак не мог понять,
за что же его запретили. Написан он блестяще, крамола могла бы быть, единственно,
в мысли автора о том, что человечество стремится не к коммунизму, а к вечности
и Вечному. Но близкая мысль есть и у Ромена Роллана в его "Жане Кристофе":
"Я - жизнь, борющаяся с Небытием (...) Небытие обступает Бога, и Бог повергает
его во прах (...) Побежденный, ты все же принадлежишь к войску вовеки непобедимому.
Помни это? и ты пребудешь победителем и в самой смерти".116
Тем не менее, Р. Роллан издан, а Пастернак запрещен. Идиотизм стал родимой чертой идеологии...
С некоторым волнением открыл я Библию. До этого я никогда не держал в руках ее всю, в одной книге. Сначала я попытался читать всё по порядку, но это оказалось трудновато, и я обратился к главам с сюжетами, так или иначе знакомым по литературе, живописи, скульптуре, книжным иллюстрациям. После этого наступила пауза. Преодолеть ее помогла счастливая случайность. Мать Ирины Вера Арсеньевна Лагунова подарила мне две книги - истории Ветхого и Нового завета, составленные по программе для дореволюционной гимназии. По ним она в детстве училась и сдавала экзамены по Закону Божиему. Читать эти книги было захватывающе интересно. Ни в коем случае не впадая в кощунство, я скажу, что читал их не отрываясь, так же, как в детстве читал сказки Тысячи и одной ночи. С тех пор Библия стала открытой книгой.
Когда в 1955 году я был на выставке картин Дрезденской галереи, мне, к примеру, не очень была понятна суть картины Доменико Фети "Притча о потерянной драхме". А теперь я получил исчерпывающее объяснение: женщина, имевшая десять драхм, потеряла одну, зажгла свечу и стала мести комнату, тщательно разыскивая утрату. Найдя драхму, она созвала подруг и соседок, чтобы они порадовались вместе с нею. "Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся". (Лук. 15.10).
И опять возник вопрос, почему Библию не издают? Дело даже не в том, верующий ты или нет, Библия - это кладезь и система образов, кодов, знаков, крылатых слов, обычаев нашей русской, европейской и мировой культуры... Кончая школу я больше знал о Геракле и Юлие Цезаре, а не о Христе. О жизни Христа мне рассказывала только бабушка.
Так постепенно раскрывалась глубина и интеллектуальная мощь Библии, дающей образы и образцы не только для индивидуального поведения, но и универсальные константы для поведения социального. Одно “не сотвори себе кумира” скольких миллионов человеческих жизней стоит. Собственно это было продолжением предыдущих раздумий о религии и огромной роли религиозного пути познания реальности наряду с материалистическим научным. Я всё ближе подходил к пониманию универсальности утверждения, что все равны только перед Истиной. Безотносительно, касается это людей или методов постижения ими окружающего мира.
"Незыблемость", а следовательно и неправильность, нашей идеологии становилась для меня всё очевидней не только потому, что она явным образом менялась почти с каждой пятилеткой, но и, главное, потому, что самой науке не стало хватать рамок материализма. Принцип неопределенности В. Гейзенберга (еще в академии надо было сдавать зачеты по ядерной энергетике!) стал постепенно осознаваться как прямая материализация сознания, поскольку в мире элементарных частиц объект наблюдения зависит от наблюдателя. Другими словами, и материализм и идеализм не исключают друг друга ("или - или!"), а являются равноправными сторонами единого мира. Или Истины.
Так начался для меня целый период, который можно назвать временем Большого Чтения. Особенно интенсивным оно стало после 1985 года, когда к власти пришел М.С. Горбачев, провозгласивший перестройку. Открылась пора "нового мышления", романтическая пора больших ожиданий и надежд. Ее главной ценностью, как оказалось впоследствии, по крайней мере для меня, стала гласность, освобождавшая сознание от фундаментального догматизма. Кроме внешнего обаяния, в основном по контрасту с предыдущими генсеками, меня приятно поразили непривычные для "вождя" вполне человеческие слова Горбачева о том, что мы приходим в этот мир только один раз, и еще - что он не знает точно, что будет лет через пятнадцать. Когда я это услышал, то подумал, что он вполне нормальный человек: прежние Первые и Генеральные знали, причем твердо, что будет не только завтра или через пятнадцать лет, но и в обозримом будущем: коммунизм!
Начало перестройки было для меня последним всплеском надежд на плановое, тщательно расчитанное и подготовленное преобразование уродливой экономики и ущербной идеологии. Не на основе подходящих к случаю, каждый раз впервые публикуемых ленинских цитат из бездонного архива ЦК КПСС, а на основе объективного анализа происходящего.
В июне 1985 года я провел две недели в семье дочери в Мурманске.150 Ее муж служил командиром БЧ-V на атомной подводной лодке, а она с двумя сыновьями, Сережкой и Кирюшкой, была, так сказать, "хозяйкой дома", поскольку в закрытом небольшом городке работы для офицерских жен не было. Я наслаждался прогулками, играми и разговорами с внуками и радовался тому, что опять оказался в такой дорогой мне флотской среде. Одно обстоятельство меня очень встревожило: в городке были карточки! Их стыдливо называли талонами, но суть от этого не менялась, талоны выдавались на сливочное масло, колбасные изделия и значительную часть промышленных товаров, включая даже детские шубки. Государство оказалось не в состоянии обеспечить семьи офицеров даже стратегических ядерных сил. Да, подумал я, дальше ехать некуда!..
Тем не менее, я надеялся, что у Горбачева хватит и ума и умения, с помощью всесильной партии, плавно, по глиссаде, перевести сверхцентрализованное монопольное народное хозяйство в эффективно работающую экономику. У меня, повторюсь, еще оставалось чувство партийности. Я надеялся, что перестройку без особых потрясений можно будет довести до положительных, ощутимых "на вкус и ощупь", результатов. Двум сотрудникам, очень порядочным людям и хорошим специалистам, я в это время дал рекомендации для вступления в КПСС. До этого их не принимали, так как они проходили бы по статье "служащие", а не "рабочие". В рекомендации я написал, что они разделяют идеи перестройки и стараются их реализовать в своей работе. Теперь их приняли, конечно, не потому, что я писал рекомендацию, а потому, что началась перестройка.
К сожалению, через пару лет стало ясно, что романтика, как это обычно происходит, оборачивается прозой жизни. Оказалось, что перестройка не имеет четкого плана, время зачастую теряется зря, а драгоценный энтузиазм улетучивается. И, тем не менее, "Процесс пошел". Эти два слова Горбачева стали крылатыми!
Вместе с отменой цензуры и принятием закона о кооперативах лавинообразно стал расти книжно-журнально-газетный поток. В нем захлебывались и тонули партийная история, марксизм-ленинизм и социалистический реализм. Книжный рынок опередил своим появлением все остальные виды рынка. Никогда на моей памяти так много не читали. Внешнеполитические события отошли на задний план, стали читать газетные передовицы! Если считать, что красная Москва была четвертым Римом после третьего, рухнувшего в 1917 году, то именно с этого времени я перестал смотреть на несоциалистическую часть человечества как римлянин на варваров.
Нет ни возможности, ни необходимости перечислять прочитанное. Я ограничусь лишь некоторыми публикациями, наиболее повлиявшими на мое отношение к социалистической действительности. Пожалуй, первой в этой последовательности была статья доктора технических наук, профессора А. Ефимова. Она называлась "Элитные группы, их возникновение и эволюция" Речь шла о математическом моделировании поведения лучших (в смысле поставленного критерия отбора) человеческих групп. Приводимые результаты исследований имели явное социальное истолкование, поскольку такими группами были названы и монашеский орден, и номенклатура, и ЦК партии, и высшее армейское командование, и олимпийская сборная... Короче, группой может быть любой социальный организм, имеющий правила отбора и пополнения убыли своего состава.
Статистические данные моделирования свидетельствовали: если из элиты выбывают лучшие (отрицательная обратная связь), то система деградирует. Если при этом "рекомендатель" для нового "претендента" сам находится еще и внутри группы, то скорость деградации увеличивается. При появлении личной преданности и подобных неформальных связей между членами группы, "коалиция" превращается в "клику".117 Последнее не происходит в группах с положительной обратной связью, например, в спорте, где из команды выбывают худшие, а пополнение происходит на основе объективного эталона и из внешней совокупности кандидатов.
В статье упоминались и Сталин, и Орджоникидзе, и Киров, и Тевосян, и Куйбышев и другие известные фигуры нашей истории, и НЭП, и имевшие место чистки,"прополки". Впрямую не были названы лишь Ленин, Политбюро ЦК КПСС и М.С. Горбачев. В заключение говорилось, что средством против образования клик служат предельные сроки пребывания у власти выборных лиц, обязательное обновление выборных органов и другие демократические процедуры. За статьей следовала обширная рецензия, написанная академиком Н.Н. Моисеевым. Суть ее можно было сформулировать так: или кардинальная перестройка, или деградация.
И статья и рецензия меня очень обрадовали, я даже принес журнал на работу и дал его почитать сослуживцам. Закономерности происходящего в стране объяснялись почти с академической бесстрастностью, были и убедительны и созвучны моим мыслям. В кажущийся хаос, особенно телевизионный и газетный, вплеталось что-то вроде научной обоснованности!
Следующей в последовательности публикаций, о которых я рассказываю, оказалась статья В.И. Вернадского. Она называлась "Записка о выборе члена Академии по отделу философских наук" и была написана в 1928 году, но опубликована, судя по всему, впервые только после начала перестройки.118
Казалось бы, ну что может быть интересного в том, что малоизвестный философ, "диалектический материалист, связанный с марксизмом", А.М. Деборин хочет стать академиком? Конечно, ничего. Но в "Записке..." речь шла о философии и ее истории. Кроме того, как она была написана! Ее мог писать только человек с незакрепощенным сознанием, свободный и не признающий никаких идеологических табу. Несколько фраз меня совершенно покорили. Я их приведу: "Если ход научного знания будет идти с той же быстротой, скоро философские концепции Фомы Аквинского, Гегеля, Маркса и Энгельса одинаково окажутся устарелыми и далекими от современности и не смогут никакими поправками быть сохранены живыми. (...)едва ли я ошибусь, если укажу, что характерной чертой нашего времени является возрождение и усиление идеалистических... течений. (...)в общем мировом аспекте диалектический материализм очень мало заметен в современной философской мысли - это есть пережиток гегельянства, которое отходит все дальше и дальше в историю".
Это для меня материализм был печкой, от которой якобы все время танцевало прогрессивное человечество! А для человека с незамутненным взглядом на действительность материализм и идеализм, оказывается, равноправны, они лишь две стороны реального бытия, не более того. Значит, есть нечто и за ними, а точнее над ними... Но все-таки главной мыслью В.Н. Вернадского была мысль о свободе творчества, не переносящего никаких оков. Для меня же его статья была прощанием с догмой материализма, ибо мои ощущения были реальностью отнюдь не из-за бумаги, на которой писалась статья, реальностью был ее дух.
Публикацией, которую необходимо также упомянуть, были "Жизнь и судьба" В. Гроссмана. Я был потрясен этой вещью. И главным образом потому, что первый раз осознал: Гитлер и Сталин, гитлеризм и сталинизм не антиподы, а близнецы-братья, имя которым тоталитаризм, а о нас и Германии можно сказать словами Шекспира: "Мы в книге рока на одной строке". Кроме того, эта книга заставила меня оценить всю правоту известного положения о том, что видишь не то, что есть, а что собираешься увидеть. В связи с этим я должен сказать несколько слов о своей коллекции почтовых марок.
На первых советских, еще Р.С.Ф.С.Р., а не С.С.С.Р., и немецких почтовых марках, выпущенных после I-ой мировой войны, были очень большие номиналы. На наших они достигали 100 000 рублей (1922 год), на немецких - до 50 миллиардов марок (1923 год). Номиналы же мирного времени выражались в копейках и пфеннигах. То, что номиналы на почтовых марках США, Англии, Франции и многих других стран практически не менялись, я воспринимал просто как факт, который имеет место и только. Затем, как случайное и забавное совпадение, я отметил одинаковый сюжет на советской (1929 год) и немецкой (1935 год) марках: на нашей - горнист-пионер, на немецкой - горнист из гитлерюгенд. Так же я в свое время отнесся к бросающейся в глаза аналогии между нашей этнографической серией (1933 год) и немецкой серией, изображавшей жительниц германских федеральных земель в национальных костюмах (1935). Аналогий было более, чем достаточно, но то, что стояло за ними, я не видел! Как парадоксальную воспринял я и другую аллюзию, это было, правда, значительно позднее. Блок немецких марок с портретом Гитлера, выпущенный в 1937 году, имел в качестве сопроводительного текста слова фюрера: "Кто хочет спасти народ, должен думать только героически". Когда в 1971 году я читал "Воспоминания и размышления" Г.К. Жукова, мне невольно вспомнились эти слова, так как маршал писал: "Великому народу всегда нужны великие идеи и большие имена, чтобы было во что верить и за кем идти".119 Cамое же удивительное было в том, что у Жукова написанное тоже относилось к 1937 году.
После "Жизни и судьбы" аналогии, усмотренные в почтовых марках, превратились в очевидные признаки диктатур и тоталитарных государств ХХ века, продолжавших эпоху войн и революций. Подтверждение марочным аналогиям я несколько позднее нашел и в "Военно-историческом журнале": у Сталинского генерального плана реконструкции Москвы был аналог - Гитлеровский план реконструкции Берлина, у нашего дворца Советов - немецкий дворец Нации. Все-таки, архитектура не столько застывшая музыка, сколько застывшая идея. Монументальность и тоталитаризм едины.
И еще немного о марках. После денежных и связанных с ними эмиссий следуют почтовые марки. Они, пусть и миниатюрные, но государственные бумаги. В 1915-17 годах почтовые марки, отпечатанные на тонком картоне, вообще использовались как деньги. На оборотной стороне марки было изображение герба и текст, в котором говорилось, что они имеют хождение наравне с серебряной или медной монетой. Но государственность являет себя прежде всего в идеологии, которую несет рисунок марки. Особенно ярко это выражено у стандартных марок, выпускаемых массовыми тиражами. К примеру, первый стандартный выпуск советских марок (1921 год, Р.С.Ф.С.Р.) был воплощением романтики Революции. Гланой была марка-аллегория с изображением почти антично красивого пролетария, попирающего отбросившего лапы и хвост дракона (капитализм) у самого выхода из его темницы. Выход одновременно был и входом в светлое будущее с сияющим солнцем Свободы. На остальных марках этого выпуска царило идеологическое пиршество символов нового государства труда, причем труда и крестьянского, и рабочего, и умственного.
Если последовательно рассмотреть рисунки стандартных выпусков, можно получить интересную историко-идеологическую летопись в образах. Уже в 1923 году романтика уходит, пространство образов-символов резко сужается до трех скульптур И. Шадра: рабочий, крестьянин и красноармеец. В 1927 году появляется портрет Ленина, а в 1929 - изображения колхозника, работницы, колхозницы и красноармейца (со штыком и одетого строго по форме). Кроме этого впервые появляются символы реальности - здание Центрального телеграфа в Москве и здание Волховской ГЭС... Любопытно отметить, что представитель умственного труда (ученый с микроскопом и в очках) появляется лишь в 1948 году в первом послевоенном "стандарте".
Не буду продолжать хронологию, замечу только, что сюжеты были и живыми символами, и символами с символов. Количество первых постепенно убывало... Кстати сказать, по маркам можно было предугадать конец СССР: в 1977 году "стандарт" состоял всего из двух живых сюжетов - авиации и здания СЭВ. Все остальные марки были застывшими символами с символов: изображались ордена, медали, почетные знаки. Даже Гагарин воспроизводился по медали Международной авиационной федерации! В последнем, тринадцатом, стандартном выпуске СССР (декабрь 1988 года) из двенадцати марок только одна имела живой сюжет - станцию дальней космической связи. Идейная энтропия была практически полной.
Последняя капля переполнила мою идеологическую чашу терпения когда я понял, что в школе меня обманывали, внушая, что без пролетариата экплуатируемые массы всегда терпели поражение. Оказывается, случаев победы угнетенных, голодных и рабов над своими хозяевами было не так уж мало. Например, еще в 136 году до н.э. восставшие против Рима сицилийские рабы победили и создали свое царство. Или еще: Великая крестьянская война в Китае (1630-1640 годы) привела к полному поражению императорских войск, и вождь повстанцев Ли Цзычэн вступил в столицу... А дело кончалось тем, что угнетенные (рабы, крестьяне) избирали "царя". Он заводил двор, феодалов, собственных слуг и рабов. В конце концов все это приводило к расколам, смуте и поражению. Собственно, это исторический закон, варьируются только масштабы и сроки, а побеждали ли с пролетариатом или без него, для угнетенных принципиального значения не имело.
Здесь я пока прервусь, хотя читать, само собой разумеется, я продолжал и дальше. Я несколько опередил другие события, которые шли отнюдь не блестяще. Ирине не становилось лучше, и в 1984 году мне пришлось уйти с работы, чтобы заняться домашними делами.
Писать об Ирине мне до сих пор трудно, да это и не предмет моего повествования. Все повторилось, как один раз уже было с Татьяной, только сил у меня теперь поубавилось. 13 декабря 1986 года Ирины не стало...