ПАРАД ПОБЕДЫ
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что - они кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же,все же,все же...
А.Твардовский
Я поднимаю тост за людей простых,
обычных, скромных, за "винтики"...
... Я поднимаю тост за здоровье
русского народа не только потому, что
он - руководящий народ, но и потому,
что у него имеется ясный ум, стойкий
характер и терпение.
И.Сталин (Из тостов на приемах
в честь Победы в Кремле)
Впервые за войну новый, 1945-й, год я встречал в настоящей домашней "штатской"
обстановке, чуточку похожей чем-то на довоенную московскую. Это произошло благодаря
моему приятелю Марку Ч., пригласившему меня в компанию к своей бывшей соученице
Наташе Д., собравшей под Новый год прежних друзей-одноклассников. С Марком я
познакомился в Баку, когда он и еще несколько кандидатов в курсанты попали в
нашу роту. Он был ленинградцем и романтиком, первое сразу вызывало уважение
- Ленинград стал легендарным, - а второе можно было почувствовать по его благоговению
перед всем морским, и это быстро сблизило его с нашими ребятами.
В Дзержинку Марк приехал из Алма-Аты, куда они вместе с матерью, полуживые, были весной 1942 года эвакуированы из Ленинграда после самой страшной и безнадежной первой блокадной зимы. Немного оклемавшись, Марк сдал экстерном экзамены за среднюю школу, написал письмо наркому ВМФ Н.Г. Кузнецову и получил от него "добро" на сдачу конкурсных экзаменов. Это вызывало уважение. Кроме того, Марк умел подмечать смешное в действиях начальства, а эта резновидность юмора всегда ценилась. Он отлично имитировал голос и манеры майора Шевкаловича, к которому попал под начало, когда приехал в Баку. Кандидатов интенсивно использовали для несения дежурной и дневальной службы и они, бедняги, постоянно хотели спать:
- Кандидат Сидоров! Сколько заплатил вам Гитлер за сон на посту?!
После сдачи экзаменов и последующих перемещений мы с Марком оказались в одном классе, и это послужило началом нашему сближению. Здесь я хочу сделать небольшое отступление "личного" порядка...
1945 год был для меня годом знакомств, сделавших впоследствии Лениград вторым, после Москвы, родным для меня городом: я познакомился с Наташей, Ниной и Татьяной. Марк еще до войны был влюблен в Наташу (он писал ей великолепные стихи), и идея устроить встречу Нового года у них была, я думаю, общей. Так я был представлен Наташе и ее подруге Нине, с которой они недавно вернулись из эвакуации. Позднее, кажется в конце мая, у Наташи же, я познакомился с Татьяной. Она была дочерью давнишних друзей наташиных родителей и их связывали почти родственные отношения.
А в сентябре в Москве в отпуске, первом за пять лет, мой однокашник и сосед по парте со второго по пятый курс Дима О. познакомил меня с Ириной. Димка и Ирина до войны жили на одной лестничной площадке, учились в одном классе, и их матери были очень дружны... Наташа и Нина, но особенно Татьяна и Ирина самым решающим образом повлияли на мою судьбу. Они представляются мне не только обладательницами почти идеальных женских характеров и обаяния, но и родственными душами по восприятию окружавшего мира со всеми его мифами, идеями, идеалами и уверенностью в грядущем всеобщем счастье.
В феврале 1945 года я получил письмо от Вильки, которое оказалось последним. Оно было веселым и торопливым, он писал о боях, о том, что он командир группы управления огнем, что скоро наверное будет уже не младшим, а просто лейтенантом. И еще: "... когда вернусь, женюсь!". А потом пришло письмо уже из Москвы, где сообщалось, что Вилен погиб в боях за Познань... Два дня я не находил себе места, разговаривать ни с кем не хотелось. Лучше помолчать.
В ту весну победные салюты следовали один за другим, наши войска встречали цветами и объятиями: мы освобождали Европу от фашизма. С ребятами мы всерьез обсуждали вопрос о том, как будет наказан Гитлер. То, что он должен быть повешен или расстрелян, не вызывало сомнения, но всем еще хотелоось, чтобы его предварительно в клетке (для того, чтобы преждевременно не растерзали) провезли по всем местам преступлений, особенно по концентранционным лагерям. Я был уверен, что концлагерь - это изобретение Гитлера, точнее немецких фашистов, после их прихода в 1933 году к власти. Ненависть к немцам, начавшим войну и разорившим Украину, Белоруссию, Прибалтику, Кавказ и Крым, дошедшим до Москвы, Ленинграда и Сталинграда была всеобщей. О предвоенных годах говорили как о потерянном рае.
22 апреля наши войска начали занимать берлинские пригороды, 24-го Берлин был окружен, 25-го в районе Торгау (на Эльбе) наши встретились с американцами.
То, что Германия обречена, уже давно не вызывало сомнения, но чей будет Берлин, кто туда войдет первым? Я думаю, что ни у одного из наших ребят (да это было и всеобщим мнением) не было никакой другой мысли и желания, кроме одного: в Берлине мы должны быть раньше союзников! Именно мы должны водрузить знамя Победы в логове врага, потому что для Победы мы принесли больше всего человеческих жертв, не говоря об остальном. Если союзники войдут первыми, победа у нас будет украдена, а превосходство нашего общественного строя будет поставлено под сомнение. Поэтому берлинской операции предшествовала гонка к Берлину, именно этим объясняются большие жертвы последних месяцев и недель войны (с 16 апреля по 8 мая в боях только за Берлин мы потеряли убитыми и ранеными около 300.000 человек37).
Знамя Победы было установлено в ночь на 1 мая на одной из боковых башен Рейхстага разведчиками сержантами М.А.Егоровым и М.В. Кантария38. Я понимал, что иначе и быть не могло: только русский и грузин, и только вместе, могли и должны были водрузить Знамя Победы. И сделать это лучше всего было к празднику 1-го Мая. Именно 1-го Мая на параде в Москве я и узнал эту долгожданную новость. Впервые с 1941 года на Красной площади был устроен военный парад, на который мы и прибыли из Ленинграда; как известно, парада, даже если он называется парадом войск московского гарнизона, без моряков не бывает. Я думаю, что Сталин устроил первомайский парад как своеобразную репетицию к параду Победы, чтобы получше его подготовить. (Непонятно, почему этот парад не попал в книгу "Сто военных парадов", изданную под редакцией генерал-полковника Грушевого в 1974 году). Побывав несколько часов дома (до парада нас в увольнение не отпускали), мы сразу возвратились в Ленинград. Приказом наркома ВМФ (№ 190 от 3 мая 1945 года) участники парада были награждены значком "Отличник Военно-Морского Флота Союза ССР". Это была серьезная награда: в училище значок давали только тем, кто защитит диплом с отличием или будет Сталинским стипендиатом или уж как-то особо отличится. Мы смеялись по этому поводу: награду мы заработали ногами! Гоняли перед парадом нас здорово, с подъема до отбоя, но и результат был: равнение, высота подбородка (глаза на уровне третьего этажа), взмах руки (вперед до бляхи, назад - до отказа) и, главное, шаг: одновременно твердый и грациозный, все невольно вызывало мысль о совершенстве. Здесь строевая подготовка уже была на грани цирковой.
Военная служба не всегда справедлива: на парад хотелось поехать и немосквичам, но они благородно отказывались от этой возможности в нашу пользу - у нас в Москве были родные. Несправедливость еще больше возрастала при отборе сводной роты на Парад Победы, но тем не менее рота состояла в основном из москвичей, хотя и им, далеко не всем, удалось в нее попасть. Но я несколько упреждаю события, Параду Победы предшествовал День Победы. Капитуляцию Германии ждали со дня на день, но как-то чуть суеверно и сдержанно, не загадывая дату, хотя после взятия Берлина было ясно, что капитуляция может начаться вот-вот.
9 мая я проснулся до побудки от криков "Победа, победа!". Первыми об этом сообщили под утро радиостанции союзников, а в шесть часов утра, с началом работы нашего радио, Левитан в полный голос, не скрывая рвущейся наружу радости, подтвердил эту долгожданную весть. Что тут началось! Кто кричал "Ура!", кто плясал, кто обнимался!..
Сразу после завтрака всё училище со знаменем, оркестром, с винтовками "на плечо" было выведено в город: мы прошли Дворцовой площадью, улицей Халтурина, Марсовым полем, по набережным и другим центральным улицам и, сделав таким образом большой круг, к полудню возвратились в Адмиралтейство. Маршировали мы в этот исторический день в рабочем платье и бушлатах, а не в обмундировании первого срока. Я думаю, что воинские части с оркестрами было приказано вывести на городские площади и улицы немедленно.
Боже, что это был за день! Вдоль тротуаров стояли горожане - в большинстве своем это были женщины - и кричали, махали руками, платками, посылали воздушные поцелуи, улыбались, смеялись, некоторые плакали, а трое или четверо даже кидали срезанные комнатные цветы (других в городе еще не было). Такой всенародной и искренней радости мне не приходилось позднее видеть.Чуточку похоже было в день полета Гагарина, тогда тоже была от сердца идущая незапрограммированная радость, но это было не более чем эхо по сравнению с Днем Победы.
По радио все время передавали "Обращение И.В. Сталина к народу". В нем говорилось о безоговорочной капитуляции Германии, о великих жертвах, принесенных нами, о героической Красной Армии, о вечной славе павшим героям...
В обращении были и такие слова: "Теперь мы можем с полным основанием заявить, что наступил исторический день окончательного разгрома Германии, день великой победы нашего народа над германским империализмом".
"... Вековая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией".
В первой фразе меня несколько удивило то, что мы, оказывается, победили германский империализм, а не фашизм. При дальнейшем размышлении, конечно, уже после этого дня, я подумал, что все верно: нельзя говорить, что мы победили фашизм. Во-первых, фашизм - это ошибочный взгляд на мир, от него надо длительно избавляться; и потом он по происхождению относится к Италии. Значит, надо еще добавлять и немецкий нацизм - это национал-социализм! Получается, что наш социализм воевал с их социализмом! Чушь какая-то... А с империализмом все хорошо и понятно, война кончилась, и мы возвращаемся на классовые позиции.
Что касается второго отрывка из "Обращения", то он особенно был созвучен моему укреплявшемуся имперскому образу мыслей.
Во второй половине дня было разрешено увольнение почти всем. Марк, Леня С. и я пришли к Наташе, где собралась целая компания. Девчонки разрешили по случаю такого праздника поцеловать их в щечку; каждый говорил, перебивая друг друга; рассказывали анекдоты и неправдоподобные военные случаи, смеялись и читали стихи. Винегрета, тогдашнего коронного ленинградского блюда, было в избытке, и мы выпили за Победу, если мне не изменяет память, по рюмке домашей настойки...
К 23 ч. 45 мин. нам положено было вернуться в училище. Проходя мимо бурлящей, переполненной, танцующей и поющей Дворцовой площади, освещенной десятком мощных армейских прожекторов, мы незлобно ругнули наше начальство, которое считает нас за детей и заставляет в такой день возвращаться так рано.
Сентенция, которую у нас принято называть лозунгом или призывом, - "Народ и армия едины!" - во время войны была самоочевидной, и инерции этого мощного единства хватило на два-три последующих десятилетия. Правильность и даже афористичность лозунга не вызывали у меня никаких возражений, но форма... Флот-то забыли, флот-то ведь не армия! Для себя я всегда переводил этот лозунг в "Народ и Вооруженные силы едины!". Для меня это был вопрос принципа: находись армия в день 22 июня 1941 в такой же готовности как флот, мы бы войну закончили не в Берлине, а по крайней мере в Париже, а то и в Мадриде. Так я тогда думал. По крайней мере потерь таких не было бы...
День 24 июня, когда состоялся Парад Победы, выдался, к сожалению, пасмурным, с утра шел дождь. На Красной площади, занятой сводными полками, мы по диспозиции оказались рядом с Лобным местом, на котором зачем-то был устроен фонтан. Он работал и здорово шумел, струи поднимались метров до двадцати, и это вместе с дождем создавало впечатление, что на тебя обрушиваются потоки воды. Тем не менее, наше востороженное настроение охладить было трудно!
Накануне был опубликован приказ Верховного Главнокомандующего о Параде Победы, и мы, наконец, официально узнали, что принимать парад будет Г.К. Жуков, а командовать К.К.Рокоссовский. Многие из нас думали, что принимать, может быть, будет Сталин. Я тоже допускал такую мысль, но не совсем ясно было, как он будет выглядеть на коне. Этот парад многократно и офиоциозно описан, поэтому для меня представляют собственную ценность его обыденные детали, воспринимавшиеся с точки зрения рядового участника; они делают это событие моим.
Сводные полки стояли на площади по отношению к Мавзолею в два ряда: первый ряд соответствовал северной половине бывшего советско-германского фронта, второй - южной. Наш сводный полк ВМФ стоял за полком 3-го Украинского фронта, то есть во втором ряду (за нами была уже рота, несшая вражеские знамена и боевые реликвии). Так что нам видна была тыловая сторона первого ряда. Меня восхитила великолепная непосредственность солдат-фронтовиков: скрытые от взоров начальства, некоторые из них умудрялись незаметно покуривать в кулак, а один, видимо устав стоять, даже снял каску и, положив ее на мостовую, присел. С точки зрения курсанта такие вольности были невозможны.
Пока не началось движение "по торжественному маршу", я все время поглядывал на немецкие знамена и особенно на личный штандарт Гитлера. Эти бесценные трофеи мы видели впервые, и их зрелище потрясало. Невозможно было отвести глаза от ослепительной белизны шелка знаменных полотнищ, касавшихся мокрой, почти черной брусчатки Красной площади. Белый цвет на знаменах был неожиданной доминантой. Я думал, что преобладать должны бы красный и черный, как на бывшем государственном флаге гитлеровской III-ей империи.
После речи Жукова, исполнения гимна и грохота артиллерийского салюта началось прохождение войск. Мне очень хотелось получше рассмотреть Сталина. С жадным интересом, пока мы проходили мимо Мавзолея, я несколько секунд не отрываясь смотрел на его лицо. Оно было задумчиво, спокойно, устало и сурово. И неподвижно. Очень четко выделялись оспины на щеках. Рядом со Сталиным близко никто не стоял, вокруг него было какое-то пространство, сфера, зона отчуждения. И это, несмотря на то, что на Мавзолее было много народа. Он стоял одиноко. Я смотрел на него эти несколько секунд, повернув в равнении голову направо, задрав подбородок и касаясь локтем соседа по шеренге, чтобы она, шеренга, ни в коем случае не потеряла идеальной прямизны. Каких-нибудь особых чувств, кроме любопытства, я не испытал. Верховный Главнокомандующий был недосягаем.
Едва наш полк миновал Мавзолей, как смолк оркестр, и над затихшей площадью раздался громоподобный треск барабанной дроби. Наступила кульминация парада: на деревянные помосты к подножию Мавзолея, к его трибунам, к Сталину бросали знамена поверженной Германии.
Радиорепортаж с Парада Победы вели всем известные писатели, поэты и журналисты: Вс. Иванов, А. Твардовский, Л. Кассиль и еще несколько человек. Прохождение нашего полка комментировал автор "Оптимистической трагедии" и киносценария "Мы из Кронштадта" Вс.Вит.Вишневский. Конечно, во время марша до моих ушей долетали обрывки фраз из динамиков, но внимание было сосредоточено не на них. Позднее текст того комментария был опубликован39. В нем есть такие слова:
"Идет батальон курсантов военно-морских училищ - будущие офицеры Большого Флота СССР, те, которые поведут корабли в открытый океан, те, которые покажут флаг СССР в водах и портах всего мира. Привет вам, пролившим кровь в битвах за Россию!"
С Красной площади я уходил окрыленным. Мир был устроен правильно: мы победили. Я чувствовал себя частицей народа-победителя, а что может быть слаще чувства выполненного долга!
Промокли мы до нитки: сняв фланелевую, я с некоторой грустью увидел, что новая белоснежная форменка под ней на плечах и на груди вся в фиолетовых разводах, но зато тельняшка была в порядке, только мокрая. За обедом мы получили праздничные "сто грамм", а затем нам вручили посылки от американских христиан-баптистов. Конечно, это было приятно, несмотря на то, что коробки предварительно были вскрыты (говорили, что не то особисты, не то замполиты изъяли Библии). В посылках оказались: пачка сигарет "Old gold", мыло "Pearl", конфеты, плитка шоколада, сахарный песок, небольшое полотенце и еще некоторые мелочи. Всех нас рассмешило, что во многих посылках находились вязальные спицы и белые перчатки. Это как-то перекликалось с моим представлением о союзниках: ну, кто из наших будет во время войны заниматься вязанием, воевать надо! Они не совсем себе представляют, что такое война. И белые перчатки не нашего покроя были ни к чему: может быть в них удобно играть в гольф, но у нас их некуда деть (в белых нитяных перчатках мы ходим на парад, но у этих, американских, совсем другие и покрой и оттенок). Так что больше всего я был рад сигаретам, а мама, как я заметил, когда пришел до-мой - сахарному песку, хотя они с Нонной сказали, что посылка их совсем не интересует, важно что я, хоть ненадолго, дома.
На следующий день для участников парада был устроен прием, на котором Сталин произнес свой знаменитый тост насчет терпения русского народа. Естественно, на прием было приглашено начальство, да и то не все, а нам приказом наркома ВМФ40 была объявлена благодарность, которая, честно говоря, мне очень дорога.
Приемов в честь Победы было два: 24 мая и 25 июня 1945 года, оба они проходили в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. Свой знаменитый тост насчет терпения русского народа Сталин произнес на первом.
Небывало быстро была написана огромная картина, посвященная этому знаменательному приему, ее я увидел в Третьяковке позднее, в сентябре или ноябре. Если мне память не изменяет, она называлась "За русский народ!". За огромным столом в Георгиевском зале Кремля изображены с фотографической точностью Сталин, Молотов, Берия, Жуков, все маршалы, члены Политбюро и Совнаркома, командующие фронтами и флотами, вообще все знаменитости того времени. От картины исходило какое-то жесткое голубоватое излучение. Народа на картине не было... Жаль, что эта картина не экспонируется, она сумела сохранить гипнотическое очарование того года.
После второго приема, 26 июня Указом Президиума Верховного Совета СССР было введено воинское звание Генералиссимус Советского Союза, а 27 июня это звание было присвоено Сталину.
Картина занимала целый зал. Посетители переговаривались только шепотом и передвигались по залу почти на цыпочках: картина подавляла. Рождалась целая гамма мыслей - от восхищения блистательностью победы, до... до "кому война, а кому и мать родна". Именно эта картина невольно и постепенно подвела меня в конце концов к мысли, что для Сталина она, война, и была "мать родна". Но это понимание пришло значительно позднее.
Вернувшись в Ленинград и досдав два пропущенных экзамена, мы отправились на Север догонять наших однокашников, уехавших туда на практику. Добирались в Мурманск кружным путем, через Вологду, так как участок дороги через Петрозаводск, где недавно шли еще бои, не действовал. В Вологде была пересадка, и там произошло событие, которое я до сих пор не знаю как назвать: просто случаем, улыбкой Клио или своеобразным знамением. Едва мы заняли предназначенную нам половину вагона (это был пассажирский, а не товарный вагон), как вторую его половину, под охраной толстой русской бабы с трофейной винтовкой, заполнили немцы-военнопленные, причем моряки! Забавно, что тогда это соседство победителей и побежденных не вызвало у меня ни удивленья, ни конкретной ненависти к бывшему теперь противнику; было чувство снисходительной иронии, несколько высокомерной и барственной: то-то довоевались, сверхчеловеки, будете в следующий раз знать, как к нам соваться!
Я вышел в тамбур покурить. Через несколько, буквально, секунд туда просунулась голова немца, который глазами, мимикой и жестами дал понять, что ему очень хочется курить. Я небрежно встряхнул пачку (в родном Адмиралтействе мы получили папиросы перед отъездом, а не обычную махорку) и протянул ему. Взяв папиросу, немец попытался по-русски сказать "спасибо" и добавил по-немецки:
- Danke!
- Bitte, - ответил я благодушно.
Немец несколько недоуменно посмотрел на меня:
- Sie sprechen dеutsch?
- Ein bisschen.
Затем он спросил сколько сейчас времени и, выпростав руку из рукава тужурки, показал, что часов у него нет:
- Die Uhr ist weg!
Тут я увидел, что диагоналевая темно-синяя тужурка у него надета на голое тело. Часов у меня, победителя, тоже не было, но я знал, приблизительно, сколько времени и ответил. Так мы разговорились.
Мой собеседник оказался флотским унтер-офицером, служившим во время войны на торпедных катерах. Ему было на вид лет тридцать с небольшим. Семья его осталась в Данциге, и он не знал, что сейчас с ней там происходит. На мой вопрос, зачем немцы стали воевать с нами, он ответил, что желания воевать у него не было, но в 1939 году его призвали из торгового флота:
- Das war ein Befehl!
Вытащив из внутреннего кармана тужурки небольшую (6 x 9) фотокарточку, он показал мне: вот жена, вот сын и дочка. Я поневоле сочувственно посмотрел на обычные человеческие лица, но вспомнив об Освенциме и душегубках, спросил, почему немцы дошли до таких зверств. Он как-то неопределенно пожал плечами и сказал, что об Освенциме он не знал, а что касается зверств - это дело эсэсовцев. Из разговора мне любопытно было узнать, что у немецких моряков есть железное правило: каждый при возвращении с моря должен сообщить родственникам своих товарищей (моряков с других кораблей) о всех из них, кого видел или знает что-либо.
Я продолжал задавать моему случайному собеседнику вопросы о Гитлере, о политике, о том, что он читает и читал ли он Гейне и Шиллера. Он отвечал, что Гитлер ликвидировал безработицу, что политикой он сам не занимается, что читает мало... Бедняга даже покраснел от напряжения, отвечая мне. Я думаю, что дело было не только в вопросах, но и в моем русском акценте. Затем он сказал, что у них есть образованный матрос, который до службы был типографским рабочим и поэтому должен был бы много читать. Он позвал его. Матрос оказался молодым, всего года на четыре старше меня, парнем с замкнутым выражением лица. Он очень четко мне ответил, что Германия, которая является индустриальной страной, нуждалась в сельскохозяйственной Украине, что Шиллера он не читал, так как еще был молод, а такие серьезные книги надо читать в зрелом возрасте, а о Гейне он не слышал.
Начинало смеркаться, мои товарищи, с любопытством сначала слушавшие разговор, постепенно разошлись; и я, подумав что в общем-то в газетах правильно пишут об оболваненных немцах, тоже отправился на самую верхнюю полку спать. Утром "немецкая" половина вагона оказалась пустой, немцы вышли на какой-то станции, видимо, там их использовали на работах. За окном медленно плыли великолепные хвойные леса.
Пожалуй из всех корабельных практик, летняя практика 1945 года на Северном флоте была самой морской. У войны была своя инерция и поэтому мы много ходили. В то лето эскадра Северного флота состояла в основном из бывших английских и американских кораблей, переданных нам в августе 1944 года временно, за счет нашей доли трофеев от предстоявшего раздела итальянского флота после капитуляции Италии в июле 1943 года. Флагманским кораблем был "Архангельск", красивый линкор, до передачи нам входивший в состав английского флота и носивший там имя "Ройял Соверин". В состав эскадры входил также крейсер "Мурманск" (бывший американский "Милуоки") и эсминцы.
Я попал на "Жгучий", полученный в числе других девяти эсминцев от англичан, у которых он назывался "Лемингтон". Англичане в свою очередь получили этот и другие эсминцы в 1940 году от США, где "Лемингтон" имел номер и имя, данные ему при рождении, DD-123 "Туиггс". Силуэт у "Жгучего" был типично американским, в нем преобладали функциональные начала. Имея эшелонное расположение котлов и турбин (два котельных отделения и одно машинное, носовой эшелон, и за ним такой же кормовой). Эсминец был четырехтрубным, причем первая труба была выше второй и они обе стояли отдельно от кормовых двух труб. Мне эти дымовые трубы напоминали почему-то выломанный забор. Не было у "Жгучего" и традиционного для наших эсминцев полубака. Вообще, силуэты советских и близких к ним по стилю итальянских и немецких кораблей были, по-европейски, более элегантными.
Я думаю, что в кораблях, как и в самолетах, автомашинах и других технических средствах, проявляются национальные черты промышленной эстетики. Мне, например, "физиономии" наших и американских грузовиков во время войны всегда казались куда более добрыми, чем немецкие, угрюмо смотревшие своими фарами исподлобья. Все это я пишу потому, что очень интересно было сравнивать условия жизни на наших и "чужих" кораблях. А отличия, конечно, были. Например, наши эсминцы содержались чище, чем английские. Это было заметно и объяснимо: у англичан была недопустимая для нас роскошь - две команды, ходовая и якорная. У нас (тут я всегда вспоминаю М.В. Фрунзе и его слова о дешевизне армии) была одна команда, которая постоянно и жила на корабле. Поэтому у англичан, по нашим меркам, безупречно содержались только столы для приема пищи да посудные рундуки. В носовом кубрике "Жгучего" находился именно такой стол. Он был просторен, его широкая столешница была выпилена из одного ствола дерева и поколениями моряков выдраена до ослепительного состояния. Английская посуда, особенно белые фарфоровые кружки были, чего греха таить, лучше наших, они были и красивее и прочнее, так как изготовлялись специально для флота. Это в полной мере относилось и ко всему бачковoму хозяйству: нашими бачками были, по существу, обычные кастрюли, а у англичан - алюминиевого литья специальные сосуды, похожие на большие гусятницы, но с удобной, как у ведра, ручкой и массивной крышкой. В них, даже при значительной качке, было удобнее нести обед с камбуза по палубе и трапам в кубрик.
Каждый бачёк объединяет до десятка едоков. Обычно это одно отделение - комендоров, машинистов, минеров, сигнальщиков. Дежурить по бачку, быть бачковым, приходится по очереди всем, кроме командира отделения. Бачковoй должен приносить завтрак, обед, ужин и вечерний чай, а также мыть посуду. Бачкование - самое хлопотное и трудоемкое дежурство. Хороший бачковой должен быть расторопным и накормить своих товарищей раньше других, это съэкономит им время для отдыха и не даст томиться ожидании за столом, когда соседи уже поели. Трудности возникают и с мытьем посуды: пресная и, особенно, горячая вода в посудомойке дается строго по расписанию и очень ненадолго. Чистота вымытой посуды проверяется корабельным врачем и нерадивому бачковому всегда грозит наказание. Одним словом, бачкование - это черный день! Кажется, ничего не поделаешь, такой порядок идет еще с парусного флота, причем нет принципиальной разницы, что у нас, что у англичан. Но... каково же было мое удивление, когда я увидел, что можеть быть и иначе!
Иначе было на "Мурманске", где однажды мне пришлось побывать. Ожидая рейсовый вельбот, чтобы вернуться с крейсера на "Жгучий", и прохаживаясь по верхней палубе, я обратил внимание на одного обедающего матроса: его обед целиком размещался в высоком подносе, разгороженном на ячейки для первого, для второго, для хлеба... А бачка не было. Я спросил:
- Удобно?
- Конечно, удобно. Всего минут пятнадцать на обед, и будь здоров.
Может быть свои собственные проблемы удобнее решать самому, а не общественным путем,- подумал я. Во всяком случае на бывшем американском "Милуоки" в моем политизированном сознании появилась крамольная мысль: "На тебе, буржуазный индивидуализм, а как удобно"!
День Флота мы встретили на рейде. К этому дню обычно издавался приказ Наркома ВМФ, но в том, 1945 году, приказ был подписан Верховным Главнокомандующим Вооруженными Силами Союза ССР. Текст был обычным, за исключением одной фразы. По моим соображениям эта фраза должна была быть произнесена уже давно, до окончания войны. Если еще раз вспомнить, что первыми военными медалями были медали за оборону Ленинграда, Одессы, Севастополя и Сталинграда, затем - за оборону Москвы и Кавказа, и, наконец, за оборону Советского Заполярья, то нетрудно заметить, что в этом перечне только Москва и Сталинград не имеют, так сказать, прямого выхода к морю. Но под Москвой бились и морские стрелковые бригады и особая артиллерийская группа ВМФ, укомплектованная крупнокалиберными корабельными артиллерийскими орудиями, доставленными из Ленинграда, а в Сталинградской битве активно действовали корабли Волжской военной флотилии.
Фраза, которую я так долго ждал и которая появилась в приказе, была: "Флот до конца выполнил свой долг перед Родиной." Я не удержусь от соблазна и приведу данные, говорящие сами за себя. Общий тоннаж потерь боевых кораблей за войну у нас был меньше, чем у Германии (соотношение 1 : 1,15), потери нашей авиации ВМФ, в действиях непосредственно на море, также меньше немецкой (1 : 1,4)! И еще один примечательный факт: в отличие от Красной Армии, самым неблагоприятным по потерям для Флота был не 1941-й, а 1942-й год, когда и Балтийский и Черноморский флоты несли наибольшие потери в операциях по содействию приморским флангам сухопутных войск.
Но вернемся на палубу "Жгучего". Поскольку был праздник, День Флота, мы надели чистое рабочее платье. Марк достал свой фотоаппарат, чтобы пофотографироваться. Случайно проходивший в этот момент старпом, увидев, чем мы занимаетмся, изменился в лице и, круто повернув к нам, отобрал аппарат, засветил пленку и сказал, что все он вернет Марку только при нашем отъезде в Ленинград.
- Смешно, какие тут секреты, корабль старый да еще полученный от англичан,- заметил Марк, когда мы остались одни, - 1918-го года постройки!
- Конечно, черт знает что, - поддержал его я, - ведь война-то уже кончилась.
Тем не менее, старпом был прав, а мы оба были неправы, и мы знали это: соблюдение секретности было частью государственной политики. В спецшколе многие из нас вели дневники; на подготовительном курсе нам уже настоятельно рекомендовали не делать этого; в училище просто запретили: а вдруг дневник попадет в руки врага? К концу войны с ленточек на бескозырках стали исчезать названия кораблей: "Парижская коммуна", "Молотов", "Карл Маркс", "Гневный", "Боевой", "Сообразительный", "Смелый"... Их заменили названия флотов. Режим секретности мог только укрепляться. Вместе с государством.
Заполярное лето и море зачаровывали, стоял непрерывный день. Солнце за горизонт не заходило, а только приближалось к нему и, помедлив пару часов, снова шло на полдень. Если в эти ночные часы случался штиль, и корабль стоял на якоре на рейде, то вокруг него иногда появлялись тюлени. Своими круглыми глазами на почти человеческих головах они не отрываясь и не моргая смотрели на эсминец. Неожиданно какая-нибудь голова бесшумно исчезала, появлялась на новом месте и принималась опять пристально смотреть на корабль...
На первом для нас с Марком переходе из Баренцова моря в Белое, мы специально выжидали момент, чтобы увидеть, как смешиваются их воды - как-то не верилось, что моря могут, как реки, быть разного цвета. Оказывается могут! В Белом море вода имела белесоватый оттенок, но заметить это можно было только по контрасту, когда перед тобой, не смешиваясь, проходят широкие полосы то темных, то более светлых волн. Воздух был прозрачен, прохладен и чист, не надышаться!
В Архангельске мы простояли несколько суток и побывали в увольнении. В городе и Марк и я были впервые, поэтому сначала мы просто решили его осмотреть. Шагая по непривычным для нас деревянным тротуарам мы, взяв генеральный курс вниз по течению Двины, в конце концов оказались у поста СНИС, располагавшегося на берегу в бело-желтом здании старинной постройки с сигнальной мачтой на крыше. У самой воды стояла скамейка и мы уселись на нее, решив передохнуть и полюбоваться открывшимся видом. Было солнечно, прохладно и очень тихо...
Неожиданно слева, из-за поворота Двины, послышался низкий мажорный звук быстро заполнявший все пространство. Почти одновременно со звуком появился корабль. Было какое-то удивительное соответствие между громадой эсминца и сопровождавшим его звучанием, похожим на гудение огромного шмеля и одновременно на церковный хорал.
Пеленг на корабль быстро менялся, он, видимо, шел двенадцатиузловым ходом. Мы с Марком встали и, приняв положение "смирно", приготовились отдать честь его гвардейскому флагу. Когда форштевень "Гремящего" и линия моего взгляда соприкоснулись, я внезапно почувствовал, что корабль, как бы замирает: на полубаке и юте шеренги матросов неподвижны; марево горячего воздуха над трубой стоит вертикально; на мачтах, вытянувшись по ветру, не шелохнутся вымпел и флаги. Разрезанная форштевнем зеленоватая волна с белой полоской пены не опадает, а солнце отражается сразу несколькими, застывшими бликами. Корабль виден целиком, он безупречен в своем совершенстве, он могуч и одновременно хрупок до хватающей за сердце грусти. Мне кажется, что моих щек касается идущее от него тепло.
Это состояние продолжается всего один миг. На мостике возникает движение. Ходовые шары стремительно падают вниз, пенье турбовентиляторов становится выше. Блеснула медь торпедных аппаратов; показывается кормовое орудие и глубинные бомбы у скатов по обоим бортам; становится виден государственный герб на срезе кормы; белеет и увеличивается бурун, поднятый винтами. Эсминец все быстрее уходит вправо;вскоре он пересекает невидимую границу, где река сливается с морем, и устремляется к только ему известной точке за горизонтом.
8 августа Советское правительство объявило войну Японии. В этот же день мы с Марком подали докладные записки с просьбой направить нас на Тихоокеанский флот. Докладные, как положено, мы вручили командиру корабля.41 Он пообещал, что передаст их нашему руководителю практики. На следующий день пришел семафор: начальство нас вызывало к себе на флагманский корабль. Разговор с заместителем нашего начальника факультета по политчасти, - а он был руководителем, - свелся, примерно, к следующему. Капитан-лейтенант Остаплюк, поблагодарив нас за верность долгу, сказал, что пока мы будем оформлять необходимые бумаги и добираться до Владивостока, война, по его мнению, подойдет к концу и наша цель - еще повоевать - не будет достигнута.
- Хватит с вас, - в заключение добавил он, и заставил нас расписаться еще раз на наших же докладных, где косо была теперь написана резолюция, что нам "Разъяснено".
Забавное происшествие - его можно отнести к серии морских историй - произошло в Мурманске, откуда мы возвращались в родные пенаты. До отхода поезда в Ленинград оставалось несколько часов и мы, разбившись на группы, пошли прогуляться по городу. Едва вокзал оказался позади, как навстречу нам, видим, направляется патруль. Мы знали, что у нас все в порядке, и документы и форма одежды, но тем не менее нам без всяких объяснений, хотя и вежливо, сразу было заявлено:
- Пройдемте в комендатуру. Это совсем рядом!
Приходим. Навстречу из-за стола поднимается молоденький лейтенант, явно фрунзак:
- Здравствуйте. Извините что вас забрали, это я приказал. Мне доложили, что в городе есть курсанты из Дзержинки. Я распорядился приводить ко мне всех у кого на ленточках есть надпись "Инженерное училище". У нас, понимаете, мотор у автомашины заглох!..
Мы не очень удивились, что нас задержали. Действовала инерция войны: раз нужно, чего церемониться. Я ответил, понимая юмор разыгрывающейся сцены и нашу неуязвимость:
- Если бы у вас турбины были не в порядке или котел... ну, хотя бы для отопления... тогда мы бы с удовольствием. Вам придется задержать с другого факультета, дизелистов; это у них двигатели внутреннего сгорания. А мы с паросилового факультета.
- Жаль! Еще раз извините, вы свободны, - с явным разочарованием произнес лейтенант. И уже обращаясь к патрулю, добавил:
- Главный старшина! Продолжайте выполнять приказание!
Заканчивая эту затянувшуюся главу, мне остается пересказать историю, услышанную
от матросов на "Жгучем". После разгрома немцами одного из союзных
конвоев (возможно и PQ-17), одному английскому транспорту удалось добраться
до Новой Земли, где он невдалеке от берега выбросился на камни. Команда, оставив
судно, на шлюпках высадилась на остров. Когда на помощь подошли наши моряки,
чуть ли не первым вопросом у них (то есть у наших) был вопрос, почему же англичане
бросили свой корабль.
На это один из английских матросов, у которого на бескозырке стояли буквы HMS42, якобы ответил так:
- Кораблей у короля много, а я у короля один!
Эта фраза прочно вошла в наш курсантский лексикон. Очень долго я употреблял ее только в ироническом смысле, или как пример их буржуазного индивидуализма. Позднее я понял, что эта фраза имеет куда более глубокий смысл.