Предыдущая глава

Содержание

ГАРМОНИЯ И ИЕРАРХИЯ

... светла
Адмиралтейская игла.

А.С. Пушкин.

"Медный всадник"

Итак, я настоящий курсант. На левом рукаве появились такие долгожданные звездочка и шеврон. У первокурсника шеврон один. Затем, с каждым курсом, число шевронов увеличивается и к пятому курсу достигает пяти. Для первокурсников их обладатели - почти небожители. Казалось бы, ну какая такая уж разница, на первом ты курсе или втором? Принципиальная и всеобъемлющая! Во-первых, младших командиров своих (то есть первокурсников) на первом курсе нет: командиры отделений - со второго курса, помкомвзводы - с третьего, а старшина роты - с четвертого. На втором курсе командиры отделений уже свои, но помкомвзводы с третьего курса, а старшина роты с четвертого. И только четвертый и пятый курсы имеют своих младших командиров. Почему я начал с младших командиров? Они основа порядка, особенно командир отделения.

Командир отделения сопровождает своего подчиненного практически круглосуточно (кроме лекций, если он с другого курса). Все под его контролем: подъем, зарядка, заправка коек, порядок в тумбочке, содержание обмундирования, строевая выправка, состояние винтовки и палаша, даже успеваемость (это непременно). Одним словом всё, вплоть до мытья ног на ночь холодной водой! Я пишу об этом потому, что внутренний распорядок в спецшколе и даже на подготовительном курсе был либеральнее. Я глубоко убежден, что очень строгую, граничащую иногда с бессмысленной, дисциплину можно выдержать только добровольно. Даже такие, скажем, тренировки: для тех, кто утром чуть помедлит и не успеет в строй (а давалось всего пять минут), в драгоценный час отдыха устраивалась тренировка: бедняга под наблюдением командира отделения раздевался, аккуратно складывал обмундирование и ложился в койку. Затем командир отделения включал секундомер и командовал: "Подъем!". После следовал разбор действий подчиненного. Любопытно, что здесь не было и попытки субъективного ущемления личности: было общее дело. Командир-то отделения сам ведь успевал! Военный человек должен просыпаться сразу, и, кроме того, чтобы уметь командовать, надо уметь и подчиняться.

Но дело не только в младших командирах. Любой курсант старшего курса согласно уставу и по Положению о военно-морских учебных заведениях ВМФ СССР является старшим по отношению к своим товарищам с младших курсов. Он может сделать замечание, которое тут же надо устранить, предварительно сказав: "Есть!". Разговаривать со старшекурсником можно только на "Вы"; если курсантов несколько, то он старший и автоматически отвечает за всю группу; на любую попытку, конечно робкого, несогласия у старшего товарища есть неопровержимый довод: "Послужите с мое!". Для нас командир роты был "безопаснее", чем самые первые младшие иерархи.

Иерархия была во всем. На первом и втором курсах полагалось стричься наголо. Таким образом прическа превращалась в привилегию третьего и следующих курсов. (В спецшколе нас тоже стригли "под нулевку", так что своей первой прически я заслуживал пять лет.) Известно, что винтовка, если даже она стоит в пирамиде, нуждается в постоянном уходе, впрочем, как и палаш. Винтовки есть только на первом и втором курсах, начиная с третьего остается только палаш. Уже легче! Количество увольнений также растет от курса к курсу, достигая максимума на пятом (в среду вечером, в суббому вечером и в воскресенье днем и вечером). Замечу, что речь идет о возможности увольнения. Для ее реализация существует целая процедура, не обязательно приводящая к желаемой цели. Увольнение - наиболее ценимая привилегия, некий предвестник свободы, но это привилегия, а не право, так как на увольнение надо было спрашивать разрешение. Даже если у тебя не было замечаний.

Четкие ступени иерархии были в прохождении корабельной практики: после первого курса матросом, после второго командиром отделения или боевого поста, после третьего старшиной команды, после четвертого командиром группы (это уже первая офицерская должность). На пятом курсе была еще одна (дипломная) практика, частично проходившая на каком-либо заводе. Соответственно курсам менялись и классы кораблей: сначала учебный корабль, затем эскадренный миноносец, потом крейсер и, наконец, линейный корабль. Для меня эта цепочка впоследствии выстроилась так: УК "Комсомолец", ЭМ "Жгучий", КР "Красный Кавказ", ЛК "Октябрьская Революция", Ленинградский Кировский завод. Иерархия была разумной: от простого к сложному, но и больше: корабли обязательно принадлежали разным флотам - Северному, Балтийскому, Черноморскому, так что каждый курс, помимо прочего предусматривал знакомство с новым морским театром. Венцом и одновременно идеальным символом соподчиненности частей целому является, конечно, боевой корабль. Все его функции скрупулезно точно, начиная от движения корабля и ведения огня и кончая оказанием помощи пострадавшим, разделены между боевыми частями и службами. Каждый человек на корабле знает, как ему надлежит действовать в любой обстановке. Для этого есть множетсво расписаний: по приготовлению корабля к бою и походу, по приему боезапаса, по боевой готовности № 1 ("боевая тревога"), по шлюпкам, по постановке на якорь или бочку, по рундукам... На корабле нет ничего лишнего или случайного. Вся полнота власти сосредоточена у первого иерарха, командира корабля. У него не только военная, но и государственная власть. Естественно, последняя возникает в отдельном плавании, в совместном же плавании она у флагмана.

Среди других естественных законов есть, по-моему, закон усиления гнета централизации с увеличением размеров управляемой системы. Применительно к флотской службе он почти афористичен: чем крупнее корабль, тем тяжелее служба. Закон действовал и в училище. Паросиловой факультет был самым многочисленным, и коллеги с других факультетов к нашему неудовольствию (у нас была своя корпоративная гордость) позволяли себе называть наш факультет паростроевым. Слово строевой в обиходе означает дисциплину как в строю, то есть наиболее строгую. Нам предстояла служба на надводных, самых крупных тогда кораблях, энергетические установки которых были исключительно паросиловыми (отсюда и название факультета). Наши корпоративные чувства не в последнюю очередь питались именно сознанием того, что у нас всех труднее.

Дизельный факультет был примерно таким же по численности, как и наш, но "дизелей" готовили для службы на относительно небольших кораблях, то есть на кораблях с дизельными установками: на подводных лодках, тральщиках, торпедных катерах. И это сказывалось: у них отношения между собой были менее официальными, чем у нас.

Электротехнический факультет был значительно малочисленнее и либеральнее. Самым маленьким и аристократичным факультетом был кораблестроительный. Замечу, что их называли "корабелами" еще до войны, и широко распространившееся в конце 80-х годов слово корабел обязано своим происхождением нашей Дзержинке.

Я не могу утверждать, что понимание неизбежности соподчинения частей целому у меня было врожденным, но легкость, с которой я воспринимал в юности военную службу, сейчас мне представляется поразительной!

Впрочем, объяснения можно поискать. Я вырос в полной, иначе говоря, иерархически построенной семье: отец, мать, затем как бы вдали и чуть повыше (право "помилования" и "улаживания") бабушка, потом я сам и затем сестра, которая младше, но которой я был защитником, по крайней мере во дворе. Внешний мир был тоже похож как бы на огромную семью: был вождь, исповедовавший единственно правильное учение и была победившая революция, которая скоро победит и во всем мире, и еще все остальные, народ, который пел:

Мы можем петь и смеяться, как дети,

Среди упорной борьбы и труда,

Ведь мы такими родились на свете,

Что не сдаемся нигде и никогда!

С началом войны внешний мир изменился: вместо мировой революции появилась Родина-мать, которая зовет... Вождь остался вождем, но и стал еще главой государства, Председателем Государственного комитета обороны и, естественно, Верховным Главнокомандующим.

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, завет Отчизна нас!

И залпы тысяч батарей,

За слезы наших матерей

За нашу Родину - огонь! огонь!

Трещины, пробежавшие по картине моей Гармонии в начале войны и несколько преобразившие ее, в 1943 году как-то незаметно исчезли. Если детство у меня проходило под кумачевыми лозунгами мировой революции, то юность, бесспорно, освещалась красной звездой абсолютного государства и воинской службы. Это совмещение ведь так символично: государство испокон веков ассоциируется с ковчегом и кораблем!

И еще одно объяснение любви, это слово я употребляю совершенно осознанно, к военно-морской службе: романтика. Она как волшебница превращала тяготы, иногда смертельную опасность, риск и лишения в святое служение правому делу. Идея мировой революции, сказавшая свое тихое "прости", все еще не была похоронена, она была поставлена как бы на "запасном пути": сейчас надо победить в войне, а после посмотрим, все равно коммунизм исторически неизбежен; он будущее человечества. Иерархическая стройность учения поколеблена не была.

В Баку мне пришлось пережить одно неприятное удивление. От нашего училища, как и от других частей Бакинского гарнизона, постоянно выделялся личный состав для несения патрульной службы в городе. Этот наряд считался одним из весьма нежелательных, так как был "внешним" и подготовка к нему контролировалась каждой ступенью иерархии от командира отделения до чуть ли не помощника начальника факультета по строевой части. Проверялось все, от оружия и формы одежды до знания назубок необходимых статей уставов.

И вот после всех перипетий я стою на разводе. Пуговицы на бушлате ослепительно сияют, ботинки отполированы бархоткой, мизинцем правой ноги чувствую приклад винтовки. Внутренне я готов абсолютно честно и образцово нести воинскую службу. Помощник коменданта города заканчивает инстуктаж напоминанием о военном времени, о необходимости задерживать дезертиров, подозрительных, нарушителей формы одежды, не отдающих чести и так далее. И, наконец, он произносит сакраментальную фразу:

- Если плохо будете нести службу и никого не задержите, сами пойдете на гауптвахту!

При моей склонности к обсуждению начальства, особенно чужого, я тут же подумал, что ведь может быть такой случай, когда не попадется нарушитель просто потому, что его нет. Что же, я виноват буду?

Кончился развод, мы пришли в назначенное место патрулирования (это было у Баксовета), но мысль о несправедливости меня не покидала Ход моих рассуждений по этому поводу был приблизительно таким: на фронте, в бою, противник будь-то немец, финн или там итальянец, венгр, румын - это враг. Его надо уничтожить, причем быть первым, иначе ты будешь уничтожен сам - ты лично и весь корабль. Борьба за первый залп! А что мне говорит этот помощник коменданта? Чтобы я охотился за нашими, то есть за своими? Ладно, может, конечно, попасться дезертир или шпион. Я стараюсь во всю меру моих возможностей увидеть такого. Но если его нет, то почему должны наказывать меня? И что же, только чтобы избежать наказания я должен, пользуясь тем, что вооружен, хватать не противника, а просто первого попавшегося? Это же несправедливо. В данном случае принцип "если не ты, то тебя" неверен, это не универсальный принцип: если нет врага я же не могу автоматически стать им только потому, что кому-то кажется, что не может не быть врага вообще. Случаи, когда комендант ходатайствовал перед начальником училища о наказании таких, якобы нерадивных, курсантов, были. К чести нашего контр-адмирала, он никогда не "назначал виновного". Михаила Александровича Крупского любили, но если быть предельно точным, больше глубоко уважали. Он был всегда справедлив, немногословен и спокоен. Но и чуточку... холоден. За все почти пять лет я не слышал, чтобы он повысил голос или стал говорить лозунгами. И еще, нам очень нравилось, что он никогда не выступал ни с какими воспоминаниями, хотя был двоюродным племянником Надежды Константиновны. (Есть фотография, где он с еще одним мальчишкой стоит рядом с Лениным на Красной площади, кажется, в 1918 году.)

Возвращаясь после смены я подумал, что фраза, услышанная на разводе, все-таки случайна: не может быть такого неприятного расхождения между идеей, то есть правильной службой, и действительностью. Тем не менее, в курсантском фольклоре, а такой существовал, имелась сентенция: "Если виноватого нет, его назначают. Так хочет народ". Только значительно позднее я стал понимать, что помощник коменданта был прав. Он ведь по существу ("если никого не задержите, сами сядете") сформулировал не то, что закон воинской службы, а принцип всей нашей системы.
Комендантская служба в Баку была на высоте. Борис на одном из разводов получил от коменданта такие указания:

- Если кого не по форме одетым увидете, - забирать.

- Всех забирать!

- Брата родного, сестру родную, не по форме одетую, - забирать.

- Отца родного - забирать.

- Дажеть мать родную, не по форме одетую, тожеть забирать!

"Всех забирать!" с бакинских времен вошло как украшение в наш фольклор.

Интересно, что в тот день я сделал для себя еще одно открытие, правда из другой области. Будучи в патруле, даже когда я оставался один, напарник уходил "похарчить" (есть такое флотское словцо!), я чувствовал себя хозяином улицы. У меня было почти физическое ощущение власти, и смотрел я на всех слегка снисходительно и свысока. Мне в голову пришла тогда мысль, заставившая меня внутренне улыбнуться: вот, скажем, завтра я буду идти по этой же самой улице, но этого чувства у меня уже не будет! Я буду одним из многих прохожих... Потом я нашел объяснение или, пожалуй, название этому чувству. Это не магическое "наделение властью" при заступлении на дежурство, а психологическая поддержка. Хотя... в любом ритуале, в том числе и разводе караулов, есть что-то от магии, недаром они сопровождаются игрой духового оркестра.

Этот длинный день закончился очень радостно. Подходя к "дому" (нашему спальному корпусу), я услышал в уличном репродукторе рядом с Сабучинским вокзалом ликующий голос Левитана:

- Наши войска... освободили столицу Советской Украины город Киев!

Было 6-е ноября 1943 года.

К концу года все чаще стали поговаривать о нашем возвращении в Ленинград, всем хотелось, чтобы оно произошло поскорее, особенно "постоянному составу", почти сплошь ленинградцам (курсанты были "переменным составом"). И вот 27-е января 1944 года. Левитан своим несравненным голосом передает Приказ Верховного Главнокомандующего: "Ленинград полностью освобожден от блокады, в городе первый салют в честь двух фронтов, Ленинградского и Волховского, и Балтийского флота". Ясно, теперь после весенней сессии будем в Питере!

Почти у каждого города есть свое лицо. Баку показался мне тогда городом по-столичному оживленным и многолюдным, но в то же время спокойным и доброжелательным. Он был для меня первым восточным городом: с голубыми куполами мечетей, незнакомой речью, укладом и мелодиями. И контрастами - у входа на вполне европейский Приморский бульвар можно было увидеть чисто восточную, по моим представлениям, картинку: старик, положив на подстилку перед собой пару персиков, торгует. Персики дорогие, прохожие знают об этом и не останавливаются. А старику, похоже, это и не важно: он часами дремлет, сидя скрестив ноги, под ласковым и теплым солнышком!..

Именно в Баку я первый раз посмотрел фильм Александра Корда "Багдадский вор", подаренный им Советскому Союзу в знак признания наших военных заслуг, и увидел, что очарование арабских сказок на экране имеет вполне реальное отражение в чертах города. В том же кинотеатре "Художественный" я смотрел американскую, чуточку наивную, "Песнь о России" с великолепным иполнением Первого концерта Чайковского и, по-моему, лучший из всех фильмов о военных моряках английский фильм "Повесть об одном корабле". Кинотеатр запомнился еще одной особенностью: в фойе, где собиралась публика и прохаживалась в ожидании сеанса, стоял какой-то непривычный шорох. Здание "Ходожественного" было построено перед войной и мало чем отличалось в этом смысле от новых тогда московских: тот же размах и стиль. Но в московских фойе было тихо, а здесь шорох. Его создавала шелуха от семечек, толстым слоем устилавшая пол фойе!

Один из моих приятелей был бакинцем. Как-то раз я был у него в гостях (его родители жили в Армяникенде) и до сих пор помню почти детски-восторженные разговоры его родных о подвигах орденоносной 416-й дивизии, состоявшей из азербайджанцев. Меня даже угощали папиросами из большой коробки, такой же, как "Северная Пальмира", на которой было написано "416 дивизия". Табак был в папиросах отборный! После я спросил у Юрки Городецкого, почему район так странно называется Армяникенд? Он мне объяснил, что там когда-то давно начинали селиться армяне, а сейчас просто осталось название. Какая разница, азербайджанец или армянин? И я еще раз невольно вспомнил слова Сталина из доклада, где он говорил, что Гитлер рассчитывал на "драчку между народами Советского Союза", которая, якобы, должна была начаться с войной. Какой же Гитлер дурак, - подумал я, - ведь у нас национального вопроса давно не существует.

Странная штука, человеческая память. Она сохраняет воспоминания независимо от воли своего хозяина: после хождения на шлюпке под парусами наша команда по Приморскому бульвару возвращается домой; нас человек двенадцать, идем строем, старшина-старшекурсник сбоку; у гостиницы "Интурист" недалеко от нас навстречу проходит английский летчик, это можно определить по его форме; ничего особенного. Но особенное тем не менее было, оно и запомнилось: походка летчика! Он шел не спеша, но в то же время и энергично. В постановке головы чувствовалось достоинство, была заметна выправка; ветер, налетавший порывами с моря, заигрывал полами его синего плаща и заставлял офицера время от времени придерживать фуражку, на его открытом лице в это время появлялась какая-то мальчишеская улыбка. Им можно было залюбоваться, так свободно и естественно он шел - свободной походкой свободного человека.

Здесь мне хочется сделать небольшое отступление и сказать несколько слов о втором фронте. Разговоры о нем шли чуть ли не с первых дней войны, и вот наконец 6 июня 1944 года он, Второй фронт, открылся! Союзники высадились во Франции. Это было совсем незадолго до нашего отъезда в Ленинград. Все радовались этому событию, но к чувству радости добавлялась горечь и некоторая даже обида: вот высадились, когда мы уже и без вас можем обойтись. Сколько мы людей-то (из-за вас!) потеряли. На готовенькое-то каждый может!

Высадку союзников 10 мая 1943 года в Сицилии мы за второй фронт не считали: масштабы не те, с нашими не сравнить.

Отношение к тому, как воевали англичане и американцы, было очень простым: оно определялось потерями в живой силе. У нас потери большие, значит мы и воюем больше и лучше, и честнее. Даже мысли не допускалось, что союзники могут воевать не то, что лучше, а хотя бы так же умело, как мы. Их явное стремление беречь личный состав воспринималось как своеобразный эгоизм и желание отсидеться за нашей спиной. О том, что, заключив в 1939 году договор с Гитлером первыми, мы поступили эгоистично, не могло быть и речи. Сталин просто выиграл для нас почти два года, и это время капиталисты воевали друг с другом! Война ведь стала справедливой только после нашего вступления: мы первое в мире государство рабочих и крестьян и будущее для всех, коммунизм, можем принести только мы. В конце-концов только наша армия - Красная!

Общественное мнение, точнее пресса и радио, всю войну то косвенно, а часто и прямо, обвиняли наших союзников в затягивании открытия второго фронта. Черчилля упрекали, что он дожидается, "пока не будет пришита последняя пуговица у последнего британского солдата", а американцев - в том, что они воюют в основном тушенкой, а мы тем временем кровь проливаем.

У меня всю войну сохранялось чувство, что, несмотря на все официальные заявления и декларации, даже такие, как Тегеранская и Ялтинская, наш боевой союз не будет долговечным, так как он не имеет классовой основы. Мне было невдомек, что "у нас" и "у них" изначально разное отношение к человеческой жизни и личности, что они живут в реальном настоящем времени, а мы, то есть я - в "будущем".

У каждого значительного города есть и свой как бы символ. В Москве - Кремль, в Ленинграде - Петропавловская крепость (хотя, могут быть и другие мнения), в Севастополе - Приморский бульвар с памятником Погибшим кораблям... В Баку таким символом мне представляется Старая крепость с Девичьей башней и, по контрасту с ней, Театр оперы и балета имени Мирзы Фатали Ахундова, куда изредка мы ходили. Изредка потому, что в город нас вообще отпускали редко, да вдобавок и денег на билеты не было. После московского Большого мне показалось, что бакинский балет совсем неплох, особенно солисты. А вот кордебалет подкачал: у балерин ножки были чуть-чуть коротковаты.

И вот опять эшелон, теперь путь на север. Солнечный Баку, прощай! Прощай, хороший город, воспоминания о тебе, чем больше будет проходить времени, тем более и более будут окрашиваться мягкими тонами сентиментального юношеского романтизма.

В отличие от прошлогоднего переезда из Москвы, а прошло всего-то месяцев восемь, к Ленинграду наш эшелон летел как на крыльях: железная дорога работала бесперебойно, вторые пути были восстановлены и, самое главное, фронт далеко отодвинулся на запад. Единственная заминка произошла после станции Бологое. Поезд встал, и нам приказано было рассредоточиться, то есть покинуть вагоны и укрыться в невысоком леске по обе стороны от железнодорожного полотна. Стали говорить, что немцы бомбят или разбомбили путь; он здесь был еще одноколейным, поэтому и встали. (Замечу, что Псков еще был у немцев, его освободили в конце июля.) Часа через два с лишним эшелон тронулся, но в Ленинград мы почему-то прибыли не прямиком, а через Мгу.
И вот - площадь Восстания. С любопытством мы смотрим на город, от которого теперь неотделима блокада. Я ожидал, что разрушений будет больше. Только присмотревшись, начинаешь понимать, что многие дома - это одни фасады и стены, иногда даже без крыш. Таких домов заметно больше неподалеку от вокзала на Лиговке и Староневском. После очень оживленного Баку пронзительно чувствуется ленинградское малолюдье. Отсутствуют заборы, есть только классически безупречные чугунные и каменные ограды: с удивлением вдруг осознаешь, что не только заборов, вообще ничего деревянного не улицах нет, даже ни одного табачного или какого-нибудь другого киоска. И тут до меня доходит: ведь если во время блокады согревались, сжигая книги и мебель, о каких заборах может идти речь! На Невском, на правой его стороне, если идти к Адмиралтейству, несколько раз встречаются надписи на уровне человеческого роста, нанесенные через трафарет на стенах домов: "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна".

На Адмиралтействе следы от осколков, то ли от снарядов, то ли от авиабомб, видны и прямые попадания. У основания купола, под шпилем, среди венчающих ионическую колоннаду аллегорий стихий, времен года, ветров, богов и богинь, не хватает двух фигур; сам шпиль не золотой, а серый, сначала я подумал, что его закрасили, но оказалось, что с осени 1941 года на него надели громадный маскировочный чехол из мешковины. Но Адмиралтейство по-прежнему восхитительно! Теперь к этому восхищению добавляется чувство собственника: теперь оно мое, четыре года, целую вечность, я буду в нем жить!

Весь облик Ленинграда удивительно соответствовал начавшему у меня с прошлого (1943-го) года складываться новому мировосприятию. Оно пришло на смену довоенному, принимавшему все как увертюру к Мировой Революции. Это новое восприятие окружающего я назвал бы гармонически-государственным: в его основе лежала идея абсолютного35 и справедливого государства во главе с иерархом. Неважно, в конце-концов, как его называть: монархом, царем, императором, вождем или Верховным Главнокомандующим. Естественно, что образ мышления для такого мировосприятия становился похожим на чисто имперский, хотя так его я в то время не называл, потому что целью нашего государства было, как и у Мировой Революции, построение бесклассового социалистического общества. А дальше, по законам диалектики, государство, предварительно усилившись (закон отрицания отрицания), отомрет, и общество станет коммунистическим.
Здание Адмиралтейства, построенное А.Д.Захаровым в стиле русского ампира и гениально объединившее классичность почти неправдоподобно протяженных трех фасадов (760 метров!) с небесной целеустремленностью готического шпиля, представляется мне образцом общественного здания. Для меня оно еще и символ, запечатленная энтелeхия нашей могущественной государственности, ее идеальное архитектурное воплощение.

Я не буду останавливаться на событиях того лета, даже пропущу корабельную практику на "Комсомольце", который входил в состав действующего флота. Ограничусь лишь одной фразой старослужащего матроса (котельного машиниста) с этого корабля. Когда один наш сердобольный курсант (не спец!) спросил, не трудная ли у него работа, матрос, точнее старший краснофлотец, посмотрел на него сверху вниз и, немного помедлив, произнес:

- Я служу, а не работаю.

Он должен был демобилизоваться еще перед войной, так что служил уже по восьмому году (срочная служба на флоте тогда была пять лет). Этот ответ вошел в наш фольклор: в нем было все, и гордость за державу, и за флот, и, вдобавок, несравненное чувство собственного достоинства.

Я думаю, что каждый человек становится консерватором уже с самого раннего детства, и в основе этого консерватизма лежат первые привычки, в основе которых в свою очередь лежит детское "а мне так хочется". Во всяком случае я отношу себя к таким изначальным консерваторам, рабам привычек. Поясню: в первом классе (я имею в виду и первый класс и первую классную комнату), я сидел за партой в ряду у окон. Не могу сказать, сам ли я выбрал это место, или меня посадила туда Клавдия Васильевна, но факт имел место. Окно, у которого я сидел, выходило в отгороженную от остального мира часть безлюдного и несколько запущенного бывшего гимназического двора с громадными, в два обхвата, кленами и кустами жасмина и боярышника. Я не могу сказать, что сознательно любовался открывавшимся видом, но я до сих пор мысленно вижу эти могучие, почти черные стволы и сильные, причудливо изогнутые ветви! И под ослепительным снегом, и с зелеными, и с багряными, и с золотыми листьями. Одним словом, с тех самых пор я всегда занимал место у окошка.

В Адмиралтействе наш факультет помещался в западном крыле здания, и окна наших учебных классов выходили на Сенатскую площадь. Кстати, мы ее никогда не называли площадь Декабристов. Наверное потому, что декабристы выходили на Сенатскую площадь, а не на площадь собственного имени. Это так очевидно, если смотреть на площадь из окна с метровой ширины подоконником. Она - как сцена с декорациями, оставленными после сыгранной драмы. А если немного еще сосредоточиться, то можно себе представить, как все происходило в известный зимний день 1825 года. Вот здесь 14-го декабря строились в каре прибежавшие в одних сюртуках и со знаменами гвардейцы Московского полка, вот здесь стояли гвардейцы-гренадеры, а здесь гвардейский морской экипаж... Вот Каховский стреляет в Милорадовича, который, не уговорив восставших, возвращается к Николаю в Зимний... И, наконец, - залпы картечью в наступающих ранних сумерках, и сцена пустеет. Несколько мешала воображаемому представлению только одна деталь: не было памятника Петру I. Точнее, памятник был, но он представлял собой сооружение из бревен, прикрывавших мешки с песком, которыми был заботливо защищен Медный всадник. Еще шла война.

А в училище начался первый после эвакуации учебный год. Не только Сенатская площадь с Невой и зданиями бывших Сената и Синода, которые я теперь каждый день видел из своего окна, но все окружение: Зимний дворец, Дворцовая площадь, начало Невского проспекта, Исаакиевский собор - все ломало мое прошлое представление об Истории, которая, якобы, начиналась с 1917-го года (все, что до него, то есть до социализма, это предыстория). Границы чувственного, если можно так сказать, восприятия истории стремительно отодвигались к началу Российской империи и закладке Санкт-Петербурга. Предыстория не исчезла, она лишь как бы отодвинулась к этому рубежу.

Надписи на тимпанах фронтонов Исаакиевского собора явно принадлежали этой предыстории:

НА ТЯ ГОСПОДИ УПОВАХОМ

ДА НЕ ПОСТЫДИМСЯ ВОВЕК

ХРАМ МОЙ ХРАМ

МОЛИТВОЙ НАРЕЧЕТСЯ

Конечно, к предыстории относился текст надписей, а не сам собор, построенный Монферраном уже после Петра.

Если от собора идти по Алесандровскому саду, который мы называли Сашкиным, и остановиться напротив главной арки, входа Адмиралтейства, то на горельефе над ней (это главный горельеф) можно увидеть аллегорическое начало империи36. Здесь Нептун вручает Петру символ власти над морями - трезубец, а рядом стоящая Слава осеняет русским флагом плывущие корабли в окружении морских божеств. На этом горельефе и аллегорическая Россия, молодая женщина с рогом изобилия и геркулесовой палицей в руках.

Если продолжить путь дальше, вдоль фасада, по Адмиралтейскому проезду, то в его конце откроется Дворцовая площадь со знакомым по тысячам плакатов, картин, картинок и кинокадров дворцом. В сознании сразу всплывают слова: "Штурм Зимнего. 1917-й. Октябрьская революция. Начало новой эры".

С благоговением миновав площадь, я прохожу мимо Мраморного дворца с легендарным броневиком в его дворе (филиал Центрального музея Ленина) и по Марсову полю иду к могилам жертв революции. Медленно по солнцу обхожу могильные камни и читаю на них:
не зная имен
всех героев борьбы
ЗА СВОБОДУ
кто кровь свою отдал
род человеческий
чтит безымянных
ВСЕМ ИМ В ПАМЯТЬ
и честь
этот камень
на долгие годы
поставлен

БЕССМЕРТЕН
павший за великое
дело
в народе жив
ВЕЧНО
кто для народа
жизнь положил
трудился боролся
и умер
за общее благо

со дна угнетенья
нужды и невежества
поднялся
ТЫ ПРОЛЕТАРИЙ
себе добывая
свободу и счастье
все человечество
ты осчастливишь
и вырвешь
ИЗ РАБСТВА

НЕ ЖЕРТВЫ - ГЕРОИ
лежат под этой могилой
НЕ ГОРЕ А ЗАВИСТЬ
рождает судьба ваша
в сердцах
всех благодарных
потомков
в красные страшные дни
славно вы жили
и умирали прекрасно

К СОНМУ ВЕЛИКИХ
ушедших от жизни
во имя жизни расцвета
ГЕРОЕВ ВОССТАНИЙ
разных времен
к толпам якобинцев
БОРЦОВ 48
к толпам коммунаров
ныне примкнули
сыны петербурга

против богатства
власти и знанья
для горсти
ВЫ ВОЙНУ ПОВЕЛИ
И С ЧЕСТИЮ ПАЛИ
за то чтоб богатство
власть и познанье
СТАЛИ БЫ
ЖРЕБИЕМ ОБЩИМ

по воле тиранов
друг друга терзали
народы
ТЫ ВСТАЛ ТРУДОВОЙ
ПЕТЕРБУРГ
и первый начал войну
ВСЕХ УГНЕТЕННЫХ
против всех угнетателей
чтоб тем убить
самое семя войны

1917 - 1918
вписали в анналы
россии
ВЕЛИКУЮ СЛАВУ
скорбные светлые годы
ПОСЕВ ВАШ
ЖАТВОЙ СОЗРЕЕТ
для всех населяющих
землю

Рассказывают, что эти белые стихи А.В. Луначарский написал за одну ночь...

В том, сорок четвертом, году, да и много позднее, у меня не возникало еще вопроса: "Почему не получилось?". Я был уверен, что война скоро кончится, мы вот-вот победим и тогда все получится. Просто немцы нам помешали. После потрясения 41-го года картина окружающего мира для меня вновь становилась правильной и соответствующей единственно правильному учению, хотя и несколько стилизованной под русский ампир. Как ни странно, марксизм и имперское мышление не противоречили друг другу.

Вскоре после начала учебного года я был принят кандидатом в члены ВКП(б). Рекомендации мне дали командир роты, комсомольская организация и преподаватель, читавший лекции у нас на курсе в прошлом году. Почти одновременно с этим меня назначили командиром отделения на следующий за нами, то есть на первый, курс. Я искренне верил: коммунизм - это наше и всего человечества светлое будущее и поэтому надо быть в первых рядах его строителей.

Следующая глава

Содержание