Предыдущая глава

Содержание

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

Помните, с какой силой расцветала в Европе,
и не только в ней, коммунистическая идеология.
Сразу же после войны она получила мощную
поддержку элитарных кругов интеллигенции
почти во всем мире, в ней усматривали лекарство
от болезней, тяготевших человечество.

Эдвард Герек

Конечная цель доктрины освобождения должна
состоять в демонтаже советской империи...
Этим будут реализованы два основополагающих
замысла: предоставление права на самоопределение
народам, которым в этом так долго отказывали,
и укрепление безопасности Запада.

"Хэритидж фаундейшн"

Мне хочется сделать некоторое отступление от сравнительной хронологичности моего повествования. Задавшись целью объяснить эволюцию своего изначально мифологизированного сознания, я должен, чтобы продолжать рассказ, объяснить самому себе, почему так долго сохранялось неизменным мое партийное (марксистско-ленинское) и одновременно имперское (советское государственно-патриотическое) мировоззрение. Среди многих причин, способствовавших этому (тотальная монополия государства на информацию, образование, экономику и так далее), есть два обстоятельства, имевших для меня, пожалуй, решающее значение.
Во-первых. Служа на Флоте, я тем самым уже принадлежал к обособленной и достаточно устойчивой, если не сказать естественно консервативной, государственной структуре. Вооруженные силы, задачей которых является защита военных интересов государства, даже после революций сохраняют свой, так сказать, "нерастворимый остаток", продолжая оставаться вассалом верховной власти и исповедовать идеологию сюзерена.

Во-вторых. С началом холодной войны снова появился враг. Если сначала он был назван только империализмом, то очень скоро этот империализм стал американским (английским, западногерманским...), а впоследствии американцы с их союзниками по НАТО стали просто и очевидно противником, с не меняющейся сути дела оговоркой вероятным. Появление врага не оставляло никаких альтернатив, кроме борьбы с ним.

Вторая мировая война закончилась, если ее рассматривать даже только с классовых позиций (а я так ее и рассматривал), наступившим равновесием между социализмом и капитализмом. Наиболее четко это проявилось в Германии, Корее и Вьетнаме: граница между двумя "измами" пролегла через эти страны, не дав ни одной из двух систем завладеть целиком каждой из них.

Мне кажется, что холодная война не самое удачное название для периода мировой истории, начавшегося в феврале 1946-го и закончившегося в декабре 1989 года. Не самое удачное потому что эта война была глобальной по составу ее участников и, кроме того, отнюдь не холодной. Это была война сверхдержав СССР и США, поддерживаемых каждая своей коалицией, странами ОВД и НАТО. Во время этой войны были взорваны десятки атомных и водородных бомб (пусть только для испытаний), использовалось химическое оружие, применялись практически все виды классических вооружений, особенно самолеты, корабли и танки. Лихорадочно работала военная промышленность, названная с легкой руки Д. Эйзенхауэра военно-промышленным комплексом; разведка и контрразведка сбивались с ног; неистовствовал пропагандистский аппарат. Неподсчитанных жертв у этой войны - миллионы. Это не холодная, а третья мировая война, такое название более отвечает сути случившегося.

Захватывались целые страны: мы захватили Восточную Германию, Польшу, Венгрию, Болгарию и Румынию. Югославии удалось ускользнуть... Американцы захватили Западную Германию, Англию, страны Бенилюкса, Норвегию, Грецию и Турцию. Франции, вначале вошедшей в НАТО, позднее удалось уйти из ее военной организации. В периоды потеплений противникам удалось договориться о нейтральном статусе Финляндии и Австрии. Война знала приливы и отливы, перемирия и острейшие кризисы вроде Карибского.

Начавшись, как и обе предыдущие мировые войны в Европе (мы объявили о блокаде западного Берлина, а американцы организовали к нему воздушный мост), постепенно война распространилась на Азию (Тайвань, Корея, Вьетнам, Лаос, Камбоджа, Южный Йемен, Афганистан), Африку (Конго, Эфиопия, Мозамбик, Намибия, Ангола) и Америку (Куба, Чили, Никарагуа, Сальвадор, Гренада).

После победы в 1949 году революции в Китае, он стал нашим вернейшим союзником и был таковым до шестидесятых годов. То был пик наших успехов. Казалось, что победа нашей коалиции (стран народной демократии, сил мира и социализма, социалистического лагеря, мировой социалистической системы) почти обеспечена. Но затем следуют события на острове Даманском - своеобразный драматический пролог к невероятным с точки зрения нашего учения войнам между социалистическими странами. Серьезной компенсацией этой нашей неудачи послужило поражение американцев во Вьетнаме.

Военно-промышленные комплексы противоборствующих сторон постоянно наращивают свою мощь, вовсю развернуты военные научные исследования, пропаганда и дезинформация ведут нескончаемую дуэль. Космос становится пространством ожесточенного соперничества. Первым за пределы земного тяготения выходит Юрий Гагарин, майор советских ВВС, за ним следуют американцы, тоже офицеры, А. Шепард и Дж. Гленн.

К началу семидесятых годов в войне наступает состояние, получившее определение как "паритет". В 1975 году в Хельсинки заключается перемирие, названное Хельсинским пактом. К этому времени, военные расходы превращают гражданский сектор советской экономики в подсобный, наш глобальный натиск ослабевает, американцы незаметно начинают брать реванш. В 1983 году они отбивают у нас Гренаду, а в 1989-ом вынуждают наши войска покинуть Афганистан. Наша коалиция начинает баснословно быстро распадаться...

Но у этой войны были удивительные особенности:

Воюющие стороны, за небольшим исключением, сохраняли полноценные дипломатические отношения.

Атомные и водородные бомбы взрывались на собственных территориях или далеко на периферии (острова Бикини, Моруроа, Новая Земля).

Введение войск на территории других государств происходило, особенно в начале войны, исключительно по договоренности с правительствами этих государств.

И, наконец, реальное массированное применение обычных вооружений и ведение боевых действий происходило вне европейского ТВД (я исключаю подавление, скажем восстания в Венгрии и другие подобные события, они являлись все же внутренними по отношению к коалиции).

Мир был провозглашен в первых числах декабря 1989 года. На рейде бухты Марсашлок острова Мальты встали на якорь советский крейсер "Слава" и американский "Белкнап". Президент США Буш и Горбачев (первый и последний президент СССР и последний генсек) должны были поочередно встречаться на этих кораблях и заключить мир, но разыгравшийся восьмибалльный шторм вынудил их провести встречу на пассажирском лайнере "Максим Горький", ошвартовавшемся у стенки. Состоялась, пожалуй, самая важная после Потсдама встреча в верхах: президенты объявили о конце войны. Первым сказал это Буш.

Я умышленно лишь в самых общих чертах обозначил ход этой войны, важно подчеркнуть, что начавшись в 1946 году, она объективно существовала, и, кроме того, способствовала долгому сохранению и совершенствованию нашей социалистической системы. И моего мировоззрения. До 1989 года, пусть по инерции, я еще верил во внешнего врага, как главного источника всех наших бед. Во всяком случае, в 85-86-м я еще считал, что такой враг очевиден.

1946 год был, по-моему весьма знаменательным: это был мощный всплеск начавшегося в 1943 году утверждения абсолютного (и, конечно, справедливого во главе с генералиссимусом) государства, преимущественно русского в своей основе (Сталин, выступая на встречах с Рузвельтом и Черчиллем, всегда говорил: "Мы, русские..."). В самом конце февраля старые наркоматы Обороны и Военно-Морского Флота были преобразованы в единый Наркомат Вооруженных сил во главе со Сталиным. Не Обороны, а Вооруженных сил! В начале марта I сессия Верховного Совета СССР принимает закон о преобразовании СНК (Совета Народных Комиссаров) в Совет Министров, наркоматы становятся министерствами; само слово министр, замещая обветшавшего наркома, звучит торжественно и государственно. Именно в 1946 году Красная Армия (РККА) переименовывается в Советскую Армию, на флот возвращается звание матрос вместо прежнего краснофлотец.

После сдачи экзаменов за второй семестр, дня за два до отъезда на практику, черноморцев, то есть тех, кто был направлен на практику на Черноморский флот, послали в библиотеку Петропавловской крепости. Надо было помочь разобрать книги, пролежавшие там всю войну и блокаду. По этому поводу мы иронизировали: начальство только после третьего курса начинает использовать наши интеллектуальные возможности! А то до этого: переноска тяжестей, лесозаготовки, вывоз строительного мусора и, в порядке несения гарнизонной службы, патрули, стояние линейными, участие в оцеплениях. Помогали мы и в тушении больших пожаров, как это было на "Красном треугольнике". Иногда по несколько суток досаждала "водяная тревога", когда ожидалось наводнение. В это время могли запретить увольнение в город и, кроме того, надо было спать не раздеваясь. Поэтому работа в Петропавловке казалась просто развлечением, да и от обилия книг глаза разбегались. Руководившая нашей работой девица (чуть постарше нас) нехотя разрешила нам после окончания взять по книжке, предварительно показав эту книжку ей. Самой интересной, как позже оказалось, была книга Отто Вейнингера "Пол и характер", которую взял Леня С. и которую мы все читали по пути из Ленинграда в Севастополь.

Автор начинал с утверждения, что существуют абсолютный мужчина и абсолютная женщина. Именно они идеально дополняют друг друга. В реальной же жизни каждый мужской организм имеет какую-то часть женских клеток, так же как и женский - мужских. Идеальные пары - это те, у которых общая сумма мужского и женского начал равны единице. Это своеобразный "закон длины волос": чем короче волосы у мужчины, тем длиннее они должны быть у женщины. Далее О. Вейнингер определяет абсолютно мужской и абсолютно женский характеры: у мужчины основа его - активное творческое начало, у женщины - пассивное и воспринимающее. Затем, используя тот же прием раздвоения, автор утверждает, что есть абсолютные женщина-мать и женщина-куртизанка. Реальная женщина имеет черты и той и другой, при этом сумма противоположных качеств, естественно, составляет ту же единицу. И так далее.

Конечно, это было любопытно, тем более, что каждый из наших парней, наверняка был в кого-то влюблен. Книга читалась с интересом еще и благодаря великолепной методологии изложения и языку. Тем не менее мне книга запомнилась все-таки по другой причине: в ней я впервые, воочию, прочел беспощадную критику Маркса и коммунизма. Вейнингер противопоставлял социализм и коммунизм, считая их самостоятельными и противоположными друг другу. Для меня, привыкшего видеть в социализме первую фазу коммунизма, это было совершенно неожиданным. Мало этого, автор через сопоставление христианства и иудаизма соотносил первое с социализмом, а второе с коммунизмом. При этом активное творческое начало он видел в социализме, в котором главным была отдельная творческая личность, а в коммунизме он усматривал лишь МЫ, растворенное в пассивном, т.е. женском начале.

Незадолго до прибытия нашего поезда в Севастополь Леня вырвал из книги еретические антимарксистские страницы, изорвал их на мелкие кусочки и выбросил на пустынном перегоне за окно вагона.

Если попытаться вспомнить впечатления от первых дней в Севастополе, то сразу возникает праздничное ощущение свежести и золотисто-голубого тепла: сияющее в зените солнце; солнце, отраженное морем; прозрачные на солнце аквамариновые волны; благородные (у меня нет другого слова) освещенные и согретые солнцем руины из инкерманского камня. И красивые, как в сказке, корабли. Гриновский город!

Позднее я узнал, что прообразом романтических Гельгью и Зурбагана был Севастополь с его городскими холмами, бухтами и нарядными спусками к ним. Материализация представлений и образов, живших до этого только в воображении, шла непрерывно и как-то почти волшебно. Учебный корабль "Волга", приютивший ненадолго нас сначала (корабли эскадры должны были вот-вот вернуться с учений), оказался бывшим испанским республиканским лайнером "Иоган Себастьян Аликано". Крейсер, на котором мне нужно проходить практику - знакомым по военным сводкам и фотографиям "Красный Кавказ", первым удостоившиймся гвардейского флага.

Все слышанное, читанное и виденное в кинохронике про Севастополь теперь предстало городом, совершенно разрушенным и, тем не менее, живым и даже жизнерадостным. Следы войны были повсюду. Особенно меня потрясли несколько обгоревших бесформенных железнодорожных составов, сброшенных с рельсов и повисших длинными многометровыми плетями по высоким склонам Сухарной балки. Это было как кошмарный сон наяву: вагонные плети повторяли изгибы ее рельефа.

Практика заметно отличалась от прошлогодней на Севере. Там чувствовалась инерция войны, а здесь этой инерции уже почти не оставалось. За весь период "Красный Кавказ" прошел всего 107 миль: экономили мазут. На первом месте была уже не столько боевая подготовка сколько политическая и даже спортивная.

Пожалуй это было самое беззаботное лето за все годы морской службы: нами никто из начальства не интересовался, ни из корабельного, ни из нашего, разве что помощник руководителя практики, молодой лейтенант, преподававший нам в училище бокс и гимнастику. Мы честно выполняли все его требования: прыгали с пяти и семиметровой вышки на Водной станции (это рядом с Графской пристанью), участвовали в массовых заплывах и сдавали нормы поодиночке, гонялись на шлюпках...

В День Флота, отмечавшийся впервые после войны очень помпезно, мы плыли в колонне экипажа "Красного Кавказа". Наш маршрут был от Угольной пристани к Графской, куда как к центру звезды, устремлялись такие же колонны с других крупных кораблей. Мы плыли, строго поддерживая равнение, а первый ряд колонны толкал перед собой портрет Сталина, укрепленный на небольших поплавках. Все это называлось звездным заплывом. Когда все собрались, на Водной станции, естественно, начался митинг, где чаще всего употребляемыми словами были "Сталин" и "победа". Я должен сказать, что тогда это не оставляло никакого тягостного впечатления. Настроение было превосходным от моря, солнца, свежести и еще чего-то, что наверное можно было бы назвать ощущением здоровья. К митингам давно все привыкли, они воспринимались как неизбежный ритуал, необходимый, в том числе, и для поддержания уставного уровня военно-морской службы, другими словами - как элемент политической подготовки.

Командиром крейсера был уже не легендарный А.М. Гущин, герой Керченско-Феодосийской десантной операции, а Чинчерадзе, наследник, так сказать славы гвардейского "Красного Кавказа". Своей крупной головой с мощной нижней челюстью и одутловатым лицом он мне напоминал изображения итальянского дуче. Противоположным и по характеру и внешне был его заместитель по политчасти. Невысокого роста с выступающим из-под кителя небольшим брюшком, замполит был добр и разговорчив.
Я обратил внимание на то, что матросы как-то жалостливо к нему относятся. Оказалось, что на корабле он находится последние дни, его списывают... Жена у замполита - крымская татарка.

Никаких официальных сообщений о выселении или переселении народов ни в печати, ни по радио в военные и послевоенные годы не было. Я думаю, этого и не могло быть тогда: понятие народ оставалось как бы священным. Народ всегда прав и все делается для блага народа, тот же коммунизм строится. Наказывать целый народ - это бессмыслица. Тем не менее, даже до нас, курсантов, доходили какие-то слухи, передаваемые полушепотом, о том, что вот, вроде бы кто-то из бывших татарских князей, в Крыму почтительно встречали немцев и даже дарили им белого коня...

Все это не воспринималось всерьез: если бы такой эпизод был, то в сводках Совинформбюро наверняка сообщили бы, как партизаны расправились с предателями. А чтобы выселять целый народ - не может быть!

И, тем не менее, так было. Об этом мне сказал замполит, когда я зашел к нему в каюту, чтобы взять тему для политинформации (я был комсоргом). Спокойно, как говорят о стихийном бедствии, которое нельзя предотвратить, он сказал о причине своего ухода с корабля. Он понимал, что его жена ни в чем не виновата, но раз Партия и Правительство постановили, то... приказ есть приказ. Он добавил с некоторым облегчением, что, как ему стало известно, из Крыма выселены и греки, и караимы, и турки...

Остается добавить что фруктов в Крыму уже почти не было: ни знаменитых крымских яблок, ни знаменитых сортов винограда вроде дамских пальчиков. Переселенные из России и Украины колхозники первым делом стали сажать картошку, которая несколько раз не родилась, прежде чем от нее отказались...

В Москве, где после практики я проводил отпуск, Ирине как-то понадобились мои письма (мы спорили, кто писал чаще и сколько дней письма идут). Она достала стопку их и я на всех конвертах и треугольничках, отправленных из Севастополя, увидел знакомый штамп: сверху государственный герб СССР, под ним надпись "Просмотрено Военной Цензурой", а в самом низу пятизначный номер. (Номера на каждом письме разные). С удивлением я подумал: уже больше года кончилась война, а цензуру до сих пор не отменяют!

В тот отпуск я познакомил Ирину с Татьяной. Татьяна возвращалась с Юга и на день задержалась у своих московских родственников, это было как раз в день первой годовщины победы над Японией. Представляя Татьяну, я ожидал, что они с Ириной понравятся друг другу: ведь они обе хорошо относились ко мне и, в свою очередь, очень нравились мне обе. Но я ошибался! Знакомясь, Татьяна и Ирина весьма сдержанно пожали друг другу руки, и Ирина сразу же подвинулась ко мне. Димка, уже знакомый с Татьяной по Ленинграду, не дав возникнуть неловкости, тут же взял ее под руку и со словами “Пошли скорее, а то салют пропустим!” увлек всех вперед. Прогулка, тем не менее, оказалась неудачной.

Вернувшись после беззаботной практики и еще более беззаботного отпуска под своды родного Адмиралтейства, я почувствовал, что степень идеологизации жизни в училище увеличилась. Возрос, как тогда говорили, накал партийно-политической работы. Это было прямым отражением процессов, происходивших в стране. Начиная с середины августа одно за другим пошли постановления ЦК ВКП(б), направленные на укрепление морально-политического единства советского общества, другими словами - на укрепление идеологии первого в мире социалистического государства, то есть государства рабочих и крестьян. Укрепление этого единства мне представлялось совершенно неизбежным, так как внешний враг был назван, и противоборство социализма с капитализмом после непродолжительной передышки опять началось.

Поэтому ничего удивительного не было в том, что основным событием начавшегося учебного года стало изучение постановлений ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", о репертуаре драматических театров, о кинофильме "Большая жизнь", о формализме в музыке...

Одним из поводов для первого постановления была опубликованная (кажется в "Ленинграде") пародия, новая якобы глава из "Евгения Онегина", где пушкинский герой попадает в послевоенный Ленинград и переживает, в частности, массу неприятных приключений в обычно переполненном городском транспорте. Смысл критики заключался в том, что мол нечего зубоскалить: послевоенные трудности ничего не значат на фоне всемирно-исторической победы, которую одержал народ и которую нужно воспевать, а не оплевывать описаниями отдельных недостатков. Приблизительно такой же была суть претензий к Зощенко. Собственно, это было и главной мыслью других постановлений, плюс еще мысль о том, что раз "искусство принадлежит народу", то оно должно быть ему и понятно. Отсюда: никакого формализма допускать нельзя, надо еще классическое наследие сначала освоить...

У меня тогда не было ощущения, что эти постановления надолго и что за ними последуют более серьезные. Помню, что я отметил про себя угрюмость и полное отсутствие юмора в этих партийных документах. Мне казалось, что критикуя пародии, юмор надо бы иметь. Было еще и какое-то смутное чувство, что опять берутся за интеллигенцию, но поскольку ни об инженерах, ни о преподавателях, ни о врачах и, тем более, о военных речи не шло, я мысленно махнул на все это рукой, хотя вопрос о роли и месте интеллигенции в обществе продолжал меня занимать. Неожиданно ответ на него я получил после одной из лекций, которые читал капитан I ранга Р.

Этот аристократически поджарый и невозмутимый преподаватель начал свою службу еще на царском флоте и чем-то напоминал мне капитана Зурина, но был чуточку барственнее, что ли. Очень интересно он говорил об обязанностях и роли инженер-механика на корабле, поэтому после звонка его обступили со всех сторон и продолжали задавать вопросы. Я тоже был среди вопрошавших:

- Скажите, так кто же такой есть офицер?

- Военный интеллигент! - отчеканил капитан I ранга.

У меня как гора с плеч свалилась от его ответа. Одно дело, если к чему-то ты приходишь сам, другое, если этот вывод подтверждает уважаемый человек и тем более преподаватель, читающий официальный курс в высшем военно-морском училище! В тот день я почти расстался со своим комплексом неполноценности, вызванным "интеллигентским" социальным происхождением.

На последних курсах училища мое идеологизированное восприятие окружающего мира существенно не менялось, я искренне верил в возможность построения коммунизма в нашей стране, в диалектическую необходимость усиления охранной роли государства для этого, и в правильность собственного жизненного выбора: новая война представлялась мне почти неизбежной. Я постоянно ощущал медленно нарастающую военную опасность. Причины ее мне представлялись примерно такими: американцы - империалисты, следовательно, они источник войн, у них есть атомная бомба, а у нас пока ее нет. Они на нас обязательно нападут, как только им удасться пропагандистски "оболванить" свой народ, поскольку классовая борьба на международной арене - это само собой разумеющееся дело. Трумену и Дж. Фостеру Даллесу просто необходимо как можно быстрее уничтожить (я считал это возможным) у американцев память о наших союзнических отношениях в только что кончившейся войне. Неосознанно я считал США государством, подобным нашему, где президент, как и наш вождь, может всё. Вывод из сказанного напрашивался сам собой: нам необходимо быть в повышенной степени боевой готовности и укреплять вооруженные силы. Собственно это и происходило.

Продолжалось поддерживаемое всеми средствами пропаганды упоение Победой, оно охватывало всё и вся и содержало в себе великолепную установку: мы победили, значит всё, что партия и правительство (и лично товарищ Сталин) для этого и до этого делали, было единственно верным. Но этого мало: всё, что мы делаем теперь, мы делаем абсолютно правильно, так как опираемся уже и на опыт (Победа!), который подтвердил и превосходство нашего общественного строя (социализм!), и нашего всепобеждающего учения, и наших идеологии и морали, и всего-всего.

Это было время, когда мое собственное, личное, мировоззрение было практически идентично мировоззрению, создаваемому официальной пропагандой. Ничего не поделаешь, но так было! Объяснить это можно следующим: существовала партийная монополия на правду-истину, охраняемая цензурой и секретностью этими двумя сестрами-близнецами. Но фундаментом все же была школа. Народное образование было стопроцентно партийным, то есть марксистско-ленинским. Конечно, я об этом тогда и не думал, мне оно представлялось самым обычным, так как другого попросту не было. Поэтому эпизоды, о которых я хочу рассказать далее, представлялись мне нетипичными и исключительными. Для их объяснения и оправдания я всячески пытался подыскать что-нибудь подходящее и понятное и для себя и для других.
В сентябре 1947-го в Москве, когда был в отпуске, я зашел к Марии Дмитриевне. Она жила недалеко от школы, на Большой Ордынке. Я еще в предыдущий отпуск собирался навестить ее и порасспросить про школьных ребят, но откладывая со дня на день, так и не успел тогда сделать этого.

На входной двери с несколькими кнопками звонков я отыскал кнопку с фамилией моей бывшей учительницы и позвонил. Открыла Мария Дмитриевна. Увидев меня она и обрадовалась и заметно смутилась, но после короткой паузы решительно сказала:

- Заходи!

Мы прошли в глубь полутемного коридора, минуя двери, рядом с каждой из которых стоял скарб, выставляемый обычно жильцами, и вошли в комнату Марии Дмитриевны. Обстановки почти не было, бедность, даже для послевоенного времени, была необычной. На продавленном диванчике полулежал мальчик-подросток. Я почувствовал на себе его взгляд; он смотрел, как затравленный зверек.
- Это мой сын, - сказала Мария Дмитриевна, - Он глухонемой. И она ласково погладила его по головке. Мальчик успокоился и улыбнулся.

Мы сели за стол, застланный клеенкой, и Мария Дмитриевна стала рассказывать. Оказывается муж Марии Дмитриевны в начале войны попал в плен. В немецких лагерях он организовывал группы сопротивления, и они устраивали побеги, выпускали листовки, одним словом, как могли боролись с немцами. После возвращения в Союз его арестовали и отправили уже в наш лагерь... Мария Дмитриевна, как бы оправдываясь, говорила какой он честный человек, преданный и убежденный партиец.

Слушая этот рассказ моей учительницы, я, пожалуй, впервые задался вопросом, вернее впервые четко его сформулировал: как могут, какое имеют право судить людей, попавших в окружение или плен, люди (энкэведешники, особисты, разные уполномоченные), сами не принимавшие участия в боевых действиях! Ведь еще неизвестно, как они сами повели бы себя. Откуда и почему у них это право? Это был первый росток. Он рос очень-очень медленно! Мысли о том, что не революция, не государство, не партия и правительство дают человеку дар жизни...

А тогда я пытался утешить Марию Дмитриевну:

- Я уверен, что Ваш муж скоро вернется, это всех проверяют, не его одного отдельно. Всё будет хорошо.

Мария Дмитриевна тихонько плакала и говорила, что только эта надежда позволяет ей с сыном жить. И извиняясь, добавила, что ей хотелось бы угостить меня чаем, но к чаю нечего подать, она на днях отправила посылку в Сибирь. Тут я почувствовал, что еще немного, и я расплачусь вместе с ней.

В этом же сентябре в Москве пышно и торжественно праздновалось 800-летие города. Военного парада по такому поводу, естественно, не было, но в остальном, особенно вечерним салютом и фейерверком, праздник не уступал самому первому Дню Победы. На Советской площади торжественно был заложен памятник Юрию Долгорукому, основателю Москвы. Памятник был заложен на том месте, где раньше стоял обелиск Свободы, или как мы мальчишки называли его до войны, "памятник свободы". На Советской площади (она самая маленькая на главной улице столицы) места даже для памятника Свободе уже не хватило.

Ощущение военной опасности в 1947 году становится постоянным. Сейчас это кажется почти невероятным, но тогда дело обстояло именно так. Позднее мне попался любопытный материал, относящийся к событиям того года и подтверждающий тогдашнее ожидание близкой войны. Кроме того, этот документ объясняет некоторые события под знаменитым золотым шпилем нашего Адмиралтейства. Вот отрывок из беседы И.В. Сталина с Э. Карделем в апреле 1947 в Кремле.49

Э. Кардель:

- <...> Мы предусмотрели в наметках пятилетнего плана и создание у нас военной промышленности.

Сталин:

- Да, это для будущей войны очень важно и необходимо!.. Без тяжелой промышленности нет независимости, нельзя вести войну. <...>

В этой же беседе Э. Кардель передал просьбу И. Тито об оказании Югославии помощи в создании собственного военно-морского флота.

Понятно, что в 1947 году содержание беседы не публиковалось, просто в газетах промелькнуло сообщение о приеме товарищем Сталиным в Кремле члена Политбюро КПЮ и заместителя председателя правительства Югославии товарища Эдварда Карделя.

Летом в длинных и гулких коридорах нашего Адмиралтейства появились жизнерадостные энергичные молодые офицеры с открытыми, несколько смугловатыми лицами. Они хорошо говорили по-русски, но некоторый акцент чувствовался. Это были югославские моряки, форма у них была наша. Отношение к ним у нас было очень доброжелательное. Во время войны самыми теплыми (из всех славян), пожалуй, было отношение к югославам; оно сохранялось достаточно долго. Но дистанция между нами была, и вызывалась она тем, что они были офицерами, а мы еще курсантами, да они и постарше были. Их появление я воспринял как совершенно естественное (истина конкретна!) проявление интернациональной солидарности в борьбе за общие коммунистические идеалы. И еще - как очевидную правильность марксистско-ленинского учения.

Однако события происходили не только в общественной, но и, как тогда говорили, в личной жизни. Мой роман с Ириной постепенно затихал. Мы постоянно переписывались, но виделись редко: два-три раза в году (зимние каникулы, парад, майский или ноябрьский, и отпуск), когда я приезжал в Москву. Татьяна все больше овладевала моими мыслями и чувствами. Я испытывал неловкость и даже вину перед Ириной: я ей объяснился в любви и она мне ответила тем же, сказав, что тоже любит меня. Мы даже целовались тайком в парадном ее дома на Большой Грузинской, когда я ее провожал. И у нас были планы на будущее: после окончания мною училища мы собирались пожениться, Ирина без колебаний соглашалась поехать со мною даже на ТОФ50 и жить на Камчатке.

И тем не менее... Что-то все сильнее сближало меня с Татьяной. То, что мы жили в одном городе, могли разговаривать по телефону и видеться значительно чаще, чем с Ириной, не объясняет сути происходившего. Сближавшее нас “что-то” было близостью каких-то тонких, если это имеет смысл по отношению к мыслям, совпадений. Так, Татьяна считала, что у каждого человека есть свой цвет и когда мы говорили о знакомых, оказывалось, что наши "цветовые" представления совпадают очень часто. От Татьяны я услышал впервые знаменитое Тютчевское "Мысль изреченная есть ложь". Она очень любила поэзию и красоту и силу слова. Все это как-то органически сочеталось у нее с блестящей, почти безжалостной, логикой ума и сильным характером. Я думаю, что этому не в последнюю очередь способствовала первая, самая страшная, зима в блокадном Ленинграде, когда Татьяна потеряла мать и деда, погибших от болезней и голода, и двух братьев матери, летчиков, сбитых противником над Финским заливом. От их большой семьи остались всего двое: отец Татьяны и она сама.

Все, что здесь написано о Татьяне, никак нельзя считать противопоставлением ее Ирине. У Ирины был более мягкий характер и ее романтика (она была очень романтической девушкой) была более мягкой, но это никак не помешало ей после начала войны решительно оставить школу, пойти на военные курсы медсестер и потом некоторое время работать в госпитале.

Одним словом, я не знал, что делать и как выйти достойно из создавшегося положения... И Ирина великодушно сделала первый шаг. Инстинктивно чувствуя мою растерянность, Ирина однажды сказала, а потом еще и повторила в письме, что она познакомилась с одним мальчиком, который ей интересен. И добавила, что мне это не должно быть обидно, так как Татьяна ко мне хорошо относится.

Сейчас, когда прошло столько лет, когда и Татьяна и Ирина были моими женами, когда их нет обеих, я могу со спокойной убежденностью сказать: если бы все повторилось и я вновь оказался перед выбором, я опять бы женился на Татьяне. Теперь я не так и убежден, что выбирал я...

Следующая глава

Содержание