БОРЬБА С НИЗКОПОКЛОНСТВОМ
...педагогика и политика - дают нам
уроки лицемерия. Политик, чтобы
повести за собой, и педагог, дабы
воспитать, учат нас пренебрегать
своей внутренней жизнью.
Ортега-и-Гассерт. "Умирание руин".
В самом конце 1947 года (14 декабря) была проведена послевоенная денежная реформа с одновременной отменой карточек. О реформе много говорили и ожидали ее, не знали только конкретного дня. Все, что можно было купить, было продано, полки в магазинах сияли пустотой, в субботу перед реформой я видел, как из комиссионного магазина на Невском уносили последнюю вещь, пыльную пальму в деревянной кадке.
Если бы не недавно оконченная война, то условия реформы могли бы показаться не совсем справедливыми, так как они фактически уничтожали денежные накопления населения. Но среди моих родных, знакомых и, тем более однокашников, таких не было. Реформа была для тех, кто жил от получки до получки. Колхозники, и вообще деревня, пострадали от нее больше других, но об этом я тогда и не думал. Главное - рабочий класс! Реформа мне представлялась очень справедливой, так как "била" по разным там спекулянтам и преступным элементам, нажившим деньги во время войны.
Менялся (10 : 1) номинал рубля, а это для рабочих и служащих (тогда и в мыслях не было назвать их наемными работниками) было безразличным, так как получка после реформы сразу выдавалась в новых деньгах. Какая-то очень небольшая часть вклада на сберкнижках переводилась в новые рубли, другая часть, тоже не очень значительная, переводилась в новые деньги на льготных условиях (курс 3 : 1), а сверх этой суммы - свободный обмен старых на новые из расчета 10 : 1, и то за короткий фиксированный срок.
Недовольных я не видел: горожане в большинстве своем свободных денег не имели; имевшие минимальные вклады на книжках ничего не теряли; те, у кого были честно заработанные накопления (например, известные артисты), теряли сравнительно немного, ну, а жуликам так и надо! У меня сберкнижки вообще не было, у Татьяны было 5 рублей. В магазинах сразу все появилось (по крайней мере в Ленинграде) и это укрепляло уверенность в том, что наступает лучшее время, и дальше будет еще лучше. Психологически время для реформы было выбрано блестяще. Даже те, кто что-нибудь и потерял, не особенно горевали: остались живы, победили, жизнь улучшается. Подумаешь, что может значить потеря каких-то рублей. Всё впереди!
Новые купюры и размерами и расцветкой почему-то напоминали дореволюционные царские деньги. На довоенные они во всяком случае похожи не были. С них исчезли рабочий-шахтер с отбойным молотком (один рубль), красноармеец в походном снаряжении (три рубля) и гордый летчик с парашютным ранцем у самолета (пять рублей). Новые купюры стали как бы нейтрально-государственными, на них был только номинал и герб Советского Союза. Впервые (на обороте сторублевой банкноты) появляется державное изображение Московского Кремля, всегда бывшего символом незыблемости и мощи Российской империи. Он великолепно уживался с портретом Ленина на лицевой стороне.
Реформа окончательно и наглядно ставила крест на всех разговорах и предположениях, связанных с планом Маршалла. США объявили о нем в начале июня 1947 года и предложили Советскому Союзу в нем участвовать. Спустя дней десять появилась редакционная статья "Правды", в которой предложение отвергалось, так как план, в случае его принятия, нарушил бы наш суверенитет. Затем это же повторил Молотов, страны народной демократии (они еще не назывались социалистическими) нас поддержали. Хотя я и не знал подробностей этого плана (газеты писали о нем много, но нарочито с классовых позиций и не оставляя места для здравой экономической оценки), однако неизбежное ущемление нашего суверенитета было для меня очевидным и поэтому принятие плана невозможным с самого начала. Мы сами решим свои проблемы, считал я, наша плановая экономика и отсутствие частной собственности дают нам преимущество перед капитализмом с его анархией производства и постоянной безработицей.
Реформа являла мощь социалистического государства: вместе с новыми деньгами одним махом были отменены "коммерческие" цены, а тщательная подготовка позволила накопить товарные запасы. О том, что последуют принудительные государственные займы, никто и не предполагал.
Через неделю после реформы, 20 декабря, мы с Татьяной поженились. Был сказочный зимний день: легкий морозец, медленно падающие легкие снежинки, кругом белым-бело! Из Смольнинского загса мы неспеша прошлись по Суворовскому проспекту до Тверской. Дома нас ждал отец Татьяны. Семен Моисеевич торжественно открыл шампанское и улыбнувшись поздравил нас. Это был самый счастливый мой день. Мы с Татьяной любили друг друга, жизнь казалась бесконечной, и где-то в глубине сознания у меня таилась уверенность, что любовь побеждает смерть... На следующий день была свадьба. Она, по нынешним понятиям, просто вечеринка, прошла у тети Гали, Татьяниной тетки, у которой сохранилась отдельная квартира. (До войны у родителей Татьяны тоже была отдельная, но после блокады осталась одна маленькая комната, две остальные отобрали). С каждой "стороны" было по трое приглашенных: Наташа и еще две Татьянины школьные подруги, Гена, Дима и Саня С., мои однокашники... До сих пор у меня сохраняется свадебный подарок от Гены - золотистого бархата семейный альбом для фотографий с изображением нашего Адмиралтейства на лицевой стороне переплета.
Между тем кампания, начатая постановлениями ЦК ВКП(б) 1946 года, мною вначале недооцененная, усиливалась. Собственно, ее началом был доклад А.А. Жданова перед ленинградскими писателями. Именно в нем была впервые поставлена как общественная задача, "борьба с низкопоклонством перед Западом". В этой фразе каждое слово было абсолютно не случайным. Дерево "борьбы с низкопоклонством" очень быстро стало давать побеги: борьбу с иностранщиной, борьбу с космополитизмом и безродными космополитами, борьбу за русские приоритеты в науке и технике, борьбу за универсальное советское первородство в прогрессе ХХ-го века, в том числе и в культуре, которая на Западе была, как и свобода, лишь буржуазной, а потому и ущербной. Слово "запад" стало синонимом сразу и капитализма и империализма, а несколько позднее и американского образа жизни и отжившей свой исторический срок западной, то есть буржуазной, цивилизации. Последним эхом "задачи" поставленной Ждановым, а точнее Сталиным, потому что именно он был и идейным вождем, оказалась борьба с идеологическими диверсиями, продержавшаяся до середины 80-х годов.
К 1948 году борьба с "низкопоклонством" набрала полную силу и даже стала выходить за рамки здравого смысла. Высмеивалась, например, даже такая традиционная черта английского характера, как приверженность к пресловутому здравому смыслу. Наш классовый подход объявлялся более универсальным и прогрессивным. Стали на чем свет стоит ругать Александра Грина и любимые мною "Алые паруса" за капитана Грея, Ассоль, Зурбаган, Гель-Гью и другие имена и названия явно англо-американского происхождения. Французские булки стали городскими, сыр камамбер закусочным, кафе "Квисисана" на Невском сначала было переименовано в "Норд", а затем вскоре в "Север". Прекратил существование наш училищный джаз: во-первых, запрещенным оказалось само это слово, а, во-вторых, идеологически не выдержанным оказался его репертуар. В нем сохранялись песенки военной поры - "Русский дымок и английский дымок", "Американские бомбардировщики", "Алабама". Над этой чрезмерностью мы посмеивались. Даже ходил анекдот:
“Вы знаете, что рентгеновские лучи были известны в России еще до Рентгена?”
- ?
“Ну как же, наш русский Иван испокон веков говорил своей жене: "Я тебя, стерьву, наскрозь вижу!"
Тем не менее, все эти постановления ЦК и основополагающие статьи "Правды" мне казались уместными. В них было некое подобие рационального зерна, а, следовательно, и правды, пусть даже только частичка ее. Действительно, мода шла из Парижа еще до революции и до войны, вообще, из-за границы; джаз тоже оттуда; фокстрот, румба, танго, вальс-бостон - тоже. Да что говорить, наши "газики" были копиями американских "фордов". Теперь же, после Победы, наступает наш черед: пусть теперь они берут с нас пример. Без нас они не победили бы фашизм, это мы спасли весь мир. Будущее за социализмом! Кроме того, знаменитый Сталинский тост "За великий русский народ!" несколько освободил подавляемое ранее русское национальное чувство, и оно теперь несомненно усиливало постановления ЦК.
До войны я временами испытывал неловкость за то, что я русский: русских больше всех и мы, следовательно, больше всех ответственны за царскую "тюрьму народов". Поэтому, чтобы восстановить доверие, считал я, русские должны всем уступать: и украинцам, и татарам, и евреям, не говоря уже о грузинах, армянах, эвенках, ненцах... Их всех вместе меньше! Впрочем, мое русское национальное чувство удовлетворения было мимолетным. Я был уверен, что впервые в истории национальный вопрос в СССР решен окончательно.
Всесильное и всепобеждающее учение наше торжествовало, и бывшие “они” выбирали социалистический путь развития. Идеальным примером для меня были февральские события 1948 года в Чехословакии, когда КПЧ пришла к власти. Это была победа социалистической революции мирным путем, как тогда говорили. Можно эти события назвать и коммунистическим переворотом, но дело все в том, что наших танков там не было!..
С комсомольского возраста я воспринимал партию как чисто политический или, точнее, идеологический институт государства и основную ее роль видел в идейном воспитании строителей будущего коммунистического общества. Поэтому изменения, последовавшие за вроде бы чисто идеологическими постановлениями, о которых идет речь, были достаточно неожиданными. В начале 1947 года любимый нами адмирал флота Н.Г. Кузнецов вдруг становится начальником Управления военно-морских учебных заведений (это вместо Главкома ВМС-то!). На наши вопросы, почему начальство растерянно разводило руками и говорило, что, значит, так надо, там в верхах виднее. Прошли какие-то слухи, что якобы во время войны наш нарком был в излишне хороших отношениях с англичанами и американцами... После прибытия в Ленинград Николай Герасимович со свойственной ему обстоятельностью проверил ВМУЗы. Обычно проверка заканчивалась строевым смотром, у нас такой смотр проходил перед западным фасадом Адмиралтейства. Мы прошли торжественным маршем мимо трибуны, на которой стоял он и несколько человек из командования училища. Рядом с адмиралом флота был начальник нашего училища М.А. Крупский. Последний раз я видел Николая Герасимовича в 45-м году в Москве. Сейчас он выглядел постаревшим и нездоровым, при его всегдашней великолепной выправке даже чуточку ссутулившимся. Тем не менее, когда мы проходили мимо, на его лице появилась ободряющая улыбка.
В начале 1948 года Н.Г. Кузнецов перестает быть начальником ВМУЗов. Его разжаловали до контр-адмирала и послали чем-то командовать, вроде бы на Камчатку. Одновременно следует какое-то невнятное, по причинам усилившейся секретности, сообщение об аресте адмирала Л.М. Галлера и вице-адмирала Г.А. Степанова. Все они, якобы, не боролись с признаками преклонения перед Западом и способствовали во время войны передаче данных о какой-то нашей торпеде англичанам. Всех этих адмиралов я знал в лицо и обвинение их мне представлялось абсурдным: во время войны мы же были союзниками и воевали вместе с американцами и англичанами. Получается, что теперь при желании каждого можно обвинить в "преклонении"... Между тем трудно объяснимые события продолжались. Был снят и назначен с понижением наш начальник училища М.А. Крупский и несколько преподавателей, главным образом с кораблестроительного факультета. Главной причиной называлась та же, но добавлялась еще потеря бдительности и, как следствие, разглашение тактико-технических данных о наших кораблях. Какая-то комиссия засекретила даже учебник электрика флота, где была приведена схема электропривода руля наших дореволюционных линкоров (кстати, "Октябрьской революции"). Все это выглядело почти невероятным, но организационные выводы были настолько ошеломляющими и наглядными, что на ум не приходило ничего лучшего, как уставное положение, что на тяжесть наказания жаловаться не положено.
Ощущение военной опасности продолжало расти. Наши бывшие военные союзники, а теперь враги (империалисты) сплачивали против нас свои ряды: в начале 1948 года прошло Лондонское совещание США, Англии и Франции, приведшее через несколько месяцев (после присоединения Бельгии, Нидерландов и Люксембурга) к образованию военно-политического Западного союза.
Мы, со своей стороны, продолжали укреплять одно из величайших завоеваний мирового пролетариата, мировую социалистическую систему, возникшую в результате разгрома фашизма и выполнения нашей армией своей великой освободительной миссии. В освобожденных странах Восточной Европы прошли народно-демократические революции и в них была установлена "революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства". В 1948 году закончился процесс подписания договоров с этими странами о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. Договора были подписаны с Румынией, Венгрией и Болгарией. Однако вопрос о послевоенном устройстве Германии оставался не решенным.
В конце июня возник Берлинский кризис, последовавший за сепаратной денежной реформой в западных оккупационных зонах Германии и нашей ответной блокадой Западного Берлина. Американцы тут же организовали "воздушный мост" для его снабжения. 380 их самолетов делали по нескольку рейсов в день. Сообщения о кризисе стали напоминать сводки о военных действиях... В конце концов проба силы окончилась вничью, стало ясно, что западные зоны, Западный Берлин и вообще западные немцы - это “они”, а Восточная Германия, Восточный Берлин и восточные немцы - это наши.
Громом среди ясного летнего неба прозвучала резолюция Коминформа о положении в компартии Югославии с призывом к "здоровым силам КПЮ" сменить ее руководство. Последовавшая затем в сентябре редакционная статья "Правды" назвала Тито и его окружение уже кликой и пособниками империализма. Чуть позднее он стал американским агентом и шпионом и изображался в виде пса в маршальской фуражке с окровавленным топором в передней лапе...
Не менее интенсивно чем в Европе развивались революционные события на Востоке. В том же сентябре была создана наша, не северокорейская, но Корейская Народно-Демократическая республика. Народно-Освободительная армия Китая, созданная в 1946 году вместо Китайской Красной армии и получившая от нас японское трофейное вооружение, успешно освобождала от гоминдановцев одну провинцию за другой. Мирные, но революционные события происходили в Индии, которая став в 1947 году независимым доминионом, готовилась к провозглашению суверенной республики. Британская империя рушилась, несмотря на все старания Черчилля ее сохранить...
Тем временем наши собственные силы все возрастали. Как было сообщено, в 1948 году объем промышленного производства СССР превзошел довоенный на 18 процентов. В этом же году было принято постановление Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) о создании государственных лесных полос и полезащитных лесонасаждениях. И так далее!..
Все перечисленные события с неумолимой логикой заставляли меня постоянно вспоминать и сталинское определение ленинизма как марксизма "эпохи империализма и пролетарской революции" и его же слова о неотвратимости войн при империализме и неизбежности "коалиции пролетарской революции в Европе с колониальной революцией на Востоке" с последующим их слиянием "в единый мировой фронт против мирового фронта империализма".53 Сталин, словно предвосхищая фракционность И. Тито, в своем знаменитом довоенном труде давал указания и на этот, казалось бы конкретный случай: "Воевать с империализмом, имея в тылу таких "союзников", это значит попасть в положение людей, обстреливаемых с двух сторон - и с фронта, и с тыла. Поэтому беспощадна борьба с такими элементами, изгнание их из партии является предварительным условием успешной борьбы с империализмом".54
Пожалуй именно в том, 1948 году, на пятом курсе, незадолго до выпуска я почувствовал окончательное слияние довоенной идеи "Мировой Революции" с идеей "Абсолютного государства", возникшей, по моим представлениям в 1943-м. Если до второй мировой войны Всемирная революция, похоже, не совсем зависела от нас (могла произойти, но могла и не произойти), то после нашей Победы мы обретали не только возможность, но и cилу для ее осуществления: капиталистического окружения уже не существовало. Моральное право на силу, я был убежден, у нас было с самого начала, так как имманентную агрессивность (захватническую сущность) империализма ничто не может остановить - я также был убежден и в этом - кроме силы его классового антипода. Мешала атомная бомба, вернее ее отсутствие у нас. У меня даже была мысль об известной исторической несправедливости: пока мы тут насмерть бились с немцами, американцы имели (за наш счет!) возможность спокойно заниматься созданием атомного оружия. Поэтому начинать войну сейчас, сию минуту, считал я, нельзя. Надо заиметь свою атомную бомбу (она у нас скоро будет) и просто серьезно готовиться к решающей схватке. Кроме того, и народу после войны надо передохнуть: огромная радость от Победы была еще не отделена от понимания ужаса понесенных потерь.
После непродолжительной дипломной практики в Лиепайе и работы над дипломным проектом и затем защиты его, возникла неожиданная пауза перед производством нас в лейтенанты. Шли разговоры, что теперь в едином Министерстве Вооруженных Сил трудно с финансами, и нас могут на пару-другую месяцев отправить на стажировку мичманами (мичманские звания нам присвоили перед началом дипломного проектирования). Эти финансовые затруднения большинство из нас объясняло проще: армейский сапог наступает на флотский ботинок. Так или иначе, но пауза какая-то получилась. Все было готово: и офицерские личные дела (командир роты заранее дал свой китель с прилаженными лейтенантскими погонами, в котором мы все по очереди сфотографировались), и заранее сшитое офицерское обмундирование, и даже дипломы были готовы; их заполнял наш одноклассник Коля Ч., обладатель несравненного почерка. А приказа не было. Такая желанная офицерская свобода никак не приходила. После восьмилетнего (со спецшколы!) ожидания каждый лишний день промедления был невыносим. Может быть именно поэтому и запомнилась та короткая пауза.
Я, чтобы скоротать время (в город нас по-прежнему отпускали только как курсантов), стал в библиотеке просматривать журналы, до которых в последние месяцы просто руки не доходили. У памяти, видимо, какие-то свои законы: я до сих пор хорошо помню прочитанные в "Новом мире" две статьи ( Ф.З Гладкова и А.Я. Вышинского). Гладков, автор ставшего к тому времени уже советской классикой "Цемента", очень проникновенно писал о необходимости сохранения чистоты русского языка. В частности, он предостерегал от использования суффиксов -щина, -чина для названия русских земель. В русском языке этот суффикс не нейтрален, в отличие от украинского. Все верно! Когда я слышу нынешнее коверканье названия Орловской или Курской земель, делающее их Орловщиной или Курщиной, я с благодарностью вспоминаю статью Ф.В. Гладкова, прочитанную в том году.
Фамилия академика Вышинского не сходила со страниц газет; выступления ведущего дипломата и юриста, особенно на сессиях ООН занимали целые полосы центральной прессы. Мне запомнились публикации знаменитого обвинителя и прокурора55 в "Новом мире", суть которых сводилась к тому, что если кто-то потенциально, в силу своей классовой сущности (или принадлежности), может совершить, хотя еще не совершил, преступление, то его нужно заранее покарать. Это будет меньшее зло, чем то преступление, которое он (или они) могут совершить, будучи нашим классовым противником. И, надо сказать, я не видел в этих умозаключениях, которые излагались академически суховато и бесстрастно, ничего ненормального. Логика была, мне казалось, классово безукоризненной, а то, что основной посылкой была презумция виновности, я и подумать не мог. Просто врага надо обезвредить до того, как он успеет сделать свое дело! Профилактика - лучшее для этого средство. Я жил в гармоническом, по моим представлениям, мире и считал неприкосновенность личности пережитком буржуазного права, так как у них государство несправедливо, а у нас, впервые в истории, оно перестало быть таковым. Нет более глухого человека, чем счастливый человек!.. Да еще молодой при этом!
А трагедии разыгрывались рядом. Больно было встречать югославских офицеров. Все они были коммунистами и оказались перед неестественным выбором между пролетарским интернационализмом и верностью родине. Было заметно как они изменились. Никто уже не улыбался, лица замкнулись, иногда на них можно было угадать растерянность. Многие уезжали, часть оставалась, несколько человек отказались от своих орденов.
А жизнь шла. В один из дней я увидел в нашем адмиралтейском дворе много народу в армейской форме. Присмотревшись, можно было заметить, что цвет ее несколько отличается от нашей, и самое главное, совсем другим был покрой, чем-то напоминавший американский или английский. Солдаты были с вещами. Вскоре мы узнали, что это были албанцы. Буквально через пару дней они переоделись и их уже трудно было выделить на фоне наших курсантов. Правда, по-русски они говорили плоховато. Поэтому разговоры обычно ограничивались вопросом, нравится ли им у нас и как кого зовут. Тем не менее, в этой мимолетности я запомнил одного общительного и симпатичного парня (он, кажется, был у них старшиной), его звали Ходжа. Появление албанцев у меня тогда вызвало, примерно такие мысли: вот Албания, там никаких наших войск во время войны не было, а ведь пришли к нам! Конечно, наше дело правое, марксизм-ленинизм всех нас, понимающих, объединяет. И еще: жалко конечно, что с Югославией поссорились, но с военно-морской точки зрения Албания ее вполне заменит, базы на Средиземном море у нас останутся...
Наконец пауза заканчивается. Мы выстроились по-факультетно во внутреннем дворе Адмиралтейства. Зачитывается приказ, вручаются дипломы, погоны и кортики, училищный оркестр исполняет марш "Варяг", и мы торжественно проходим мимо капитана I ранга Б.Я. Красикова, нового начальника Училища. Позади восемь долгих лет: спецшкола, подготовительный курс и училище; семь лет казарменного положения; пять лет стрижки наголо под машинку! Наконец-то свобода, офицерская свобода! Вечером, чувствуя себя чуть-чуть неловко в парадных тужурках, мы собираемся в нашем классически строгом, с ионическими колоннами, актовом зале. На хорах гремит оркестр. Все ослепляет: женские улыбки, лейтенантские нашивки, погоны, ордена начальства и, самое главное, свет надежд на прекрасное будущее.
Из приказа, объявленного утром, мы уже знали, кто куда назначен "для дальнейшего прохождения службы". У меня был диплом с отличием, и я имел право выбора флота. Самым правильным и сознательным был бы выбор Северного или Тихоокеанского флота: с чисто морской точки зрения это бесспорно. Правильно это и с точки зрения "успешного продвижения по службе" (слово "карьера" было тогда не нашим словом): лучше молодым послужить в суровых условиях, чем делать это позднее. Но когда, перед отправкой материалов для приказа в Москву, командир роты спросил о моем желании, я ответил, что хотел бы служить на Черноморском флоте. Главной причиной такого выбора было беспокойство за здоровье Татьяны. Перенесенная ею страшная голодная и холодная блокадная зима, эвакуация и другие перипетии военного времени давали себя еще знать: у Татьяны плохо заживала язва желудка. Кроме того меня беспокоила ее возможная предрасположенность к легочным заболеваниям: мать Татьяны погибла в самом начале блокады не столько от голода, сколько от туберкулеза.
Сказанное и было главным в выборе флота. Но была еще и гриновская греза о теплых морях!
Как бы там ни было, с окончанием училища наступала совершенно новая жизнь. Я входил в нее с мировоззрением, которое считал единственно верным, достойным и научно-обоснованным. Если задаться вопросом, что же было главным в этом мировоззрении и что придавало ему гармоничную цельность, то ответ будет совершенно определенен: коммунизм как цель общества был мною воспринят и усвоен, с самого юного возраста, как личный идеал! Замечу, что родина, государство, общество и партия в моем сознании не были отделены друг от друга четкими границами.
На самом деле главное в коммунизме - это отсутствие частной собственности. Для меня ее отсутствие означало, что никакой богач, то есть капиталист, никогда не будет помыкать, управлять или командовать мною. У нас этого уже нет, но потенциально такая возможность еще существует, поскольку капитализм сохраняется во многих странах, а коммунизм не стал достоянием всего человечества. Личное богатство, считал я, изначально неправедно и основано на присвоении прибавочной стоимости, то есть на эксплуатации человека человеком. Любой частный собственник был для меня синонимом грабителя и абсолютно безнравственного человека. Труд только ради хлеба насущного для семьи и детей мне представлялся недостойным свободного человека. Достойной я считал только работу во имя высокого идеала, который и является естественным и основным стимулом к труду. Наше государство по определению, считал я, не может быть эксплуататорским, поскольку внутренней его функцией является построение самого справедливого общества на земле. А раз так, раз цель справедлива и благородна, и, как я считал, безусловно достижима, то надо ее побыстрее достичь и уже после этого думать о собственном благополучии. Это не было ни альтруизмом, ни мессианством, скорее такой взгляд был сродни пусть и наивному, но здравому смыслу: для себя можно немного потерпеть, раз есть возможность сделать жизнь хорошей для всех; зачем откладывать это доброе дело, надо поделиться знанием истины с непросвещенными и просто помочь им. В этом смысле я был совершенно искренен перед самим собой, когда в заявлении о приеме в партию писал, что хочу быть в первых рядах строителей коммунистического общества. Все замечаемые мною безобразия, несуразности, глупость, несправедливость и даже жестокость я относил к огрехам, без которых не обходится ни одно великое дело.
Начало моей убежденности, я думаю, проистекает из детских лет, когда родители требовали от меня, так сказать, в меру моих "способностей" и воздавали мне лаской, улыбкой или даже подарком, но иногда и наказанием, "по труду" и "потребностям". Вот теперь можно задаться и следующим вопросом: а что же способствовало очень долгому сохранению этого детского и, по существу утопического мировоззрения? Его еще можно назвать очарованностью коммунистическим идеалом. Причин этой очарованности несколько, и первой я бы назвал доведенную до совершенства государственную систему просвещения-образования и воспитания. Соответственно: Наркомпрос, Министерство образования (среднего, специального и высшего), и последовательность: октябренок - пионер - комсомолец - член партии. Плюс к этому сеть партийного просвещения, охватившая практически все взрослое население, и стопроцентная партийность всех средств массовой информации.
Всеобъемлющая секретность была второй основной причиной сохранения незыблемости утопического мировоззрения. Она не позволяла количественно оценить, например, масштабы репрессий, экономических потерь, последствий идеологических, социальных или военных просчетов. Стоило объявить свершившийся факт секретным, и он как бы переставал существовать, будь то гибель одного корабля или выселение целого народа. Железный занавес располагался не только по внешней границе Советского Союза, его холодное касание, я думаю, мог почувствовать любой житель и внутри страны. Замечу только, что в те годы я не мог оценить степень закрытости общества, которая была беспрецедентной.
Очарованность коммунистическим идеалом имела в себе также веру в то, что трудом, просвещением, образованием и воспитанием, или, что тоже самое, трудом и освоением богатства знаний, можно получить нового человека, свободного от ярма капиталистического рабства и, тем самым, свободного вообще, и еще безгрешного. В этой вере было что-то от усвоенной убежденности в универсальной целительной силе труда, сделавшего из обезьяны человека. Трудятся у нас все, считал я, эксплуатация отсутствует, следовательно скоро исчезнут родимые пятна капитализма и все станут новыми людьми.
И еще одно обстоятельство. После Победы сила и мощь нашего общественного строя, сиречь государства, были для меня вне всяких сомнений, а очарование государственной силой и мощью абсолютным. Если мы сумели победить в такой войне, думал я, то с таким государством уж как-нибудь построить коммунизм сумеем. Такой взгляд на государство, повторюсь, исключал любой проблеск мысли о том, что оно, социалистическое государство, может эксплуатировать, то есть обирать своих граждан. Рядом с уверенностью в неограниченных возможностях государства соседствовало убеждение в правоте общего дела, оберегаемое монополией партии на идеологию и средства пропаганды, оно обеспечивало несомненную и, я бы даже сказал, нравственную поддержку советской власти.
То, что я написал - все правда, я так тогда думал. Но я не могу не добавить, что мой внутренний голос иногда насмешливо спрашивал меня:
- Гегель писал, что Прусское государство идеально. Мы это разоблачили и посмеялись над ним. Что же, пруссаки не сумели, а вот мы, которым оно и не нужно при коммунизме, сумели построить идеальное государство Союз Советских Социалистических Республик?
Я не стал спорить, история мне на самом деле тогда казалась лишь отражением всеобщей классовой борьбы, а не Великой Книгой Великого Автора.
На этом мне хочется закончить первую половину "романа" о собственной идеологии. Степень моей политической сознательности к окончанию училища была наивысшей. В дальнейшем я не смог сохранить ее на достигнутом уровне.
23 августа 1992 г.
Москва