Д В О Р
14.06.1934
В Кремле состоялось совещание-встреча
архитекторов с И.В. Сталиным, В.М. Мо-
лотовым, Л.М. Кагановичем, Г.К. Орджо-
никидзе, К.Е. Ворошиловым, М.И. Кали-
ниным, на котором был одобрен проект
реконструкции Москвы, предложенный
В.Н. Семеновым.
(Из справки ГТГ)
... хороши милые сердцу многих москвичей
арбатские лабиринты, Большая Полянка или
Старомонетный переулок.
Ю.С. Мелентьев. "О "Золотом
кольце" и связи времен"
Двор в моей жизни стал играть все возрастающую роль вероятно с года 1930-го
или 31-го, когда меня стали пускать гулять самостоятельно. Двор наш, как и всякий
старый московский двор, представлял собой некую общность с самостоятельной жизнью,
со своей иерархией и своей системой ценностей. Я думаю, что дети это чувствовали
больше других. Наш двор назывался "Борисовка", двор на другой стороне
Старомонетного переулка — "Протопоповка". Редко, но бывали случаи,
когда двор шел на двор, до рукопашных не доходило, но камнями кидались здорово.
В конце ХIX века на Большой Полянке было семьдесят три двора; двор под номером 1 принадлежал княгине Трубецкой; ее дом, самый большой в нашем дворе, как я об этом узнал позднее, строил знаменитый В.И. Баженов.
Двор был большим до спрямления Большой Полянки. Он был образован четырьмя домами и имел выходы на нее, на набережную Канавы и на Старомонетный переулок. В этих домах помещались небольшие столовая и парикмахерская, в подвале был красный уголок, где домоуправление собирало жильцов на собрания и товарищеские суды... На первом этаже дома, выходившего на Полянку (мы обычно опускали слово Большая) находилась детская комната (не от милиции!), куда можно было приводить детей и там же их оставлять, с ними там занимались. Одно время, недолго правда, я тоже туда ходил, когда не было бабушки. Воспитательница со стайкой ребятишек гуляла по Москве и рассказывала разные истории. Это была какая-то смесь из сказок, страшных рассказов, как у Эдгара По, и собственных ее фантазий. Если погода была плохой, то занимались разным рукоделием, девочки что-то шили и вышивали, а мальчишки или клеили самоделки из картона или выпиливали.
Как мне понравилось склеивать! Я даже раз принес неоконченную заготовку домой
и до позднего вечера возился с ней, пока не закончил. Это был двухэтажный дом,
вроде того, что был напротив детской комнаты. Но в нем, в настоящем, был магазин,
поэтому и мне понадобилось, чтобы и у меня так же было. Оставалось написать
вывеску. Читать я не умел, но буквы "по-печатному" начинал осваивать.
Утром я принес дом в группу и спросил у воспитательницы, что написано на магазинной
вы-
веске. Она ответила: "Коператив". Вот я и написал: КОПЕРАТИВ и радостный,
рассчитывая на похвалу, пришел с этим домом на руках к ней. Она мне только и
сказала:
— Ты сделал ошибку, букву пропустил. И отвернулась.
Свое тогдашнее огорчение я помню до сих пор. Только вечером, когда пришел домой отец, он мне объяснил ласково, что в этом слове надо писать два "О".
Во дворе был большой газон, обрамленный кустами желтой акации с круглой клумбой
посредине и лавочками со спинками. Потом возле клумбы построили кинобудку на
четырех деревянных столбах (она выглядела вроде большого скворечника с окошечком
для киноаппарата) и летом иногда показывали кино, естественно, немое. Было во
дворе и несколько песочниц для малышей. Проезжая часть была булыжной. Зимой
газон заливали, и ребятишки, да и взрослые, катались на коньках. Часть двора
занимали двухэтажные дровяные сараи, где на галерее второго этажа происходили
наши игры и иногда драки. У сараев кололи и пилили дрова, поэтому возле них
постоянно пахло лесом. Надо сказать, что помойка тоже находилась во дворе, несколько
в стороне от брандмауера, она почти всегда была переполнена, а летом вокруг
неё громко жужжали мухи... Белье в то время тоже сушили во дворе, а жители верхних
- второго или третьего этажей — на чердаках. Из нашей кухни на чердак вела
крутая деревянная лестница.
Дворником, как во всех тогдашних московских дворах, был татарин, дядя Абдурахман;
был у нас и дворовой сапожник, еврей; был и постоянный пьяница-водопроводчик
дядя Кирьян; была вечно заплаканная вдова тетя Лиза с двумя маленькими дочерьми.
Не очень часто, но регулярно, во двор заглядывали шарманщики. Покрутив рукоятку шарманки, веселыми, чуть гнусавыми и фальшивыми звуками, мгновенно собиравшими весь двор, шарманщик с попугаем на плече (иногда была обезьянка или сурок) предлагал тащить "счастье". Его можно было тащить за отдельную плату, так как сначала бросали мелкие монеты в картуз просто за игру. Счастье находилось в небольшом ящичке с конвертами. Попугай наугад выбирал конверт, а в конверте была записка, ее-то и получал страждущий. Его сразу же обступали любопытные. Написано всегда было хорошо и понятно, но несколько двусмысленно, приблизительно как говорят в картах. Почему-то у всех шарманщиков были добрые лица. Приходили с ручными тележками и большими мешками китайцы — "ходи", которые собирали бутылки и всевозможную стеклянную посуду. Ребятишки, увидев ходю, стремительно разбегались и тут же возвращались, чтобы обменять бутылки, флаконы и банки на трещотки, бумажные складные гирлянды и набитые опилками мячики на резинках. Самыми популярными были мячики — ими было удобно шлепать друг друга — и еще пищалки, громко кричавшие "уйди-уйди" после того, как их надуешь, ну, а если посуды было много, то можно было даже выменять пугач, да еще и с пробками. За таким счастливчиком тогда ходил весь двор. Наступал — после долгого упрашивания — момент, когда счастливчик заряжал пробку (она закладывалась с дула) и где-нибудь в подворотне или парадном звучал громкий, как настоящий, выстрел. Вот сразу после этого надо было бежать без оглядки: из ближайшей двери обычно появлялась какая-нибудь жиличка с криками и угрозами, а иногда с желанием схватить кого-нибудь за шиворот.
Приходили стекольщики, приходили точильщики, кричавшие: "Точить ножи-ножницы!", приходили старьевщики, выпевавшие в одно слово: "Старьеберем!". Старьевщики нас не интересовали, они нужны были взрослым, а вот точильщики — другое дело. Точильщик ставил свой станок, засовывал полученные ножи и ножницы за ремень на раме станка, нажимал ногой на косую доску-педаль и деревянное колесо с фигурными спицами начинало вертеться. От него через передачу быстро-быстро начинали крутиться верхние, разной величины колесики из наждачного камня. Но самым интересным были искры. Они бывали разноцветными, а некоторые долго ветвящимися, похожими на маленькие молнии. В воздухе пахло окалиной и озоном. Да, чуть не забыл, за бутылки или тряпье можно было получить и переводные, мы их называли снимательные, картинки.
Если уж с чужим двором драка все-таки возникала, то участвовать надо было всем: "Наших бьют!". Поэтому существовала отработанная исстари своеобразная бойцовская подготовка и своеобразный кодекс чести. Маленьких ребят никогда не били. Но маленькие — это лет до пяти или шести. А затем ребята постарше начинали натравливать младших одного на другого, причем это делалось постоянно, пока последние не подерутся или стыкнyтся, как у нас это называлось. Дрались до "первой крови" (чаще всего разбитого носа или губы), дальше драться не разрешалось, а если драчуны входили в раж, их разнимали. Так у меня появился соперник за место под солнцем во дворе, звали его Тольтяй.
Нравы во дворе на самом деле был жестокими, а иногда и просто отвратительными. Как-то играя, я внезапно услышал душераздирающий вопль и одновременно грохот. Мимо по булыжникам скользнула кошка с привязанной к хвосту консервной банкой. Самое ужасное было в том, что передвигалась кошка неестественно, сидя, очень быстро перебирая передними лапами. В наступившей сразу затем и звенящей от этого тишине становился все более громким, как бы проявляющимся, смех четырех ребят, стоявших кучкой, и их слова:
Мало ты налил ей скипидару, еще быстрей бы полетела!
У кошки почти вывалились глаза, она обезумела от боли и страха. А они смеялись!.. К этой четверке не спеша подошел один из ребят постарше и сильно ударил ногой говорившего под задницу (это называлось "дать пендаля"). Все четверо тут же разбежались не огрызнувшись, одним из четверых был Тольтяй.
Драться надо было прилюдно, чтобы народу много было. Кошка как-то мне развязала руки, я возненавидел Тольтяя и решил, что стыкаться с ним я буду не совсем обычно. Обычно — это значит подойти, начать толкаться, подбадривая себя криками, потом размахивать кулаками, и уже остервенев, полуслучайно задеть лицо, мы говорили морду и рыло, противника. У меня созрел план разделаться с ним побыстрее и для него позорнее. Я об этом посоветовался с Колей Скоробогатовым, которого признавал абсолютным знатоком всех таких дел, и получил от него одобрение. Он был старше меня года на четыре. Через несколько дней, когда во дворе было много ребят, я подошел к Тольтяю, сильно толкнул его и сразу бросился бежать. Он — за мной. Проезжая часть была свободна. Я припустился еще быстрее. И тут я резко остановился и присел. Тольтяй перелетел через меня и уткнулся в булыжник. Я вскочил и хотел поставить на него ногу (так делали все победители в сказках и книгах), но не успел, нас уже окружили. Тогда я спросил:
— Бить или не бить?
— Сейчас посмотрим, — сказал один из ребят, и взглянув на дежащего, добавил:
— Чего его бить, видишь, кровь из носа, ты победил! А потом, раз он лежит, лежачего не бьют.
Тольтяй поднялся, оглядываясь испуганно по сторонам. Боже, как во мне все пело и ликовало! И кроме всего, я еще мог сказать, что о него я не замарал руки. Среди расхожих дворовых словосочетаний было и такое: "Стану я об тебя мараться!".
Тут я должен сделать небольшое отступление. Всем понятно, что буржуй — это плохо. Интеллигент — это только чуточку получше. "Интел-ли-ген-ция" - было почти ругательным словом во дворе. Оно произносилось ребятами с презрением и сморщиванием носа. Было конечно еще слово "служащий", но оно нам не было понятным; оно для взрослых. Понятные были токарь, сапожник, стекольщик, красноармеец, командир, милиционер. Я не находил себе места в этой классификации, естественно, по родителям, и это меня долго мучило. Втайне я подозревал, что я от этой самой интеллигенции. Редко, но мы выясняли, кто есть кто, и я говорил, что мой отец инженер. Тогда это слово еще не утратило отблеска завода или фабрики и к рабочему классу, по нашим дворовым понятиям, было поближе, чем, скажем, стекольщик. Но было ниже, чем слесарь, это точно. Так вот эту ущербность свою победой над Тольтяем я преодолел, можно сказать, вдвойне: его этот вопрос не мучил. По социально-дворовой лестнице он до этого был выше. Через некоторое время кто-то из "больших", то есть более взрослых ребят, меня предупредил: "Готовься, тебе еще придется стыкнуться, наверное с Нюмкой". Но эта драка так и не состоялась, Нюмка заранее отказался и признал себя слабее. Позднее очередь дошла до Вильки. Он тоже победил, а был после меня потому, что был поменьше ростом. Никитка был на год младше нас и в свое время тоже прошел через это испытание. Так что потом наше положение во дворе было достаточно независимым.
Никитка был моим вторым после Вильки другом детства. Без него, точнее без влияния его семьи, оно было бы заметно более бедным. Наше знакомство началось с картинок в книжке Вильгельма Буша "Макс и Мориц", с которыми Никитка однажды вышел во двор. Картинки были смешны и великолепны одновременно. Сейчас я думаю, что они являются истинными предшественниками американских комиксов. Никитка тогда читать бегло еще толком не умел и поэтому просто объяснял картинки обступившим его ребятам. Через несколько минут подошла его мама и очень красиво прочитала веселые стихи под каждой из картинок. Вилька любил рисовать, и мы остались посмотреть книжку, когда все разошлись. Евгения Станиславовна взяла нас за руки и мы пошли к Никитке пить чай.
От нашего двора до Третьяковской галереи минут пять ходьбы пешком. С тех пор, как я себя помню, я всегда ходил в Третьяковку: с отцом, с Никиткиной мамой, постоянно с Вилькой... Может быть поэтому интересно вспомнить, как все это происходило. Процесс и здесь шел от точки, штриха, линии и затем к трехмерности и позднее к многомерности.
Сначала ни собственно графика или живопись, ни сюжет, ни тем более какая-либо идея меня не волновали. Самое главное — чтобы было похоже на "настоящее" и чтобы можно было увидеть какую-нибудь машину. И первой картиной, которую я запомнил, поэтому была "Чугунка", где был изображен паровоз. Огорчало, что он был "давнишним": для сметания снега у него перед буфером была привязана обыкновенная метла. Сейчас таких уже не делают! Теперь у нас хорошие паровозы. А этот какой-то старый дореволюционный. Потом стали проявляться сказочные сюжеты: отец показывал мне "Ивана-царевича на сером волке" и "Трех богатырей". Иван-царевич не очень совпадал со сказочным образом, мне он представлялся более сильным и мужественным, а вот богатыри — как настоящие. Позднее открылась радость узнавания пейзажа: так похоже, как на даче летом! И березы, как живые. Дальше шла уже история. Первой узнанной фигурой был Иван Грозный — там где он стоит с посохом... Только ко времени окончания училища — курсе на чертвертом или пятом — я, когда приезжал из Ленинграда в отпуск, стал чувствовать, что самое интересное — это портрет. По человеческому лицу можно прочесть и человеческую жизнь, и мысли, и время. Кроме Третьяковки мы часто бывали в Музее Изящных искусств. Позднее он стал "изобразительных". Я был уже постарше и поэтому восторг здесь вначале вызывался фигурами рыцарей, на которых были скрупулезно изваяны и панцири, и шлемы, и, главное, мечи и другое оружие. Здесь я впервые стал знакомиться с библейскими именами. Глядя на огромную статую Давида, мы спрашивали Евгению Станиславовну, кто он такой. А потом во дворе попытались метать камни самодельной пращей. Старания объяснить нам смысл "Явления "Христа народу" или предложение подумать о "Христе в пустыне" в Третьяковке, были у Никиткиной мамы не очень успешны: раз Христа не было на самом деле (для нас тогда это само собой разумелось), то что было толку смотреть на эти картины...
Но мы ушли далеко от двора. Он еще по-прежнему жил неискалеченной жизнью. Когда
я говорил дома, что иду во двор погулять, это означало, что я буду играть в
"казаки-разбойники", фантики, "12 палочек", войну, пряталки,
футбол, салочки. В казаки-разбойники чаще играли ребята постарше, а мы любили
больше всего играть в войну. Эта игра не имела строгих правил, самое главное,
надо было разделиться на две стороны: белых и красных. Иногда стороны договаривались
и разыгрывали эпизоды из "Чапаева" или из "Мы из Кронштадта".
Очень часто мы "расстреливали" друг друга, "ставили к стенке"...
Впрочем, это обозначало только, что надо было выходить из игры. Конечно не все
игры были безобидными. Тут были своеобразные поветрия: то в моде были рогатки,
то "чuкалики". Чикалки — это когда в оконную раму снаружи незаметно
втыкалась английская булавка, к ней на короткой нитке привязывался какой-нибудь
металлический предмет, гвоздь или небольшая гайка, а к ним уже длинная нитка
от катушки. С катушкой можно было уйти далеко куда-нибудь за угол и легонько
дергать нитку. Разгневанная хозяйка окна могла открывать его несколько раз и
ничего не заметить! А в случае опасности оставалось дернуть за нитку, булавка
вылетала из деревянной рамы и — никаких следов. Иногда появлялась мода
звонить в чужие звонки на лестничных площадках. Особенно мы досаждали дяде Ване
милиционеру. Он даже раз погнался за нами. Тогда мы со всех ног побежали от
страха на бульвар на Болоте9, да еще на ходу вспрыгнули на "Аннушку"10
и доехали даже до Чугунного моста.
Еще во время прогулок с отцом, я как-то спросил его, почему так много домов надстраиваются. Вопрос этот возник у меня когда стали надстраивать два этажа у дома напротив нашего по Старомонетному переулку. Если внимательно присмотреться к сохранившимся старым московским домам, то такие надстройки можно увидеть у многих. Вот дом № 10 по Тверской, там где "Филипповская булочная", на его надстройке можно увидеть год рождения 1934. Таких домов много по Тверскому бульвару, вообще по Бульварному кольцу и старой Москве... Отец ответил, что проще дом надстроить, чем построить, если, конечно, стены сделаны с запасом, а надстройка гармонирует с самим домом. Возможно все эти архитектурно-градостроительные разговоры запомнились потому, что наш двор стал к ним иметь прямое отношение: по Сталинскому генеральному плану реконструкции Москвы наша Полянка спрямлялась и строились новые Большой и Малый Каменные мосты. Этот план реконструкции Москвы ничего кроме энтузиазма не вызывал: ведь раньше была частная собственность, поэтому красивыми могли быть только отдельные дома. А у нас общественная собственность, и мы можем строить ансамбли. Ансамбль больше чем дом, и он поэтому красивее. Точнее, для красоты в нем больше возможности.
Красная линия спрямления прошла через наш двор, и он стал умирать. Начали ломать Никиткин дом. На каждого члена семьи выдавали по две тысячи рублей и выделялся на семью участок под Москвой. Многие семьи из наших домов получили их в Раменском...
Нас с Вилькой судьба оставила на прежнем месте, только отломили, как ножом отрезали, часть нашего дома. А пока ставшие ненужными дома ломали, мы в руинах играли в Парижскую Коммуну, фильм о которой "Зори Парижа" шел тогда на экране "Ударника". В развалинах двора у нас был свой "Семнадцатыйй редут". Тогда же начали строить и гранитные набережные: стоило приблизиться к Канаве, как надо было напрягать голос: столько было шуму. Басовито били сваи паровые молоты, ритмично выбрасывая белые султаны свистящего пара, отовсюду раздавалось звонкое цоконье стали по гранитным плитам, крики людей и время от времени ржали лошади. Грузовых автомашин почти не было, зато было много барж с песком и ленточных транспортеров. По вечерам, когда работа прекращалась, оставшееся мальчишеское население устремлялось на кучи песка. Здесь мы прыгали, кувыркались, искали "чертовы пальцы" и остатки раковин.
Я думаю, что место перед новым Малым Каменным мостом с самого начала дешевле было уложить золотыми плитами: так много и долго его переделывали. Первоначально была удалена вся старая булыжная мостовая и положен бетон и асфальт. Потом асфальт содрали и бетон рушили отбойными молотками для того, чтобы поставить железную арматуру. Затем опять заливали бетоном, засыпали песком, утрамбовывали его новенькими немецкими трамбовками, которые прыгали от нажатия кнопки на рукоятке. Они были как живые! Это было осенью 1939 года. Снимали и ставили снова трамвайные пути для "Аннушки", выкапывали и снова сажали сквер за Канавой. И это за какие-то два-три года. В конце-концов получилось совсем неплохо. Социализм все может!
До начала спрямления Полянки наискосок от выхода на нее из нашего двора стояла церковь Косьмы и Дамиана, построенная в 1657 году. В церкви службы давно уже не было (то есть я не помню, что она там и была), а размещалась хорошая библиотека, года два, наверное, я туда ходил, благо близко. Церковь ломали одновременно с остальным строительством. В котловане под фундамент нового дома на этом месте мы однажды увидели почти неповрежденный пожелтевший человеческий череп и разбросанные кости... Сейчас на этом месте стоит один из самых первых, если не самый первый, и ничем больше не примечательный крупноблочный дом, построенный в Москве.