М А М А
Одно из самых ранних воспоминаний — досчатая платформа и уходящий с ее левого края поезд. Темно-зеленые вагоны все уменьшаются и в самом конце переходят в окутанный дымом паровоз с тонкой трубой. И короткий свисток. А потом сразу тихо-тихо. Я смотрю на эту картинку как-то сверху и сбоку, могу поворачивать голову, а руками и ногами шевелить не могу. Кроме меня и мамы никого кругом нет. Об этом своем воспоминании позднее я несколько раз рассказывал маме. Она сначала не верила, что я помню этот эпизод, так как он мог относиться только к Расторгуеву, где мы снимали дачу в первое лето после моего рождения. Но все-таки она была вынуждена согласиться, спутать было не с чем: платформа была совершенно чистая, без домика билетной кассы, с новым ограждением в виде деревянных стоек с диагональными поперечинами, похожими на оборотные стороны почтовых конвертов. Такая платформа была только в Расторгуеве, а больше дачу там не снимали. На дачу выезжали каждое лето. Дачными местами были Салтыковка, Клязьма, Хотьково... Самый лучший сезон был однажды на Клязьме, когда мы с Вилькой были целое лето вместе, так как наши родители снимали дачи недалеко друг от друга.
Мама была очень собранным человеком. В памяти почему-то появляется уже редко употреблявшееся даже тогда, в тридцатые годы, слово аккуратистка. Это касалось всего, начиная от бисерного почерка и ношения пенсне (мама была близорука, она говорила, что это от того, что в детстве много вышивала) и кончая обязательной белой свежей блузкой и порядком в бумагах.
Со второго класса я и Вилька учились во вторую смену. Поэтому по утрам умывался я бесконтрольно. Но по выходным дням дело осложнялось: маме не надо было идти на работу и качество моего умывания проверялось. Но и все-таки, если мы шли в театр, моя шея опять проверялась. Если результат маму не удовлетворял, здесь уже разрешалось не идти на кухню умываться (там соседи могли готовить и раковина могла быть занятой), а протереть шею ваткой, смоченной туалетной водой, одеколоном или туалетным уксусом. Эта процедура не занимала много времени и я без спора на нее соглашался.
По-моему трудно говорить о родителях, красивы ли они. Они появляются с самого начала и они прекрасны. Но тем не менее, мне казалось, что нет пальцев красивее, чем у мамы. И еще, когда мама улыбалась, были видны ее ровные перламутровые зубы, похожих на которые тоже ни у кого не было. А папа как-то заметил (мама была невысокого роста): "Маленькая женщина с большим характером".
От мамы всегда пахло свежестью. Я думаю, именно с детских лет бессознательно я усвоил как непременное — от женщины всегда должно чуть-чуть пахнуть духами. Из четырех детей семьи Михайловых (Александры, Филиппа, Евгении и Владимира) только мама окончила гимназию и еще до революции смогла поступить в институт. Дядя Филя и дядя Володя получили высшее образование уже после, а тетя Шура (самая старшая на долю которой, естественно, выпало больше всех домашних забот) ограничилась окончанием городского женского училища. Любопытно, что из детей семьи Шабалиных (Иван, Ирина, Дмитрий и Евдокия) только отец получил высшее образование. Дядя Иван был столяром, тетя Ирина крестьянкой, тетя Дуся, самая младшая, уже после революции стала учительницей и стала жить в городе Нолинске.
Просматривая мамин архив, я нашел многие ответы на вопрос о ее характере. Я приведу несколько выписок из документов, тем более, что они сохраняют неповторимый аромат начала нашего русского двадцатого века.
Вот свидетельство Министерства Народного просвещения, в котором записано (воспроизвожу без i и ъ):
"... ученица VШ-го дополнительного класса Астраханской женской гимназии
<...> Михайлова Евгения Ивановна <...> поступила в VШ дополнительный
класс в сентябре 1914 г. для специального изучения русского языка и истории
и, находясь в оном по 1 мая 1915 года при отличном поведении <...> оказала
нижеследующие познания:
В предметах общеобязательных:
В законе Божием
5
В Педагогике и дидактике
5
В начальном преподавании русск. яз.
5
В начальном преподавании арифмет.
5
В предметах специальных:
В русском языке
5, отличные.
В истории
5, отличные.
Посему <...> она Михайлова Евгения <...> приобретает звание домашней
наставницы. В удостоверении вышеизложенного и выдано <...> сие свидетельство
<...> по определению Педагогического Совета, состоявшемуся апреля 29 дня
1915 года, за надлежащею подписью и с приложением печати.
Астрахань, 1 мая 1915 г."
А затем следуют подписи: Председатель Педагогического Совета Действ. Ст. Сов.
и Кавалер К. Амосов; Начальница гимназии Над. Шавердова; Члены Совета Д. Вышеславов,
Е. Иванова, А. Мердасова, Е. Турчинова; Секретарь Совета, законоучитель свящ.
Конст. Зорин.
Вот еще один документ. Он имеет № 419 и называется "Экзаменационная книжка
слушательницы Словено-Исторического отделения императорского Женского Педагогического
Института Михайловой Евгении Ивановны, поступившей в Институт в 1915 г."
В этой книжке последняя дата экзамена 3 мая 1917 года (История русского языка, за II-й курс). После этой записи есть еще две: об экзамене по средней истории и зачете по французскому языку, но без дат. Отметки в книжке — почти одни пятерки.
Институт находился в Петрограде. Мама часто вспоминала свою подругу Зину, с которой они вместе учились и жили, кажется на Петроградской стороне. Зину я увидел уже после войны, когда она приезжала в Москву. Понятно, она оказалась несколько старше, чем мне представлялось по маминым рассказам. Это была очень ласковая, веселая и жизнерадостная тетя Зина.
В 1917 году на летние каникулы мама уехала в Астрахань. В Петроград осенью ей возвратиться не пришлось. После Октябрьской революции (видимо сразу) мама стала преподавательницей русского языка школы I и П ступени № 8. А в июне 1920 года Астраханский ГУБОНО6 направил ее в Москву на Центральные школьно-инструкторские курсы НКП7. Эти курсы она окончила в 1921 году и ее оставили на работе в Институте Организаторов Народного Образования им.Литкенса.
Написанное, пожалуй, объясняет, почему дома мама строго следила за нашим с Нонной языком. Постоянно говорилось, какие слова не следует произносить и поправлялись ударения, если такие случаи бывали. Надо сказать, что мамин язык был несколько академичен по сравнению с языком бабушки. У бабушки он был очень богат пословицами и поговорками и более образен. Я до сих пор слышу бабушкино, с веселым лукавством и вздохом одновременно:
— О-хо-хо, заехали далеку, подаяние плоху!
Или, с доброй интонацией:
— На всех не угодишь.
Бабушка говорила очень правильно. Кроме одного слова: она говорила пинжак вместо пиджак. Я тоже так стал говорить. Когда же получал замечания, то ссылался на бабушку. Здесь мама, видимо, по педагогическим соображениям, переводила разговор на другую тему, но не говорила, что бабушка не права. Она объясняла, что просто мне неправильно слышится, а бабушка говорит правильно.
Вернемся к маминому 1921 году. Совмещая работу в институте (секретарь отдела
соц.вос'а), мама в том же году поступила и в 1925 окончила Московский Лесной
Институт и была переведена ассистентом в химический кабинет Московской Академии
Коммунистического воспитания им. Н.К. Крупской (АКВ).
Далее я приведу просто выдержку из черновика маминой автобиографии. В ней, по-моему,
великолепно звучит то необъяснимое переломное время. И еще заботы о нас с Нонной
после смерти отца.
"В 1932 г. в связи с реорганизацией АКВ я была переведена в штаты Коммун.
Унив. препод. общест. наук (КУПОН), где проработала, будучи ассистентом, до
1935 г. до его ликвидации и была переведена в штаты Педаг. Город. ин-та на геогр.факультет,
но в связи со снятием химии с геогр. факультета, я поступила в Высший Коммун.
Ин-т журналистики им. "Правды", где проработала с 1935 по 1936 г.
в качестве и.о. доцента. С окт. 1934 г. была зачислена ст. преподавателем и
зам. руководителя кафедры
общей химии в ин-т повышения <квалификации> хоз. и ИТР МОУЛПа8, где проработала
до 1939 г. С 1936 по 1939 г. по совместительству была преподавателем химии в
Объединен. военной школе им. Верховного Совета, с 1933 по 40 г. - в Межотраслевом
ин-те НК Хим. Пром. С марта 1939 г. по ноябрь 1941 г. была руководителем химико-биологической
кафедры Высшей Коммун. с/хоз. школы им. Кагановича. В связи с эвакуацией учреждения
<из Москвы 18 октября 1941 г.> я поступила в военно-морскую школу, где
проработала с декабря 1941 по 1 сент. 1944 г., и в связи с передачей школы НК
ВМФ и переезда ее в Ленинград я была переведена в штаты преподавателем химии
во 2-ю артспецшколу..."
В конце черновика дата - 1945 г., 27 ноября. Москва
Добавлю к этой сухой прозе еще одну деталь. Первая Трудовая книжка у мамы такая же, как и у отца. Маминого Трудового списка я не нашел, но есть Трудовая книжка нового образца, выданная в 1939 году (на обложке герб с одиннадцатью ленточками по числу союзных республик, но СССР пишется еще через точки: С.С.С.Р.). В конце книжки приводится Постановление Совета Народных Комиссаров Союза ССР о введении Трудовых книжек.
Приведу небольшую выдержку.
В целях упорядочения учета рабочих и служащих в предприятиях и учреждениях, Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановляет:
1. Ввести с 15 января 1939 года для рабочих и служащих всех государственных и кооперативных предприятий и учреждений Трудовые книжки, выдаваемые администрацией предприятия (учреждения). <
Это постановление имеет уже 16 пунктов в отличие от пяти в Постановлении 1926 года (о Трудовых списках), которое отменяется. Помимо прочего, в новом постановлении предусматривается штраф в размере 25 руб. за утерю книжки и кара в уголовном порядке за передачу книжки, подделки и подчистки в них. Постановление подписали: Председатель СНК Союза ССР В.Молотов; Управляющий делами СНК Союза ССР И.Большаков. Москва, Кремль, 20 декабря 1938 года.
Работала мама в те годы, особенно после смерти отца, очень много. Я смотрю опять в ее Трудовую книжку. Запись 38-39 годов, относящаяся к Межотраслевому Институту: мама два раза переходит за это время со штатной должности на нештатную и обратно (например: "1939.VП.13 переведена в нештатн.препод. по личному желанию"). Все это связано с совместительством. Материальная независимость позволила в то время держать домработницу, которая жила с нами, готовила, присматривала за Нонной и мной, стирала, короче говоря, вела домашнее хозяйство.
Хочу заметить, что домашние работницы в те годы не были таким исключительным явлением, как теперь. Обычно они служили полтора-два года. Это были, как правило, крестьянские девушки, переезжавшие в город. Став домработницами, они могли вступить в профсоюз, осмотреться и перейти, как тогда говорили, на производство. Я уверен, что такая социальная адаптация была значительно мягче и гуманнее, чем другие ее виды. Но это уже взгляд из сегодня.
Кроме того, к нам приходила домашняя учительница Юлия Георгиевна, обучавшая отдельно Нонну и меня музыке и немецкому языку.
Непосредственное, то есть повседневное общение с мамой, понятно, было меньше, чем тогда, когда жив был отец. Но все равно, мы с мамой регулярно по выходным дням ходили в театр, почти исключительно в Большой. Первой оперой была "Снегурочка". Для меня интересен был сюжет, а с музыкой, если вспоминать честно, приходилось просто мириться. Так вот в "Снегурочке" я все ждал, когда же покажут, как она растает. Сделано все было здорово: полноватая и, по моим представлениям, слишком крупная снегурочка, довольно быстро начала оседать, исчезая со сцены (из ложи бельетажа это было хорошо видно) и, буквально, через несколько секунд на сцене остался платок или покрывало... Но я-то сразу понял, что она опустилась вместе с люком!
В "Хованщине" самым интересным было появление настоящего живого коня на сцене... Музыка и пение впервые проступили для меня в "Евгении Онегине", запомнились и великолепные декорации (публика аплодировала художнику), в "Трубадуре" я жадно всматривался в детали рыцарских доспехов и рыцарского замка. В общем все шло своим чередом и в конце-концов я был даже готов сказать и про "Раймонду", "Бахчисарайский фонтан" и "Аистёнка", что их можно слушать, а не смотреть.
Надо заметить, что опера и балет были, конечно, красивы, но очень далеки от интересов, которыми я тогда жил. Ну что интересного в "Евгении Онегине"? Жизнь каких-то помещиков, которые были до революции. Их сейчас вообще нет, так что и смотреть не интересно. Как ни пыталась мама мне объяснить красоту голосов, звучание оркестра, условность, за которой живут человеческие чувства, я к этому тогда был почти абсолютно глух. Мне уже было двенадцать-тринадцать лет. А, вот, скажем, когда мне было шесть лет, я слушал маму по другому.
Летом 1932 года (отец, как специалист, был опять мобилизован на лесосплав, на этот раз в Пермь), с началом летних каникул, точнее отпуска у мамы, мы поехали вслед за отцом. Очень хорошо помню большую комнату на втором этаже крепкого деревянного городского "собственного" дома. Хозяева были людьми радушными и гостеприимными, поэтому мы пользовались и их садом, где также был и огород.
По утрам после завтрака (пили чай со сливками), мама расстилала под большой яблоней подстилку и читала мне детскую энциклопедию. Многого я не запомнил, но вот разговор о том, как все устроено, я прекрасно помню до сих пор. Он возник после чтения о звездном небе и был, как бы я сказал сейчас, о мироздании. Мама объяснила, что все состоит из очень маленьких частичек, называемых атомами. И Солнце из атомов, и дерево из атомов, и мы из атомов. Атомы разные, но этих разных атомов не так много. А сколько, — это есть в таблице, которую составил Менделеев. Самое главное, что если все разбирать-разбирать, ну, или разгребать как песочную кучу, то так можно добраться и до атома. Просто это очень долго делать. Но для меня это было открытием: окружающий мир становился понятным. Все оказывается родственно друг другу: и белое облако на голубом небе, которое вот сейчас плывет над нами, и зеленая трава, и цветущие стрелки лука на грядке и надоедливая полосатая золотисто-черная оса.
По вечерам, когда папа возвращался с работы, мы иногда отправлялись любоваться закатами на берегу Камы рядом с пристанью. Вот тогда отец научил меня отыскивать камешки-голыши и бросать их так, чтобы они по касательной неслись далеко-далеко над речной гладью. А мама считала число касаний по круглым следам на воде.
Мама любила музыку. Я очень сначала удивлялся, когда она называла любую классическую оперу, передаваемую по радио. Но я помню, как неохотно мама позволяла доставать из письменного стола граммофонные дореволюционные пластинки, на которых было написано: "Ария Ивана Сусанина из оперы Глинки "Жизнь за царя"" или "Марш лейб-гвардии Его Императорского Величества Измайловского полка". Такие надписи были крамолой. Незадолго до войны можно было модные тогда пластинки, скажем Утесова или Изабеллы Юрьевой, приобрести только в обмен на бой старых пластинок. Вот тогда я принес "Мумy" вместо Глинки. Мама не особенно сердилась. В то суровое и страшное (я этого не понимал!) время у мамы хватило жизненной русской благородной еще инерции сказать, когда ей в Артиллерийском училище предложили вступить в партию, что ее основной долг, долг перед Государством, вырастить двух своих детей-сирот хорошими гражданами, а совместить это с общественной работой она не в состоянии.
Я помню об этом она мне говорила дважды, как бы советуясь. Во второй раз даже всплакнула, не знаю отчего: то ли от страха за свой отказ, то ли от того, что после смерти отца мы остались сиротами. В то время такого сиротства я не понимал и поэтому не признавал. Я сиротой считал только круглого сироту, то есть без отца и матери. Попутно замечу: в обыденном сознании тех лет вступление в партию связывалось не с выдвижением в начальство, а с невозможностью отказа поехать работать "куда пошлют". Но было у мамы одно убеждение, которого я долго не мог ни понять, ни тем более разгадать: она гордилась, что принадлежит к интеллигенции!