М А Г И Я С Л О В А
Для того, чтобы замаскировать интересы,
представить их в таком свете, чтобы они
казались насущными и люди согласились
рисковать ради них своей жизнью, нужно
проделать большую словесную операцию
и траснформировать реальность жизни в
эмоции, страсти и энтузиазм.
...Войны всегда начинали батальоны слов.
Жан Бло
Тем, кто не жил в тридцатые годы, трудно себе представить тогдашнюю атмосферу
абсолютной монополии государственного или партийного, или, что то же самое,
социалистического и коммунистического слова. Монополия на средства массовой
информации, как теперь мы ее называем, была и сохранялась и после 30-х годов,
но дело в том, что именно в те годы кино и радио впервые стали массовыми средствами
пропаганды и агитации. Именно на них лежал волшебный отблеск новизны, которая,
как и мода, в момент своего появления всегда неотразима. И кино, и особенно
радио, воспринимались мною как спутники социализма: не было социализма —
и радио не было, не было социализма — и кино в России было какое-то первобытное,
еле-еле влачившее существование, а сейчас оно звуковое и даже уже цветное, "Соловей-соловушко"
— первый цветной советский фильм. Недаром товарищ Сталин говорит, что кино
— величайшее средство массовой агитации.
Унификация печати — тогда лучше было употреблять слово партийность — тоже была совершенно понятной: партия облададет знанием истины, так что она (истина) везде будет одинакова — и в "Правде", и в "Известиях", и в "Вечерке", и в "Пионерке". С пионерского возраста (как только я вступил в пионеры, меня выбрали редактором стенгазеты) я уже знал, что Ленин считал газету не только коллективным пропагандистом и агитатором, но и коллективным организатором. Это он говорил еще об "Искре". Вообще, он сказал, что печать — это самое острое и самое сильное оружие нашей партии. А уж о радио и кино и говорить не приходится: радио — это газета без бумаги и расстояний, а кино — самое важное из всех видов искусств.
Тридцатые годы — это прежде всего время цитат и лозунгов. Они были везде, в любом учреждении, на улицах, в газетах, журналах, даже на спичечных коробках. Они кричали, требовали, проклинали, разъясняли и звали вперед:
"Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики!"
Сталин
"Техника в период реконструкции решает все!"
Сталин
"Кадры решают все!"
Сталин
"Если враг не сдается, его уничтожают".
Горький
"Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее наша задача".
Мичурин
"Мы чужой земли не хотим, но и своей земли, ни одного вершка своей
земли, не отдадим никому".
Ворошилов
и так далее!
Мы жили, сами того не замечая, в мире полном политики и были ею наполнеными. Карикатуры Бориса Ефимова и фотомонтажи Джона Гартфильда сформировали для нас образ фашизма. Слова Пассионарии: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях" были абсолютно созвучны в моем сознании рыцарским девизам и подвигам. "Как закалялась сталь" Н.Островского и "Юнармия" Мирошниченко были по-настоящему любимыми у нас с Вилькой книгами.
Я отчетливо помню всеобщее внимание взрослых к процессу о поджоге германского рейхстага. Имена Димитрова и Танева были у всех на устах. Когда прошел слух, что Димитров в день приезда в Москву будет проезжать через Каменный мост, мы несколько часов находились на нем в ожидании этого события. Проехали несколько автомашин подряд одна за другой, возможно и с Димитровым. Машины были далеко, а то бы узнали: Димитрова часто показывали в киножурналах. В газетах того времени ежедневно печатались сводки о выпуске автомашин Горьковским автозаводом им.Молотова (ГАЗ), а несколько позднее и Московским автозаводом им.Сталина (ЗИС), причем по ЗИСу цифры были совсем небольшие, сначала немногим более десятка автомашин ЗИС-101, но они все постепенно росли и росли. Печатать эти сводки перестали, наверное, году в тридцать восьмом.
Между тем, деревья мифов продолжали расти. Мы — это прояснялось все больше — оказывается живем как бы в крепости, на острове, на утесе, в окружении. В осажденной крепости, потому, что окружение капиталистическое. И предстоит нам еще последний и решительный бой. Положение это временное, так как Мировая Революция не за горами, потому что у них жесточайший экономический кризис, полно безработных рабочих, которые вот-вот поднимут всенародное восстание. У нас с ними есть классовая солидарность пролетариата. Мы — всемирное его отечество, поэтому капиталисты нас и хотят все время уничтожить. Они начнут войну, а пролетарии всех стран соединятся и получится Мировой Октябрь.
Враги у нас такие, каких еще никогда ни у кого не было, разве что у Парижской Коммуны. В империалистическую войну русские, англичане, французы воевали против немцев, турок, австрийцев, вот и все. Это просто враги. А у нас это еще и классовые враги — капиталисты. Но это не все враги, это враги так сказать внешние. Но раз есть внешние, значит есть, или должны быть, и внутренние.
У нас имеются пока что пережитки капитализма, его родимые пятна. Значит, могут быть и предатели, которые одновременно являются нашими классовыми врагами. Их, конечно, немного, меньшинство. Большинство это мы, народ, а они враги народа. Но раз есть внутренние враги, то их нужно разоблачать и вылавливать, иначе может погибнуть очень много наших: ведь "Крепости легче всего берутся изнутри"12. Из одного дерева можно сделать миллион спичек, а одной спичкой можно сжечь миллион деревьев.
Поэтому нужна военная тайна, чтобы никто не узнал, где наши главные силы и
где наши пока слабые места. Тут уж лучше даже переборщить, чем чуточку потерять
бдительность. Тотальная секретность, постоянный призыв к бдительности, словесная
логика объяснения происходившего были вполне в рамках моего мальчишеского миропонимания.
У Вильки с его сестрой Галей даже на кружках, из которых они пили молоко, были
изображения трехтрубного броненосца, поверх которого стояло: НАЧЕКУ.
Конечно, внутри крепости не только мы, но и скрытые враги. Есть еще очень много
людей, это в основном старые люди, которые просто не понимают, что происходит,
ведь они родились и жили до революции, то есть при капитализме. Если мы будем
говорить о наших недостатках при них, то они так и не поверят в правоту социализма.
А их все-таки жалко... Может быть отсюда, по крайней мере для меня, исходят
истоки двойной морали. Она воспринималась как своеобразные, как я бы сказал
сейчас, "правила игры". Вот, скажем, нельзя при родителях, а особенно
при бабушках, домработницах, при Никиткиной бабушке особенно, говорить, что
у нас что-то плохо. А между собой мы с Вилькой и Никиткой могли сказать, что
немецкие самолеты в Испании или финские автоматы лучше наших бипланов и винтовок.
Но и это мы даже как-то для себя старались объяснить помягче.
Тогда часто употреблялось слово "сознательный". Вот если ты хорошо учишься, ты сознательный, если трудишься тоже, если понимаешь, что все идет правильно, — тем более. А если ты несознательный, то тут уж недалеко и до врага. Итак, последний и решительный бой приближался, успехов у нас становилось все больше и больше, поэтому и классовая борьба обострялась: им, врагам, просто некуда было деться. И вели они себя совершенно отчаянно, ни с чем не считаясь. Они просто теряли голову и яростно сопротивлялись. И тут у меня перед мысленным взором появлялась обезумевшая кошка во дворе...
О глубине политизации моего (нашего!) сознания я могу сказать вот что. Даже в самой обычной, повседневной обстановке, в школе между собой, во дворе, на улице, "честное пионерское" ценилось абсолютно. Больше, чем просто "честное слово". Забавно, что за последние 20-30 лет выражение "честное слово" куда-то исчезло. Появилось "не веришь?" с вопросительным взглядом. И ответное неуверенное "верю"..., не поднимая глаз.
Полититизированы были даже детские стихи. Стихи талантливые, по-настоящему детские, и политизированные совершенно искренне:
Мистер Твистер,
Бывший министр,
Мистер Твистер,
Миллионер...
Вилька эти стихи С. Маршака выучил с одного раза и всегда с удовольствием их повторял. Я их нарочно не стал специально заучивать, так как они были уже Вилькины. Дело в другом: мистер, — это может быть только у них, министр — тоже (у нас тогда были наркомы, что появятся министры было кощунственно и подумать!), ну, а о миллионере и говорить нечего. Все стихотворение было искренне пролетарским, красным, классовым.
Радио, точнее радиотрансляция, появилась в Москве в начале 1934 года. Первый репродуктор появился в семье Исаченко. Вилька очень этим гордился: к ним все ходили на первых порах послушать "как радио говорит". Репродуктор в настольном исполнении был черным, довольно громоздким сооружением с черным же рупором из твердой бумаги. Вскоре репродуктор появился и у нас. Это уже была "тарелка" в виде плоского конуса, тоже черная. Ее можно было вешать и на стенку, а не только держать на письменном столе. По-моему, репродукторы сначала не продавались, а их выдавали на работе. Я помню, что нашу "тарелку" принесла с работы мама. Так с тех пор радио и сопровождает меня... Тогда трансляция была прямой и, естественно, однопрограммной. Голоса дикторов были очень серьезны, официальны и ответственны, речь нормативной и сухой. Нормативность, это, конечно, благо, но сколько мы потеряли непосредственного выражения чувств, оттенков смысла, юмора, наконец! Устный канцелярит с той поры стал расти бурно и буйно, рождая дьявольской устойчивости словосочетания, штампы, формулировки и словесные образы. Никиткина бабушка толпу называла толпой, ничего в этом зазорного не было, а вот по радио я ни разу слова "толпа" применительно к нашим людям не слышал. У нас только народ, толпа — у них!
Помню одну из новогодних передач (год, наверное, 1935-й), в которой высмеивалось,
вполне серьезно, пожелание "С Новым годом, с новым счастьем!":
" Какая буржуазная бессмыслица. Разве счастье может быть новым? Оно или
есть, или нет. Это пожелание вдобавок лживо: при капитализме у трудящихся не
может быть счастья". (Замечу, что праздника Нового года тогда официального
не было! Был рабочий день 1 января. Впервые официально новогодний праздник введен
1-го января 1948 года).
В передачах высмеивались "китайские церемонии" при обращении друг к другу. Считалось, что разговоры, например, о погоде, это буржуазные предрассудки и потеря времени. Надо сразу говорить, о чем хочешь сказать, у пролетария нет лишнего времени...
Вообще, время, видимо, было суровое. Я пишу, "видимо", так как тогда я этого не чувствовал и, тем более, не знал этого — не с чем было сравнивать. Но быть сентиментальным считалось неприличным, "телячьи нежности" не для нас! Не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из моих знакомых ребят и я сам смог бы сказать: "Я устал".
Конечно, по радио шли и другие передачи, их было много и они были чудо, как хороши. Молодой тогда Р.Я.Плятт читал "Белый клык" Джека Лондона. Он читал так хорошо, что его голос до сих пор я слышу, когда открываю иногда, скажем, "Железную пяту" или "Мартина Идена". Джек Лондон с тех пор для меня имеет собственный русский голос: он говорит голосом Плятта. Великолепно исполняла русские народные песни Ольга Ковалева, часто выступал певец-гусляр Иван Северский, проникновенно и совершенно звучала музыка Бетховена, Шумана, Листа, звенел часто и хор имени Пятницкого.
Но безусловно была и политика. В те годы, к примеру, радио очень эффективно использовалось для разучивания песен. Поэтому песни запоминались невольно, как бы мимоходом и сами собой, почти сразу достигая подсознания.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Наша сила, наша воля, наша власть.
В бой последний коммунары поднимайтесь,
Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть!
Крепи, пилот, дозор боевой!
Державы мира в тисках сжимает кризис,
Трещит прогнивший строй,
К гибели близясь!
Обороной стальной
На решающий бой
Встает Красный флот
Наш воздушный часовой.
Возьмем винтовки новые,
На штык флажки!
И с песнею в стрелковые
Пойдем кружки.
Раз, два, - все в ряд,
Вперед отряд.
Когда война-метелица
Придет опять
Должны уметь мы целиться,
Уметь стрелять
Именно с тех лет живут во мне строчки слов:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река...
С неба полуденного,
Жара - не подступи,
Конница Буденного
Раскинулась в степи.
Заводы, вставайте,
Шеренги смыкайте,
На битву с врагами
Вставайте, вставайте!
Проверьте прицел,
Заряжайте ружье,
На бой, пролетарий,
За дело свое!
Здесь мне хочется сделать некоторую остановку и вернуться в нынешнее время.
Сейчас мало кто представляет, какое колоссальное значение в начале 30-х годов
имело слово кризис. Имелся в виду, конечно, Великий кризис капитализма или Великая
депрессия 1929-32 годов. Он был величайшим доводом в нашу пользу, в правоту
Октябрьской революции, социализма и коммунизма, в правильность наших пятилеток,
в абсолютную, автоматическую правоту классовой борьбы международного пролетариата
и неизбежную победу Мирового Октября.
Мого лет спустя я как-то спросил свою дочь, нет ли у нее того чувства, о котором я уже упоминал ранее, — о наличии начала, точки отсчета в восприятии времени. Татьяна мне ответила отрицательно. Для нее время от рожденья текло непрерывно! То же мне сказала и Маша, дочь моих друзей Бориса и Ляли. А вот Ляля сказала, что у нее сохранилась в памяти точка отсчета нашего времени. Этой точкой был кризис! Время было до кризиса и после него, уже наше время.
А в тридцатых годах был магический мир слов:
... Ведь с нами Ворошилов,
Первый красный офицер.
Сумеем кровь пролить за СССР!
Вперед, пора! Эй флаги, взвейтесь рея.
Расти, расти, знамен багряных рой!
У стен Кремля, на мрамор Мавзолея
В шинели серой входит Рулевой!
Вера устному слову по радио и печатному слову в газетах у нас с Вилькой была абсолютной. Слово воспринималось одновременно и как дело, между ними не было зазора. За словом стояла вся мощь нашей страны, нашего государства рабочих и крестьян, одной шестой части Земного шара.
В "Пионерской Правде" печатали "Гиперболоид инженера Гарина", а потом - "Приключения Буратино". В первом торжествовала Мировая революция, а во втором - праведность угнетенных и бедняков. В "Тайне двух океанов" действовал классовый враг и вредитель, которого разоблачали и вылавливали. В кино шли "Рваные башмаки" — фильм о кризисе и безработице и о кровожадности капиталистов. У них полиция расстреливала на демонстрациях безработных даже детей. Я плакал, когда смотрел эту картину, невозможно было удержаться, видя как на экране сестренка отдает свою единственную драгоценность, тряпичную куклу, застреленному брату, пытаясь оживить его. В темноте я чувствовал, что и Вильке не по себе (мы смотрели картину вместе), но сказать друг другу, что у нас глаза на мокром месте, было невозможно: это было бы равносильно признанию, что мы интеллигентские хлюпики, а не борцы за дело рабочего класса и новые люди нового общества.
В фойе Первого детского кинотеатра, (он открылся, наверное, в тридцать восьмом или в тридцать девятом году в Доме правительства), куда мы чаще всего ходили (от нас рядом, да и билеты по десять копеек), всегда перед началом очередного сеанса разучивали песни. Тексты были написаны красивыми ясными буквами на полотняной широкой полосе, которую можно было перематывать с верхнего или нижнего валика друг на друга. Валики укреплялись на большой, выше человеческого роста, раме-стойке. Красивая стройная женщина, найдя очередную песню, указкой энергично обращала наше внимание на нужные слова. Рядом за роялем сидел аккомпаниатор. И на все фойе раздавались искренние радостные и звонкие детские голоса:
Эх, хорошо в стране советской жить,
Эх, хорошо страной любимым быть!
Эх, хорошо стране полезным быть,
Красный галстук с гордостью носить, да носить!
Все это я пишу наизусть, не требуется даже усилия вспомнить, слова песен и маршей вспархивают как бы сами собой, стоит только представить те времена.
К магии слова непосредственное отношение имеют поэты-песенники (конечно, в равной мере с композиторами-песенниками). В политизированном мире моего детства поэзия не могла играть никакой роли (так я тогда считал), потому как стихи могут любить только гнилые интеллигенты. Поэты Пушкин (борец с самодержавием), Руставели (борец с феодализмом), Маяковский (поэт Революции), Некрасов (борец с крепостничеством) выступали в первую очередь в роли политических борцов или бойцов.
Конечно, Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) знал силу поэзии. Поэты-песенники, как об этом я с удивленьем узнал значительно позднее, имели самые высокие гонорары и самые низкие налоги на них. А тут еще такое историческое везение: радиомонополия. Да еще звуковое кино... А мы рассказывали тогда друг другу анекдот (это год, видимо, тридцать седьмой ): у Лебедева-Кумача при входе на дачу висит плакат "Нам песня строить и жить помогает".
Учение, гипотеза, теория, научное знание - это были для меня слова-синонимы, которые охватывались одним понятием и словом наука. По простоте, точнее, по юности душевной, это понятие было единым и нерасчлененным, как единым понятием была партия, куда на равных правах входили слова: государство, страна, СССР, народ, общество.
Поэтому марксизм-ленинизм мне представлялся такой же наукой, как математика, физика или даже химия. Разница была только в том, что если в арифметике были, скажем, числа, а в физике — формулы, то в учении Маркса были цитаты. Для меня было очевидным, как дважды два=четыре, выражения: "с успехами социализма происходит обострение классовой борьбы" или "незаменимых нет" и "общественное выше частного".
И дальше следовало: наука, в противоположность религии, — это предвидение, это правильность, это прогресс, это наше будущее, т.е. коммунизм.
Еще в школе я стал замечать, как некоторые слова начали исчезать. Ненужными, как бы даже старомодными и даже старорежимными становились и стали такие слова как Россия, Родина, русский... Я их встречал в книжках, а вокруг были: Р.С.Ф.С.Р. (а еще лучше С.С.С.Р.), "У пролетариев нет отечества", "Интернационал (III-й) - братство всех трудящихся". Какое значение тут имеет национальность? — Смешно! Таким же словом (и архаизмом и анахронизмом) было для меня крестьянин. По истории мы проходили, что в Германии и царской России когда-то были крестьянские войны. Вот тогда и были крестьяне. Они еще остались там, у них, где не победила Революция. У нас уже давно колхозник. А все очень просто: крестьяне вступили в колхозы и поднялись на высшую ступень, так как колхозно-кооперативная собственность — это социалистическая собственность. А богатые крестьяне (кулаки) уже уничтожены как класс (как помещики и капиталисты) и тоже стали колхозниками. Уничтожение кулачества, как тогда я думал, означало лишь, что у них отобрали лишних лошадей да еще коров. И только.
Но слова уходили. Постепенно пролетариат стал заменяться рабочим классом, юный пионер пионером, краснофлотец матросом, отоваривание карточек просто покупкой. Кто бы мог подумать, что некоторые слова, как волшебники, смогут снова появляться много лет спустя! Из города ушли подводы и сани с рысаками (стали грузовики и машины), ушли дрова и печи-голландки с изразцами (стало центральное отопление), ушли булыжные и торцовые мостовые (стал асфальт). Ушли неграмотный и воспитанный. Казалось, навсегда ушли икона, ладан, причастие, покаяние, прощение, милосердие... Забегая чуточку вперед от того времени, отмечу метаморфозы тогдашних слов: командир (стал офицером), целлулоид (стал пластмассой, а потом пластиком), волшебный фонарь (стал фильмоскопом), вечное перо (стало авторучкой). Но разве можно тогда было даже подумать, что не вечны такие слова как вождь, гегемон, партия! Даже пролетариат!
Со словами все совсем не просто. Ведь имя — тоже слово. А что может быть для отца с матерью дороже имени своего ребенка? Я уже говорил, как расшифровывалось имя Вилен. Среди моих сверстников есть имена: Эрлен (эра Ленина), Баррикад, Марлен (Маркс-Ленин), Электрон, Гелий, Марксэна (Маркс-Энгельс), Владлен (Владимир Ленин), Вилена (Владимир Ильич Ленин), Дизель, Икки (Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала), Мэлс (Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин), Эвир (эпоха войн и революций), Лендрик (ЛЕНин, Да здравствует Революция И Коммунизм.13
Сейчас таких имен не дают. Но они, по-моему, одно из самых глубоких психологических объяснений того, уходящего, времени. А тогда это время наступало и количество новых слов прибывало, особенно слов-наименований. Они волнами сокрушали старый мир. Менялись названия улиц, площадей, общественных зданий, учреждений, заводов, городов, областей, — короче, всей словесно-социальной среды и структуры общества. Менялось все и вокруг нашего дома, всюду, куда ходили: в школу, в кино, в гости; откуда ездили на дачу; куда ходили в магазины; где просто гуляли с Вилькой до начала занятий в школе (мы учились во вторую смену со второго по седьмой классы).
В 1932 году Каланчевская площадь стала Комсомольской, в 1933 Всехсвятская улица — улицей Серафимовича, Варварка — улицей Разина. в 1934 Сухаревка стала Колхозной площадью, в 1935 Никольская — улицей 25-го октября, а Остоженка — Метростроевской, Мясницкая — улицей Кирова.
У иных новых слов судьба была удивительной. Вспыхнув вместе с Революцией, они сияли в мире слов, как звезды первой величины. И этот блеск я застал, и при мне же этот блеск пропадал почти до угасания. Вот одно из этих слов — эсперанто. Я еще не ходил в школу, когда Коля Скоробогатов, придя с родителями как-то раз к нам в гости, рассказал мне об эсперанто. У меня захватило дух: на этом языке скоро будет говорить весь Земной шар! А как же иначе? Ведь после Мировой Революции надо будет всем разговаривать и понимать друг друга. Так вот, это слово почти умерло между 34-м и 37-м годами. Другим словом был Коминтерн. Оно на пару лет пережило эсперанто. В двадцатых годах Воздвиженка была переименована в улицу Коминтерна. Кстати, "Улица Коминтерна" была среди первых станций метро. Я-то помню Воздвиженку потому, что отец так называл ее несмотря на переименование, впрочем, он и улицу Фрунзе по-прежнему называл Знаменкой. Так вот, вскоре после войны и улица Коминтерна, и станция метро получили имя М.И.Калинина.
Родной для Вилькиной мамы Нижний Новгород в 1932 году стал Горьким; перед этим верхневолжская Тверь была переименована в честь всесоюзного старосты в Калинин; любимая отцом Вятка в 34-м стала Кировом; в 35-м Самара — Куйбышевом, Луганск — Ворошиловоградом. В том же году лучший в мире метрополитен становится "Имени Л.М. Кагановича".
Для меня эти переименования были естественным и необходимым, то есть революционным делом и ничего кроме удовлетворения не вызывали. Когда в 1940 году знакомая мне Пермь стала Молотовом, я только порадовался. В самом деле, вот был Оренбург, его никто и не знал, а удостоили его названия Чкалов, и он стал известен всему миру, как и Великий летчик нашего времени.
Надо брать пример и строить свою жизнь по соратникам вождя и нашим героям!