Г А Р М О Н И Я
Если к правде святой
Мир дороги найти не сумеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой.
Беранже
Я уже писал, что вторым иностранным словом, которое я освоил с самого раннего
детства, было коммунизм. Мы мечтали о коммунизме как о празднике, который наступит
и не будет кончаться. Вот елка, — хороший праздник, но она с зимними каникулами
проходит, а коммунизм будет все время. Рассуждать о коммунизме мы с Вилькой
начали очень рано. Как первые стихи мы выучили: "От каждого по способностям,
каждому по потребностям".
Эти слова создали тогда у нас уверенность в прекрасном будущем не вообще, а для всех нас, Вильки, Никитки, меня, ребят и девчонок в классе. Ведь эти слова значили: делай что хочешь и будь кем хочешь. Нам всем поскорее хотелось стать взрослыми и "кем ты будешь?" мы постоянно спрашивали друг у друга. Конечно, мы уже и тогда понимали, что есть непривлекательные дела и профессии (например, быть золотариком или возчиком и вывозить помойки), но при коммунизме они будут ликвидированы, так как всю тяжелую грязную работу будут делать машины. Кстати, слово "ликвидировать" очень часто употреблялось в то время. Мы даже технические решения находили почти для всех случаев. Ну, а что не придумали — есть еще время, придумают. Итак, для неинтересного труда будут машины. К этой проблеме мы не возвращались.
Нас больше всего интересовало другое: а вдруг все захотят стать летчиками и моряками? Наша школьная жизнь не подтверждала такой возможности. В классе ребята хотели быть кто кем. И никто не хотел повторять другого. Так случилось и у меня с Вилькой. Мы вместе мечтали о будущем и всегда взахлеб читали книги о моряках: "Остров сокровищ", "Пятнадцатилетний капитан", "Дети капитана Гранта", да мало ли! Но когда я поступил в Военно-Морскую спецшколу, Вилька — и я понимаю это — проявил самостоятельность и поступил в Артиллерийскую. А понятно вот почему. С детства (точнее с того времени, как я стал самостоятельно думать) у меня возникло убеждение, что есть какой-то изначальный закон природы — сейчас я бы его назвал фундаментальным, — по которому она рождает людей стольких способностей, сколько их нужно. То есть, сколько надо — военных, пахарей, кузнецов, учителей, врачей...
Именно на этом и основывалась моя десткая вера в коммунизм. Какие деньги?! Важно не зарабатывать, а заниматься любимым делом. Вот где собака зарыта. Он, скажем, хотел быть путешественником, или, как в "Крыльях холопа", хотел летать, а его насильно заставляли ковыряться в земле. А теперь, после Октябрьской революции, никаких привилегий ни у кого нет, все равны, и этот изначальный общий закон соответствия может действовать. В капитализме этому закону мешают, так как там производительные силы не соответствуют производственным отношениям. А у нас соответствуют: "Человек рожден для счастья, как птица для полета". У нас для этого есть все условия. Потому, что социализм все может и начал действовать изначальный и самый общий закон природы — закон целесообразности. Его заметили еще французские материалисты: "Все идет к лучшему в этом лучшем из миров". Но только там — изредка, а у нас — постоянно. Повторюсь, вопрос "кем быть?" в те времена, нам казалось, был чисто личным делом: кем хочешь.
С самого раннего возраста, как я себя помню, я хотел стать капитаном. Возможно, этому способствовала первая книжка, которую мне прочли. Там были такие строчки:
У-у-у! - Гудит сирена,
Гонит винт волну да пену.
Капитан, капитан, мы куда поедем?
В Ледовитый океан!
Нас съедят медведи!
А может быть и то, что по материнской линии у нас было много моряков. Дядя Филя тогда ходил во Францию и Англию, откуда привозил мне большие разноцветные картинки на твердой бумаге с изображениями трех и четырехтрубных красивых пароходов. А дядя Сережа даже был когда-то капитаном дальнего плавания. Мой двоюродный брат Анатолий служил на флоте, а отслужив, стал старпомом на правительственном (вот гордость была!) пароходе на Волге, который назывался "Струя".
Потом были некоторые колебания. Это когда наша авиация побивала все мировые рекорды (спасение челюскинцев, перелеты через Северный полюс). Я хотел стать летчиком, почему-то штурмовиком (видимо, из-за Испании), и еще, на очень короткое время (видимо, тоже из-за Испании) — танкистом. Но с самого начала не было никакого колебания в главном: быть обязательно военным. Мы все время играли в войну, начиная с "казаков-разбойников" во дворе и кончая "морским боем" на уроках в школе. Одноклассница Клава как-то ко дню 1 Мая в стенгазету сочинила стихи, где были такие строчки:
И всех цветов петлицы,
И все готовы в бой!
При воспоминании о детских раздумьях о коммунизме память опять ведет меня в Первый детский кинотеатр. Пройдем через фойе, где разучивали песни, и буфеты с ирисками, и поднимемся на второй этаж. Там была постоянная выставка игрушек. Они занимали несколько комнат и были самые разные, такие, каких не было даже в магазинах. Там были красивые куклы с закрывающимися глазами, у них глаза не закатывались (такие были дома и у Нонны). а у них опускались веки и смеживались ресницы. Но самое главное, там была электрифицированная железная дорога. И игрушки можно было трогать! А железную дорогу можно было попросить включить. И тогда электровозик с вагончиком, постукивая на стыках в затаившейся от перехваченного дыхания тишине, начинал быстро бежать по рельсам!...
Ни у кого из ребят ничего подобного не было. Да и быть не могло. Даже у Юрки "американца" был только заводной мотоциклист. Но разве мог он сравниться с игрушками в Первом детском! И в этом я видел что-то от будущего коммунизма: бери, трогай и даже немного поиграй! Ведь все могут. Это перекликалось с картинами в Третьяковке: ведь если каждому нельзя что-то дать (как же дать картину "Боярыня Морозова?), то это надо сделать общим. Это так естественно.
Такая логическая цепочка вела и к первым нашим автомобилям "эмкам", которые стали появляться в Москве. Мы их разглядывали у бензоколонки за бульваром (сейчас там сквер напротив "Ударника"). Было совершенно понятно, что их надо не продавать, а давать людям, которые занимаются делами, касающимися всех, то есть общими делами. Это — руководители. Руководители Партии и Правительства, директора заводов и фабрик, старшие командиры Красной Армии. Я, скажем, отвечаю только за себя и думаю о себе. Вилька и Никитка — тоже. А они думают о многих людях. Они и работать должны поэтому больше. Так что их в первую очередь и нужно обеспечивать. Мы еще помнили закрытые распределители и разные категории карточек. На рабочую карточку полагалось больше, чем на карточку служащего, а уж об иждивенцах и детях говорить нечего; они для индустриализации и построения будущего нового общества мало что могли пока сделать. Но мы, ребята, были сыты и беззаботны, и все эти карточные категории воспринимали как справедливые.
В связи с карточным распределением в памяти сохранился такой эпизод (это было до спрямления Полянки, значит году в тридцать третьем). По карточкам мама получила ситец, очень хороший по качеству, но не знала, что с ним делать: рисунок на нем состоял из расположенных в шахматном порядке на белом фоне мелких нефтяных вышек с тремя струйками бьющей нефти и тракторами. У тракторов было большое заднее колесо с треугольными зубцами. Мама даже советовалась с Ольгой Мироновной, своей знакомой. Бабушке этот материал тоже не подходил, она любила темные скромные тона с цветочками вроде незабудок... В конце-концов ситец подарили домработнице Нюре к 8 Марта (тогда 8 марта назывался Днем работницы).
К этому времени относится и обмен хлеба на молоко: хлеб у нас оставался (мы с Нонной его, по своей малости, ели немного) и его меняли. Это было общим явлением. Молочницы регулярно привозили из-за города молоко, обходили знакомые квартиры и уезжали с хлебом.
Тогда в обиходе еще не было слова дефицит , хотя явление само, конечно, имело место. Так вот, наша мальчишеская мысль, если ее выразить по-современному, звучала бы так: дефицит должен быть обобществлен. Именно в этом обобществлении (от слова "общее") нам виделись какие-то отблески будущего коммунизма. Ведь мы считали, что использование тех же автомашин допустимо только для служебных целей и только лично руководителями. А вот когда мы понастроим заводов и фабрик, машины будут у всех и тоже без всяких денег. Гарантией обязательного наступления коммунизма были Партия, Правительство и лично товарищ Сталин, вся мощь нашего рабоче-крестьянского государства.
Наверное, когда я учился в третьем классе, нам троим , Вильке, Никитке и мне, Никиткина мама рассказала о "Кондуите и Швамбрании". Эта книга захватила наше воображение, и мы начали играть в государство. Игра эта служила как бы фоном всех наших других игр. В нее вошли д'Артаньян с Атосом, Портосом и Арамисом; Айвенго, Рыцари круглого стола; князь Серебряный, богатыри; крестоносцы, испанские мавры, Тиль Уленшпигель, флибустьеры. Первым делом у нас появились крепости и замки. Это были коробки, картон которых превращался в зубчатые стены. Мы долго спорили о форме крепостных зубцов, внимательно во время прогулок осматривали башни и стены на Кремлевской набережной и на Красной площади.
У нас существовал враг, точнее было вражеское государство, иногда мы его называли, как и у Льва Кассиля, Блефуско. Хотели, но так и не придумали ему свое название, это был, так сказать, враг вообще. Он не имел конкретных черт, но по определению, само собой, это были буржуи, фашисты и что-то вроде испанских мятежников.
Вслед за замками и крепостями начали создаваться армии. Никиткина тетя (тетя Соня), после выхода из печати ее учебника немецкого языка, купила каждому из нас по пушке, из которой можно было стрелять горошинами. Такие же пушки, только маленькие, мы купили сами, съэкономив деньги, которые нам давали на школьные завтраки. Помню, общее уважение вызвал танк, который мне подарили. У него были резиновые гусеницы, и он, заведенный ключом, похожим на ключ для завода бабушкиных часов, урча как живой, мог вползать на руку и даже с трудом переваливаться через нее.
Солдат мы рисовали сами. Если был хороший картон, то на картоне, если ватман — на ватмане, а иногда и на тетрадной бумаге. Фигурки вырезались, им делались подставки, и готовые бойцы могли стоять. Вилька, рисовавший очень хорошо и быстро, стал даже вырезать тачанки, мы же с Никиткой рисовать лошадей не решались, а рисовали броневики и танкетки. Работа особенно кипела после праздников 1 Мая и Октябрьской революции: по Малому Каменному мосту после парадов шла техника, и мы, конечно, мгновенно запоминали и новые броневики, и танкетки, и танки, и мотоциклы с пулеметами, и звукоуловители, и прожекторы на грузовиках "ЗИС". Затем наступало затишье в этой игре, пока не приходил новый всплеск увлечений.
Таким всплеском однажды стал интерес к почтовым маркам. Я помню ее, первую почтовую марку, почти как первую любовь. Она меня потрясла и очаровала. Это была зеленая с белым испанская марка с самолетом над Мадридом на фоне лучей восходящего солнца. Собирать марки стал каждый из нас, и сразу же мы начали выпускать свои марки. Для этого использовались ластики, на которых вырезался рисунок. Здесь возник вопрос о названии нашего государства. Поскольку оно было все же сказочным и, мы это понимали, игрушечным, название должно было быть не русским. А из иностранных языков мы начали овладевать только немецким, который был тогда господствующим языком в школах, как сейчас английский. Так вот, наше государство стало называться с общего согласия Фраштом (от freie Staat). Понемногу стала создаваться "государственная" коллекция почтовых марок, которые мы начали делать всех цветов туши. Мы не знали, какие номиналы ставить на марки, так как названия для денег мы тоже не придумали. Выход нашелся довольно скоро: Вилька предложил ничего не ставить, поскольку в нашем государстве, как и у нас в стране, при коммунизме, денег не будет. Только у нас сейчас еще есть деньги, а во Фраште их сразу не будет. А почтовые марки пусть будут. Мы с Никиткой сразу согласились с этой идеей и оценили Вилькино благородство: он к маркам относился прохладно и ему было все равно, а вот насчет денег он совершенно прав.
Потом издательская работа отошла от марок, и мы стали сочинять стихи и рассказы и выпускать рукописные журналы в единственных экземплярах, куда помещали и рисунки. Мое стихотворение начиналось так:
Бегут ручьи по склонам гор,
Последний снег лежит на поле...
Склонов гор вообще-то не было, а последний снег на поле — это реальное впечатление. Никиткина семья к тому времени уже переселилась в Раменское, и на их участке в чистом поле перед лесом действительно весной таял снег. В Раменском нам было раздолье: Никиткины родители охотно приглашали нас в гости, а мы лучшего места и не могли себе представить. На земле этого участка мы вырыли игрушечное море, обмазали его дно цементом, построили каналы и корабли. Это был, пожалуй, последний акт нашей игры. Мы стали подрастать... Нет, самым последним была огромная географическая карта Африки на земле с реками Нил и Конго, озерами, горами и городами. А играть с этой Африкой уже не стали.
В какой-то период развития нашего ребячьего государства нам понадобился премьер-министр. Никиткин папа нам объяснил, что это тот, кто как бы соответствует нашему Председателю Совета народных комиссаров. В конце-концов без особых споров, главным образом по, как нам казалось, внешнему сходству, мы распределились: Вилька был Сталин, я — Молотов, Никитка — Ворошилов. Итак, коммунизм воспринимался как само собой разумеющееся, реальное и достижимое дело, особенно для нас: мы-то до коммунизма доживем! Сейчас — социализм, уже первая фаза или ступень коммунизма. Собственно, и надо-то еще только развить индустриализацию и победить в будущей войне. Ни то, ни другое сомнений не вызывало. Социализм все может!
Имена Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича (и еще Орджоникидзе, Буденного,
Калинина, Горького, Ежова и других, но эти пореже) как бы постоянно висели в
воздухе: в передачах по радио, в киножурналах, в названиях заводов, колхозов,
домов культуры, улиц, да просто на каждой трамвайной остановке. Почти в каждой
газете были их портреты. Но вот что примечательно, ничего о них, кроме как об
их бедняцком рабоче-крестьянском происхождении и подходящих событий из политических
биографий, не говорилось. Все знали, что Сталин — сын бедного сапожника,
Молотов — из бедных интеллигентов-революционеров, Ворошилов — луганский
слесарь Клим, Каганович — тоже из беднейших слоев.
Сталин обладал громадным авторитетом и был всегда прав не потому, что у него
была вся полнота власти (мы об этом никогда и не думали в те времена), а потому,
что он олицетворял (именно так!) социализм. Всегда прав социализм, поэтому всегда
прав и Сталин. Я был убежден в его скромности. Он почти никогда не употреблял
местоимение "я", а о себе говорил в третьем лице: "товарищ Сталин".
И еще, когда ему хлопали, он аплодировал тоже, как бы давая понять, что аплодируют
не ему лично, а социализму, за который он всегда борется. И одет он был скромно,
почти как военный, а военные в те времена носили очень простую и скромную форму.
Это было время, повторюсь, когда за словом следовало дело. За повсюду видимыми и слышимыми "Наши задачи!... Нашей задачей!... Условием выполнения... Мы обязуемся... Мы должны!..." возникала реальность. Она была рядом. Дом Правительства построили в 1931 году, через год в нем открылся прекрасный кинотеатр "Ударник". Со своей гиперболической крышей он, казалось, пришел из светлого индустриального будущего. Быстро и весело строились новые Малый и Большой Каменные мосты. Они ни в какое сравнение не шли со старыми: были много шире и длиннее. Они сразу перемахивали, каждый своим пролетом, один — Канаву, а второй — Москву-реку без всяких быков, которые были у старых мостов. Под ними теперь смогут проходить не только буксиры с баржами, а и пассажирские пароходы. И у них не надо будет заваливать под мостами дымовые трубы! В 1938 году оба моста были готовы. В эти же быстро летящие годы преображался Охотный ряд, строились гостиница "Москва" и напротив нее величественное здание с золотыми буквами "С.Н.К." (Совет Народных Комиссаров) и государственным гербом на фронтоне. Лучи восходящего солнца на гербе были лучами солнца мировой революции... Да что там: в нашем дворе вместо снесенного Никиткиного дома построили новый, красивый, с угловой башенкой, на которой сверху сидел серп и молот. Дом такой же, как на новой тогда Пушкинской (до 31-го года Страстной) площади; только там на башенке была установлена женская фигурка в балетной пачке.
Стоит мне погрузиться в воспоминания о том времени, как в памяти начинает звучать несколько монотонный и глуховатый голос с кавказским акцентом:
— У нас не было автомобильной промышленности. Она у нас есть теперь. У нас не было химической промышленности. Она у нас есть теперь. У нас не было авиационной промышленности. Она у нас есть теперь. У нас не было... У нас есть... У нас не было... У нас есть.
А перед глазами встают листы-диаграммки из красиво изданной папки со сравнительными данными за 1913-1933 годы. Там были цифры (у нас и у них) и, самое главное для нас с Вилькой, — нарисованные грузовики, самолеты, паровозы, горы угля, домны и еще много всего. Эта папка принадлежала Левке, соседу по нашей коммунальной квартире. Он был на год старше нас и относился к нам несколько свысока. Но его отец Александр Кузьмич, узнав, что грузовики нам нужны для игры (мы их вырезали и укрепляли на подставках), подарил нам сразу несколько листов из этой папки. Собственно наши игры были своеобразным отражением того времени, хотя только теперь я в этом отдаю себе отчет. А тогда... Реконструированный в 1931 году завод АМО вскоре был переименован в ЗИС и стал выпускать трехтонки, а потом и легковые ЗИС-101; в январе 1932 года заработал Горьковский автозавод им.Молотова и стал выпускать полуторки и фаэтоны ГАЗ-АА; потом вместо них — М-1 "эмки". Появились новые паровозы ИС (Иосиф Сталин), СО (Серго Орджоникидзе), первый электровоз ВЛ (Владимир Ленин).
Чувство гармонии чем-то сравнимо со здоровьем и счастьем: человеку просто хорошо, неизвестно почему, его внутренний мир и внешний переливаются через него один в другой, доставляя чистую радость и ощущение естественной правильности мироздания. Вот в таком состоянии гармонии моего я с внешним миром тогда я и находился. То, о чем вещало радио, писалось в газетах, говорилось в школе на уроках, с чем я встречался в Доме пионеров — все звучало согласно и сильно. И я знал почему. Мы даже об этом говорили друг с другом: "Мы первые отменили частную собственность и воплощаем лучшую мечту человечества — коммунизм". И это было по-детски искренно! Я не один жил в том гармоничном мире. У меня сейчас такое впечатление, что мы, то есть ребята и я, были тогда на гребне бегущей волны. Существовало и еще одно обстоятельство — в быт входили новые вещи: появилась пластмасса, Вилька показывал с гордостью новую пепельницу, черную, легкую, блестящую с выпуклыми буквами на оборотной стороне "З-д им.Комсомольской правды"! А буквально через несколько месяцев мама сказала, что пластмасса может быть разноцветной и очень красивой: у нее в руках были две авторучки, коричневая с перламутровым оттенком и темно-зеленая с белыми прожилками. Это были советские, наши, с золотыми перьями ручки. Они были так хороши, что от них не хотелось отводить глаз. В середине тридцатых годов появились электрические чайники и утюги. Чайник был абсолютно безупречен своей формой, быстротой нагрева и гипнотическим блеском никелированной поверхности, которая идеально сочеталась с удобной, корзиночной оплетки, ручкой. Так же был несравненен с чугунным или духовым утюгом новый удобный электрический утюг. Тогда же появились плавленый сыр, корнфлекс и эскимо. С некоторым удовлетворением я подумал, что при коммунизме все перья у ручек будут золотые: ведь они же не ржавеют! И самописки будут у всех ребят в школе. Так что золоту будет и вполне приличное применение.
Товарищ Сталин в 1937 году сказал: "Жить стало лучше, жить стало веселее,
товарищи!" И на площади Революции, на Манежной, на улице Горького появились
продавщицы в белых халатах с лотками, в которых был горячий грог. Ну как тут
не вспомнить: "Бетси, нам грогу стакан!" Эта бетховенская песня часто
в то время передавалась по радио. На площади Маяковского открылся магазин, где
можно было купить газировку с любым мыслимым сиропом: и клубничным, и лимонным,
и крем-содой, и крем-брюле, и мятным... Мерные колбы с сиропами мягко сияли
всеми цветами радуги.
Летом 1935 года я был в Астрахани у тети Шуры. Там кое-где еще сохранялась частная
торговля, и на главной улице был магазин газированных вод. Меня удивило количество
сиропов. В Москве на тележках с сатураторами тогда в лучшем случае было два
сиропа, а там, наверное, пять или шесть, и наливали его много, хотя и дорого
было, не то что в Москве. Так вот в магазине на площади Маяковского сиропов
было больше двадцати (мы с Вилькой сосчитали!) и стоил стакан газировки с одной
порцией сиропа 10 копеек, а с двойной пятнадцать. Не то, что в Астрахани —тридцать!
Мне вполне стало ясно, что частники и НЭП — это было плохо. А социализм
все может лучше.
К этому же времени относится одно из самых моих больших детских удивлений: новые деньги (1937 г.) вышли с портретом Ленина. Мало того, что их, по моим соображениям, вообще надо было отменять: ведь идем к коммунизму, а они тут еще с Лениным, который был против денег и золота. Ведь на прежних бумажных деньгах были изображения рабочего (пять рублей), крестьянина (три рубля), а рублевка была просто с серпом и молотом и снопом, на червонцах же - аллегорические фигуры сеятеля и, кажется, рабочего у наковальни. Теперь рабочий с отбойным молотком был на рубле, на трешке красноармеец в каске, а на пятерке — летчик. На всех же крупных купюрах был Ленин. Возникшее чувство кощунственности объяснялось тем, что единственное достойное место для Ленина, точнее его образа, я связывал с фигурой Ленина, которая должна будет венчать Дворец Советов.
Идея этого дворца давно уже пленила наше воображение. В 1934 году был утвержден
его проект, и будущий Дворец заполнил страницы газет, журналов и книг, о нем
говорила вся Москва, о нем дома спорили родители, а мы, Вилька, Никитка и я,
ходили смотреть, как начинается строительство на месте снесенного храма Христа
Спасителя. Тогда История была для меня всего школьным предметом, и я без тени
сомнения считал, что Дворец Советов будет и красивее и нужнее храма, а место
выбрано для него самое подходящее.
Я представлял себе с отчетливостью до галлюцинаций, как после победы Мировой
Революции демонстрации трудящихся всех стран мира - немцы, англичане, французы,
американцы, негры, китайцы, эскимосы, - все-все, будут с красными знаменами
проходить у трибун Дворца Советов, а не мимо трибун для вождей и героев на нашем
нынешнем мавзолее. Ребячье воображение увлекалось гигантскими размерами будущего
сооружения. Его высота должна была достигать полукилометра, а большой палец
протянутой руки 75-метрового Ильича - составлять 4 метра. В Большом зале Дворца
предусматривались места для 21 тысячи человек, в Малом - для 8 тысяч. И как
все это было просто и понятно: старый мир мы разрушили и строим прекрасный новый
мир. У Дворца Советов была еще одна для нас с Вилькой и Никиткой особенность:
он был как бы наш. Он строился рядом, мы знали это место и до строительства
дворца, мы почти каждый день наблюдали, как он растет, проходя мимо него во
время прогулок, мы были в курсе всех его дел, как мы считали. Мы видели, как
вырисовывается гигантская окружность фундамента, как потом стали один за другим
появляться на ней огромные стальные "башмаки" и как, наконец, они,
расположившись по всему кольцу, замкнули его. Мы очень ждали, когда же стройка
выйдет из котлована и однажды с радостным облегчением увидели стальные конструкции,
появившиеся над забором у станции метро. Она уже имела свое название "Дворец
Советов". К началу войны высота каркаса (он был больше всего как раз у
метро) достигла, по нашим оценкам, шести-семи этажей. Появлялась злорадная,
я бы сказал, мысль: что же Бог ничего не делает, раз у него разрушили храм Христа
Спасителя? Тогда я был уверен, что наказание всегда должно следовать сию же
минуту...
У меня такое впечатление, что тридцатые годы вмещают в себя самое большое количество общественно значимых событий и зрелищ в моей общей со страной жизни. И все они имеют прилагательные в превосходной степени. Самое раннее воспоминание — о дирижаблях. Отец пообещал взять меня с собой, чтобы посмотреть прилет "Графа Цеппелина". Несколько дней я радовался предстоящему событию, но когда настал день прилета, мама категорически отказалась меня отпустить, говоря, что там будет страшная давка. Несмотря на мои слезы, меня мама так и не отпустила. Но этот ясный теплый осенний день запомнился. Отец буквально через пару дней купил мне книжку с картинками про этот дирижабль. Кстати, все дирижабли очень долго тогда называли цеппелинами. Это и другие события остались в памяти, я думаю, потому, что о них тогда все, и взрослые и дети, говорили; о них писали газеты и журналы, их показывало кино, а несколько позднее они стали постоянным содержанием радиопередач. И, самое главное, они все время употреблялись в качестве иллюстраций наших успехов. В 1931 году всеобщее внимание было привлечено к арктическому рейсу ледокола "Малыгин". Это была совместная советско-германская экспедиция. "Граф Цеппелин" тогда встретился с "Малыгиным" в бухте Тихая (остров Гукер, архипелаг Земли Франца-Иосифа) и передал ему почту. Вот с того времени все мои мальчишки-сверстники помнят Эрнста Теодоровича Кренкеля, легендарного радиста той экспедиции. Сколько мальчишек после этого решили стать радистами! В 1932 году состоялся пуск Днепрогэса - самой большой в СССР и в Европе гидроэлектростанции, ставшей вместе с Магнитогорском (1933 год) символом нашей индустриализации. С того времени плотина и домна стали неизменными атрибутами советской орнаменталистики и стиля. В 33-м же году тов. Сталин на Пленуме ЦК и ЦКК подвел итоги первой пятилетки: она была выполнена за 4 года и три месяца! Рекордной высоты в 19 000 м достиг в том же году стратостат "СССР-I" (экипаж: Прокофьев, Годунов и Бирнбаум), в 1934 году "Осовиахим-I" побивает мировой рекорд, достигнув 22 000 м. Экипаж — Федосеенко, Васенко и Усыскин — погибает. Они гибнут как герои, и все равно это победа! Я думаю, что с тех лет и жил в моем сознании примат победы над человеческой жизнью. Гибель "Челюскина" и челюскинская эпопея 1934 года превращается в блистательную победу спасения полярников, решивших во второй раз после похода "Сибирякова" пройти Северным морским путем за одну навигацию. Имена Отто Юльевича Шмидта — начальника экспедиции, капитана ледокольного парохода Воронина и радиста Кренкеля у всех на устах. А затем самые первые Герои Советского Союза: Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Слепнев, Доронин и Водопьянов.
В 1935 году открылся лучший в мире московский метрополитен имени Лазаря Моисеевича Кагановича, в 1936 принимается Сталинская конституция. Я искренне верил, что она самая лучшая и демократическая в мире. В 1937 году наш самый большой дирижабль "СССР В-6" установил мировой рекорд продолжительности полета (130 часов 27 минут). Замечу, что дирижабли помимо номеров имели и собственные имена: "Правда", "Ленин", "Ворошилов"...
На 1937 год почему-то событий, о которых я пишу, приходится особенно много: в мае — высадка первой научной дрейфующей станции "Северный полюс-I" (руководитель О.Ю.Шмидт); в июне — первый беспосадочный перелет СССР - США через Северный полюс (Чкалов, Байдуков, Беляков); в июле — второй аналогичный перелет (Громов, Юмашев, Данилин). Оба перелета совершаются на новейших самолетах АНТ-25 (конструкции Андрея Николаевича Туполева). Всеобщее внимание привлечено к работе папанинцев (Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров) на дрейфующей станции СП-I. Строительство Дворца Советов началось тоже в 1937 году. Все знали, что автор его проекта - Борис Михайлович Иофан. Имена вождей и героев знал каждый.
Полет восьмимоторного агитсамолета АНТ-20 "Максим Горький" буквально за несколько дней до его гибели я видел сам: он медленно, заполняя низким гулом все пространство, проплывал в небе над Болотной площадью в окружении истребителей-бипланов и разбрасывал листовки. У него на борту была собственная типография. Меня, помню, удивило, что на его крыльях звезд не было, на одном крыле было написано МАКСИМ, на другом ГОРЬКИЙ.
В первую годовщину со дня смерти моего отца его друзья, собравшиеся у нас дома, подарили мне книгу, которая называлась "Как мы спасали челюскинцев" (это были воспоминания героев-летчиков). На внутренней стороне переплета папины друзья написали трогательное пожелание, чтобы я вырос похожим на отца и на челюскинцев...
Возвращаясь из того времени в нынешнее, я и сам, когда теперь идет речь о 37-м годе, с тоской и отвращением начинаю думать о Большом терроре. Но то, перевернутое, время живет во мне тогдашнем, ярко до ослепления: герои, вожди и подвиги. Оно живо, это время, во мне и сейчас.