ОТДЕЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ
Дьявол скрывается в деталях.
Поговорка
Меняются времена, меняются и флаги. И это не метафора, а очевидное проявление
перемен, которые идут сами по себе, независимо даже от воли вождя. Перемены
подспудно начались еще после войны, при Сталине. Взять тот же сепаратизм. Стремление
к суверенизации было очень заметным, оно только называлось по-другому: предательством,
национализмом, буржуазным конечно, (это У НАС), сепаратизмом, национально-освободительным
движением и исторически-закономерным крахом империй (У НИХ). В нашем абсолютном
государстве, казалось, есть и абсолютные средства борьбы с этим предательством
идей интернационализма: от исключения из партии конкретных руководителей, до
высылки, то есть ссылки, целых народов, правда, не очень многочисленных. Я помню,
как ходило что-то вроде анекдота о том, что Сталин хотел выселить всех украинцев,
которых недолюбливал, да потом махнул рукой, уж очень много их было.
До войны флаги всех союзных республик были одноцветно красными, но вот в ноябре 1949 году у Украины (у первой!) появляется новый флаг с лазуревой третью нижней части красного полотнища. Второй оказалось в этом ряду Грузия, она в апреле 1951 года получает голубую горизонтальную полосу и такого же цвета солнце на свой красный флаг... Последней оказалась РСФСР: своего флага с вертикальной синей полосой у древка она удостоилась только 9 января 1954 года. Позднее появилось решение Верховного Совета СССР о передаче Крымской области из Российской Федерации в состав УССР. Особого значения этому тогда никто не придал: СССР был вечным и нерушимым, а передача воспринималась, по крайней мере мною и теми, кого я знал, просто с точки зрения удобства административного управления: Киев поближе. Но что-то меня все-таки кольнуло.
Я подумал о недопустимости одним росчерком пера решать такие вопросы. Если после I мировой войны проводились плебисциты, скажем, в Сааре и Верхней Силезии, то в случае с Крымом сам Бог велел. У меня не было сомнения, что "все как один" одобрят эту передачу, но для порядка провести плебисцит надо бы, и дело даже здесь не в Верховном Совете во главе с Ворошиловым (он тоже "все как один"), а в Хрущеве. Если для действий Сталина я мысленно всегда старался подыскать положительные объяснения, то это был, пожалуй, первый случай, когда мне ни для Хрущева, ни для Ворошилова делать подобного не захотелось. Кроме того, я впервые почувствовал, что в данной ситуации я не на стороне СССР, а на стороне РСФСР. Считать сказанное началом какого-то прозрения? - ни в коем случае! Я по-прежнему был убежден не только в правильности исторического материализма, но и в познанности нами самой сути истории. Промелькнула, правда, еще смутная мысль о том, что Хрущев кого-то хотел задобрить и преподнести, пусть и формальный (так я считал), но подарок к 300-летию воссоединения Украины с Россией, помпезно отмечавшийся в 1954-м году.
Мысли о том, что партия не может управлять каким-нибудь политическим процессом, я не допускал. Замечу, что политическими считались все процессы, социальные, национальные, военные, государственные и, само собой, экономические ("политика - это концентрированная экономика"). Понятия, что за незнание надо платить, у меня не было, как не было и мысли о том, что у диктатора, вождя или "Коммуниста № 1" всегда есть возможность платить чужими судьбами, а у "массы" расплачиваться своими. Эта мысль в голову мне не приходила. Так что за свою строптивость Украина первой получила не только флаг от Сталина, но еще и Крым от Хрущева... Несколько нарушая хронологический ход событий, просто упомяну, что позднее, летом 1957 года украинские товарищи в критические дни работы пленума ЦК обеспечили триумф Хрущева, осудив "антипартийную деятельность Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова".
Существенных изменений в моей морской службе при переходе в штаб плавающего соединения не произошло, не произошло таких изменений и в моем мировосприятии, оно менялось очень медленно. Если его определять из сегодня, то есть из времени, когда я пишу эти строчки (1993 г.), то его следует назвать мировоззрением энтузиаста и умеренного революционного романтика, а сам же я считал себя тогда просто реально мыслящим человеком, убежденным строителем коммунизма и еще даже несколько критически мыслящей личностью. Тем не менее, и мировосприятие и мировоззрение менялись, причем первое чуть активнее, потихоньку подталкивая второе. Происходило это всё как бы случайно, под влиянием отдельных событий, неожиданно запоминающихся и накапливаемых памятью.Вот о таких событиях, точнее о части их пойдет речь и далее.
С букваря в меня вошла вера к печатному слову. Если напечатаны "А" или "Б", то это взаправду есть и А и Б, и если такими буквами из азбуки напечатано какое-нибудь слово, то это слово всегда есть правильное слово. Как и составленное из слов предложение, когда оно напечатано, всегда заведомо правдиво. В 1955 году вышел, впервые после войны, хорошо изданный, в твердом переплете, иллюстрированный каталог почтовых марок СССР. Открываю его, и с удивлением обнаруживаю, что пропали две серии марок, одна, выпущенная в ноябре 1943 года, посвященная Тегеранской конференции глав трех союзных держав, и другая, увидевшая свет в июне 1944-го ко дню Объединенных Наций. На этих марках в символическом единстве были представлены флаги СССР, США и Англии, причем на марках первой серии был помещен еще и лозунг "Да здравствует победа англо-советско-американского боевого союза!" с указанием его автора, И.В. Сталина. Понятно, что с началом холодной (а по мне, так III-ей мировой) войны, после борьбы с космополитизмом и преклонением перед иностранщиной эти марки стали как бы не ко двору, но не дать им даже порядковых номеров - вроде бы их и совсем не было - показалось мне чистейшей глупостью: вот ведь они лежат в моем альбоме, их же можно посмотреть! А в то же время официальное издание о них не упоминает, значит, их вроде бы и нет, да и не было. Это неприятное удивление послужило для меня началом мыслей о том, что так можно поступить с любым фактом или событием и, более того, что так уже и делалось, и не где-нибудь, а в официальных изданиях...
Несравнимо более серьезным было то, что случилось в Севастополе 29 октября 1955 года. Выполнив в море все мероприятия по плану боевой подготовки, рано утром наш дивизион СКР82 около двух часов простоял на внешнем рейде. Нам не давали добро на вход в главную базу. Причина оказалась ясной только тогда, когда миновав боновое заграждение, мы вошли в бухту. Моим первым впечатлением было: у Павловского мыска, почти там, где начинается Южная бухта, рядом с постоянным местом стоянки линкора "Новороссийск", находится какая-то очень крупная подводная лодка. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил, что у нее нет рубки, а переведя взгляд к корме, с удивлением увидел очень большое перо вертикального руля и лопасти двух громадных гребных винтов, которые почему-то более, чем на половину диаметра возвышались над водой. "Лодку" облепило несколько кораблей БО,83 спасателей и буксиров. Все это быстро проплыло перед глазами как в дурном сне. Мы быстро шли к Нефтяной пристани. Чтобы узнать, что же происходило, я поднялся на мостик. Вахтенный офицер каким-то не своим голосом произнес:
- "Новороссийск" перевернулся.
Все молчали. Через некоторое время начальник штаба приказал:
- Принимайте полный запас топлива. И побыстрее, сразу опять выйдем в море.
Пока принимали мазут, стали известны некоторые подробности. "Новороссийск" вчера выходил в море на артиллерийские стрельбы, к 18 часам вернулся в базу и встал на якорь и бочку напротив Госпитальной пристани. В 1 час 30 мин. ночи в носовой части корабля произошел взрыв, в 4 часа 15 мин. линкор перевернулся вверх килем, есть много жертв.
Я сразу подумал о знакомых офицерах, прежде всего об однокашниках Юре Городецком, командире дивизиона живучести, и Ефиме Матусевиче, командире электро-технического дивизиона. Живы ли? Этот же вопрос относился к судьбе моего соседа по квартире, мачмана Гриши Давыдова, старшине одной из трюмных команд "Новороссийска". Ответов пока не было...
Быстро закончив прием топлива, наши сторожевики вскоре заняли положенные места в походном ордере, сопровождая крейсер, взявший курс на Ялту. Там на его борт поднялись министр судостроительной промышленности и еще несколько официальных лиц. Сразу же вернулись в Севастополь.
Я не буду описывать трагедию случившегося; она, после тридцати с лишним лет умолчания, в мае 1988 года стала достоянием гласности,84 тем не менее, я хочу кое-что добавить. Начну с секретности, сопровождавшей эту катастрофу. Объясняется она достаточно просто, стоит только вспомнить общественную атмосферу того времени. Это время не было мирным временем. Гибель линкора для нас означала военную потерю, о которой ничего сообщать не следовало. Конечно, линкор не иголка, потерю его не утаишь, но засекретить положено. Такова была логика того, по существу военного, времени.
Я до сих пор нахожусь в убеждении, что "Новороссийск" можно было спасти, не вмешайся в действия его экипажа вышестоящее начальство, особенно назначенный тем летом исполнять обязанности командующего Черноморским флотом вице-адмирал В.А Пархоменко. Катера и баркасы стали подходить к линкору вскоре после взрыва. Кто только не поднимался на его палубу! Были все: и строевое начальство, начиная от Пархоменко и кончая начальником штаба эскадры, бывшим нашим комбригом Н.И. Никольским; и политработники всех уровней; и флагманские специалисты; и начальники различных управлений флота... Но! Распоряжались почти все, а в командование кораблем не вступил никто. Мало этого, старпом, оставшийся фактическим командиром линкора (штатный командир был в отпуске) и обязанный командовать поврежденным "Новороссийском", оказался в постыдной роли мальчика на побегушках, так как Пархоменко ко всему прочему оставался на верхней палубе на юте, так и не решившись подняться на ГКП линкора.
В этом "коллективном руководстве", конечно, были и светлые головы. Опытными офицерами, людьми долга и чести были начальник Технического управления флота и флагманский инженер-механик дивизии крейсеров капитаны I ранга В.М. Иванов и С.Г. Бабенко. Это они вместе с Юрой Городецким и Ефимом Матусевичем находились на командном пункте БЧ-V и были заняты фактической борьбой за спасение корабля, а не имитацией ее на верхней палубе.
Обстановка на корабле докладывалась комфлоту постоянно, в частности о том, что слабые итальянские водонепроницаемые переборки выходят из строя одна за другой и все время увеличивается свободная поверхность воды на броневой и других нижних палубах линкора. О наступающем предельном крене корабля Виктор Михайлович Иванов вынужден был лично доложить комфлоту. Уже потерявший контроль за своими действиями и растерявшийся вице-адмирал обругал матом каперанга и начал кричать на матросов, обвиняя несуществующих "паникеров и трусов" во всех грехах и грозя им расстрелом. Между тем сам-то он уже находился на верхней площадке наружного трапа, что и спасло ему жизнь. А Юра Городецкий, Ефим Матусевич и вместе с ними Виктор Михайлович Иванов погибли, как и еще 627 человек, до конца выполнив свой воинский долг. С.Г. Бабенко чудом уцелел, выплыв из-под опрокинувшегося корабля.
Жив оказался и мой сосед Гриша Давыдов, правда по счастливой случайности. Его как народного заседателя на несколько дней откомандировали для работы в суде на берегу. С раннего утра он участвовал уже в спасательных работах. Как тяжелому водолазу ему и дело досталось тяжелое... Через несколько суток после катастрофы он на ощупь, по новым рантовым офицерским ботинкам отыскал тело своего командира: Юра Городецкий стал их носить всего за несколько дней до гибели. И еще одна из подробностей рассказанного мичманом стоит у меня перед глазами: горсть наручных часов, стрелки которых остановились в одно и то же время, в 4 часа 15 минут. Эти часы Гришу попросили сдать в ремонт немногие из его спасшихся матросов, попавшие затем в госпиталь.
Гибель "Новороссийска" не только унесла остатки моих иллюзий о том, что в нашем передовом социалистическом обществе "наверх" проходят самые умные, порядочные и одаренные люди. Я стал понимать и то, что личный состав (не только погибшего линкора) представляет собой часть пресловутой массы, пушечное мясо в толстовском смысле этого слова, а не сумму самостоятельных человеческих жизней. Кроме того, очевидней стала работа властного механизма государства, частью которого являются вооруженные силы. Короче говоря, по моим представлениям, после случившегося должен был бы состояться суд над бездарными виновниками гибели корабля. Была же создана только комиссия под председательством заместителя председателя Совмина СССР В.А. Малышева, достаточно авторитетная, но она занималась преимущественно, если не по существу, фактами и причинами, так сказать, научно-технического порядка, приведшими к катастрофе, а не мерой ответственности должностных лиц за гибель людей. Суда не было, виноватых наказали в партийном и дисциплинарном порядке. Хрущев не мог из-за этого случая позволить себе роскошь портить отношения с военными. Это я вполне понимал, но я не мог объяснить несправедливость распределения наказаний: основная вина была взвалена на Главнокомандующего ВМС Н.Г. Кузнецова, а командовавший с 1951-го по июль 1955 года Черноморским флотом С.Г. Горшков, ответственный за всю организацию службы на ЧФ (она никак не изменилась за три месяца после его ухода в Москву на повышение), наказан не был. Мало того, через два месяца после случившегося, он был назначен главкомом ВМС!
"Новороссийск" (итальянское название "Джулио Чезаре") вошел в состав советского ВМФ в феврале 1949 года после раздела трофейного итальянского флота между союзниками по второй мировой войне. Точная причина взрыва до сих пор так и не установлена. Многочисленные мнения, в конце концов, сводятся к двум: 1) диверсия итальянцев (сверхмалая подводная лодка) и 2) подрыв на немецкой ящиковой85 мине, оставшейся в Северной бухте. Первая версия достаточно обоснованна, но я бы сказал, она имеет несколько романтически-детективную окраску. Я же с самого начала разделял и разделяю вторую по той простой причине, что уже после гибели линкора в бухте были обнаружены аналогичные немецкие мины. И это после стольких тралений и контрольных бомбометаний! Выводы, сделанные государственной комиссией, наиболее вероятной причиной назвали взрыв мины, хотя не исключили и возможность диверсии. Позднее я узнал, что в работе комиссии, продолженной после Севастополя в Москве, участвовал Борис Никитин. Наши взгляды, как оказалось, совпали, но об этом мы узнали друг от друга при встрече много лет спустя.
Не могу еще раз не вернуться к идиотизму секретности, точнее сверхсекретности, этой дочери революционной бдительности. Таблицы и расчеты непотопляемости, выполненные одним из наших НИИ ВМФ, засекретили. И это ведь для трофейного корабля! Поэтому хранились они в секретной части, которая на "Новороссийске" находилась в носу линкора и сразу после взрыва оказалась затопленной. Они вполне могли бы пригодиться на КП БЧ-V, хотя и Юра и Ефим отлично знали корабль, их доклады многочисленному командованию о предельном крене были абсолютно точными. Остается добавить одну деталь. Однотипный с "Новороссийском" итальянский линкор "Кавур" при сходных обстоятельствах перевернулся и погиб в 1940 году у итальянцев в итальянской бухте Таранто. Боевые качества этих старых линкоров, прежде всего их артиллерии, были достигнуты в ущерб живучести.
Наступивший после гибели "Новороссийска" период стал на флоте своеобразным периодом неправедной реакции. Вместо того, чтобы честно отдать долг погибшим морякам, никто из которых не покинул ни своих боевых постов, ни командных пунктов, предпочтя исполнение долга личному спасению (Юрий Городецкий тому пример), появившийся приказ нового главкома ВМС сводил смысл трагедии к вине личного состава, не затрагивая по существу вины флотского командования и своей собственной вины. И начался, как мы говорили, зажим. Корабельная служба становилась физически почти непереносимой: в матросских кубриках и офицерских каютах приказано было после отбоя задраивать иллюминаторы, увеличивалось количество строевых занятий, сокращался процент увольнения на берег, вводилось непредусмотренное Корабельным уставом чередование офицеров при сходе на берег и убытии в отпуск, например, командира корабля и командира БЧ-V, и многое другое. Единственным положительным, с моей точки зрения, моментом было повышение требований к знанию устройства корабля, что косвенно укрепляло престиж электромеханической боевой части.
Назначенный вместо Пархоменко новый командующий Черноморским флотом В.А. Касатонов в качестве новой метлы принялся железной рукой наводить "твердый уставной порядок", применяя вошедшую тогда в обиход "тройчатку": снять, разжаловать, наказать. Снимали с должности, разжалывали в звании и наказывали в партийном порядке. Устав предусматривал за один проступок только одно взыскание, но устав был "не догма, а руководство к действию", поэтому оказывалось, что в нем реальны только обязанности, а не права офицеров и матросов.86 Повод для наведения порядка мог быть любой: окурок, обнаруженный проверяющими в какой-нибудь щели на обочине пирса (его вполне могло занести просто ветром), не тот цвет рабочего платья у матроса (интендантство выдавало на корабли синее и белое беспорядочно, поэтому, особенно у молодых матросов, оба комплекта могли оказаться одного цвета), слишком независимый, по мнению проверяющих, ответ офицера также мог быть истолкован как показатель низкого уровня дисциплины.
После одной из очередных проверок флотской комиссией знакомый старпом с крейсера "Михаил Кутузов" (он незадолго до этого служил на нашем соединении) с горечью заметил:
- Если бы я служил на царском флоте, я сейчас бы подал рапорт об отставке и уехал в свое имение. А тут я должен терпеть откровенное хамство и молчать, у меня ничего нет: ни квартиры, ни права на пенсию, ни даже гражданской специальности. Ничего!
Сделав несколько шагов взад-вперед по небольшой каюте, он добавил:
- Да с партийным взысканием меня вообще никуда не примут!..
Со времени этого разговора прошло очень много лет, но я его помню совершенно
отчетливо, именно в таком виде выступила для меня при социализме проблема собственности.
Ее еще можно назвать проблемой экономической независимости или даже проблемой
свободы выбора. Я же тогда ее воспринимал только как случайное появление просто
плохого человека на определенной ступени государственной иерархии. О пороке
социализма и мысли не было.
В те годы очень популярной эстрадной песенкой была песенка про "Мишку и
его улыбку", один из куплетов которой кончался словами:
"...Самая нелепая ошибка,
То, что ты уходишь от меня."
Матросы последнюю строчку переиначили, и получалось:
"...Самая нелепая ошибка,-
На подводной лодке барабан!"
В этих словах было своеобразная аллюзия с происходившим: солдатский сапог все сильнее стал давить флотский ботинок. Убедительным, буквально наглядным, примером служит документальный фильм о параде Победы 1945 года. Первоначально он шел полтора часа, потом его стали урезать и "улучшать". Последняя редакция, которую показывали бывшим участникам парада в 1993 году, занимала уже всего 42 минуты. Более половины вырезанного материала связана с флотом: Николая Герасимовича Кузнецова вроде бы как и совсем не существовало, сводный наш морской полк показан лишь мельком, в основном последней шеренгой, одни спины, от первоначального сопровождавшего текста и смысла почти ничего не осталось. Надо сказать, что еще на самом параде мне показалось несколько обидным, когда Г.К. Жуков не поздоровался отдельно с моряками: ведь флот тогда, а тем самым и сводный полк ВМФ, были отдельной единицей, принадлежавшей и другому наркомату и имевшей собственного главнокомандующего...
Итак, в январе 1956 года Н.Г. Кузнецов был снят с должности, разжалован до вице адмирала и получил (это выяснилось несколько позднее) партийное взыскание. Об увольнении из Вооруженных сил без права на восстановление Н.Г. Кузнецову в совершенно недопустимой форме сообщил тогдашний министр обороны Жуков. Удивляться грубости не стоит, это был и хрущевский стиль, да и черта, свойственная Жукову в обращении с подчиненными. Незадолго перед этим в Севастополе Н.С. Хрущев, проводя совещание о дальнейших судьбах ВМФ СССР, одному из знакомых мне командиров, человеку грамотному профессионально, безапелляционно заявил:
- У вас каша в голове!
В хамстве маршала Жукова я думаю, был не только "стиль", но и внутренняя невозможность простить адмиралу флота начало войны: подготовленность флота и неорганизованность армии. Как известно, гнев плохой советчик. Через полтора года был снят и Жуков.
ХХ съезд КПСС стал выдающимся, (в установившемся смысле этого слова) историческим событием, но эта историчность росла для меня постепенно, а тогда, в феврале 1956 года, когда он проходил, масштабность события была как бы затушевана привычной округлостью фраз и однотипностью сообщений о съезде и в газетах, и на радио, и в дозированной кинохронике. Словосочетания "всемирно-исторический", "строительство коммунизма", "борьба за мир" и еще тому подобные, употреблялись и к факту подписания Варшавского договора и к съезду колхозников-ударников, скажем, Рязанской области. Кроме того, постановление ЦК "О преодолении культа личности и его последствий" было опубликовано только в конце июня и было оно достаточно безобидным. Только в секретном докладе Н.С. Хрущева, который был зачитан членам партии позднее, появились и конкретные преступления, и их детали, и стал угадываться масштаб совершенных злодеяний. Но и здесь оставалась известная округлость выражений, отсутствовали точные цифры и существовал своеобразный мощный подтекст: культ вроде бы и возник случайно... Сами слова культ личности как бы снимали вину со Сталина и политбюро и переводили вопрос в философско-теоретическую плоскость. Такое же лукавство проступало в оглупляющем утверждении, что Сталин руководил военными действиями "по глобусу", вроде бы он и картой пользоваться не умел; оставалась и какая-то недоговоренность: знал ли Сталин всё, то есть знал ли, что Берия, а до него Ежов, пытались действовать самостоятельно и поставить органы ОГПУ - НКВД и их преемников, над партией. Но ведь партия у нас руководила всем!.. Удивительным собственно было одно: как все это оказалось возможным? Ответ оказывался наивно простым и лежащим на поверхности: объективных причин не было, надо было в свое время только выполнить завещание Ленина. Сталин же оказался плохим человеком, но и он не смог помешать святому делу строительства социализма, а в начале своей жизни даже очень много и полезного сделал, пока не стал нарушать ленинские нормы партийной жизни и коллективного руководства. Одним словом, Сталин представал случайной аморальной личностью, оказавшейся по простодушию остальных ленинских соратников во главе руководства партии, но никак не изменивший здоровые силы и возможности самой партии.
Я так тогда все и воспринял, Сталин перестал для меня существовать как моральный человек. Что же касается того, что я был у него в подчинении, когда он был Верховным Главнокомандующим, то начальников не выбирают, так же как я и не выбирал его Генеральным секретарем. Идеалы коммунизма по-прежнему оставались и святы и казались достижимыми. Не обязательно же начальник должен быть хорошим человеком. Но покатился под гору тот первый камешек, который привел в конце концов к сходу громадную лавину мировосприятия, до этого застывшую в состоянии утопического самолюбования.
Для этого потребовалось около тридцати лет, а тогда была радость, что освободили дядю Филю и отца Татьяны, правда, с унизительными проволочками и без извинений. Настоящая реабилитация пришла позднее.
На анализ сталинского культа у меня в ту пору не было ни знаний, ни жизненного опыта, ни просто свободного времени. Я очень жалею, что ни с Семеном Моисеевичем (он приехал сначала к нам в Севастополь, так как жилье в Ленинграде пропало), ни с дядей Филей, когда я бывал в Москве, не удалось без суеты поговорить и, тем более, записать их рассказы. Жизнь мне тогда казалась еще почти бесконечной...
Очень заметным событием 1956 года был приезд в Советский Союз Джавахарлала Неру. Удивляла и покоряла его манера держаться и говорить, естественность, спокойный тон и краткость публичных выступлений, их доброжелательность. Сандаловая палочка, с которой он не расставался, делала его обаяние особенно человечным. Мы, я имею в виду моряков, оказались как бы сопричастными его визиту, поскольку часть его он провел на штабном корабле ЧФ "Лена". Это была белоснежная трофейная яхта гросс-адмирала Деница, полученная после раздела германского флота. "Лена" все время стояла рядом с Минной стенкой и никогда не выходила в море, а тут вдруг и она отдала швартовы!
Резким контрастом выступлениям Неру были зачитываемые по бумажке, не глядя в глаза собеседнику, длинные тексты-шпаргалки наших официальных лиц. Когда Неру говорил, было сразу ясно, что он отвечает за сказанное и что он думает. Это потрясало! У наших же всегда чувствовалось, что главным была "формулировка". Корни ее по-моему уходят глубоко в историю русского самодержавия, а расцвет приходится на советское время, особенно на 1937 год, когда от партийной формулировки, включая запятые и порядок слов, могла зависеть человеческая жизнь. Формулировка символизировала единство партийного слова и дела! Живая речь должна была застыть до формулировки, чтобы не было разномыслия в понимании. Так было и с выступлением и репликами Н.С. Хрущева на совещании в Севастополе: "каша" и другие более крепкие выражения получили в газетном тексте округлость формулировок... Я думаю, что впервые именно с визита Неру (потому он так и запомнился) я стал испытывать какое-то чувство неловкости, а потом и стыда за наших лидеров. При Сталине этого чувства не было, надо отдать ему должное.
Одним из заметных событий "отттепели", периода, получившего такое название по одноименному бестселлеру И. Эренбурга, увидевшего свет после смерти Сталина, явился VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. У меня оставалась пара дней до конца отпуска, и в самом конце июля 1957 года я побывал в Москве. Татьяна немного поворчала, что я еду один, у нее отпуск был короче, но я пообещал рассказать подробно о своих впечатлениях. Удивительным оказалось разноцветие фестиваля в самом буквальном смысле этого слова. Оформление советских праздников (флаги, плакаты, транспаранты и прочий антураж) было всегда одноцветно-красным, цвет у нас, как и в византийской культуре, играл после слова важнейшую роль. А тут - цветущий майский луг: и зеленый, и белый, и голубой, и желтый, и, конечно, красный, но последний не доминировал. Увиденное потрясало: надо же, как смело, и как ново, и мир от этого не рушится! Такой праздничной Москву я еще не видел. В ЦПКиО им. Горького ("Центральном парке") была открыта международная выставка живописи и скульптуры. Я не поверил своим глазам: более половины полотен были выполнены не в реалистической манере, а как говорили в просторечии, были абстрактными! После знаменитых постановлений ЦК 1946 года начинало казаться, что видишь не явь, а сон. Авторами "абстрактных" картин в основном были иностранные художники, но сам факт их показа вызывал какое-то несколько радостно-тревожное чувство обновления. Еще одно впечатление, так сказать, живое: в том же Парке культуры мы (я был с сестрой) познакомились с двумя молодыми, лет двадцати с небольшим, западными немцами из Саарбрюкена, шахтерами. По-русски они почти не говорили, и мы перешли на мой немецкий, его вполне хватило. Оказалось, что приехали они на свой страх и риск, какую-то поддержку им оказал профсоюз, но, по всей вероятности, по возвращении администрация их уволит. Когда я услышал такое, мне показалось, что я возвращаюсь во времена моей юности: вот она международная пролетарская солидарность и настоящий интернационализм. Люди, явно рискуя своим благополучием, приехали в страну социализма, отечество трудящихся всего мира Советский Союз! С этими симпатичными и жизнерадостными парнями мы обменялись сувенирами, у меня до сих пор хранится их значек, миниатюрная шахтерская лампа, подвешенная к двум перекрещенным молоточкам.
Была, конечно, масса и других впечатлений от фестиваля, но они не имеют прямого отношения к данному повествованию. Вернувшись в Севастополь я узнал, что меня опять не отпускают в академию. Регулярно, с тех пор, как у меня возникло право поступления в нее после окончания Инженерного училища, я подавал по команде рапорт, и каждый раз под тем или другим предлогом регулярно получал отказ. В том году я подошел к предельному возрасту для поступления, у меня в запасе оставался всего один год. Я решил не ограничиваться непосредственным начальством и обратился к прямому - контр-адмиралу П.С. Колеснику, командиру дивизии ОВРа,87 под флаг которого наш дивизион был переведен из дивизии крейсеров. Это был знаменитый во время войны моряк-катерник, очень суровый и не терпящий возражений человек с неторопливыми движениями и весьма немногословный. Его побаивались и часто терялись под его, несколько исподлобья, взглядом, глаза у него были редкого желто-зеленого цвета и почти никогда не моргали. Он был отцом шестерых детей и, поговаривали, что он иногда здорово выпивает.
Последние год-полтора я стал чувствовать, что мне становится почему-то неинтересно служить, хотя служба шла хорошо. Я не имел взысканий, приобрел хороший профессиональный опыт, пользовался авторитетом, как было записано в аттестации, но, повторюсь, чего-то не стало хватать. Может быть романтики и перспектив. Эту тягу к переменам разделяла и Татьяна, хотя мы понимали, что в Ленинграде (академия была там) нас ждет, если я поступлю, опять бесквартирье и связанные с этим жизненные неустройства.
И вот я стою перед адмиралом и довольно горячо и длинно излагаю свои соображения, почему мне непременно надо быть в академии. Он не перебивая слушает, потом неспеша встает и когда я уже решил, что всё мною сказанное бесполезно, он вдруг произносит:
- Хорошо. Я попрошу от имени комфлота написать отдельное представление.
По инерции я пытаюсь привести еще один довод в свою пользу, но он перебивает:
- Не надо, списки уже отправлены, повторяю, на вас пойдет отдельное представление.
Вскоре оказалось, что в Москве многие фамилии из общего списка вычеркнули, мне же в ОКОСе88 было объявлено, что я допущен к конкурсным экзаменам и должен отбыть для этого в Ленинград. После памятного разговора с адмиралом я сформулировал нечто вроде непременного кредо для личного успеха: не надо быть первым, а надо быть единственным. В том смысле, что отдельным, необщим, конкретно представляемым, чтобы начальник за фамилией, которая в списке воспринимается как иванов - петров - сидоров видел и Иванова, и Петрова и Сидорова. И еще один вывод. Его, когда Танька стала подрастать, я представил ей в виде правила: не выясняй отношений в железнодорожной кассе, иди прямо к начальнику станции, если хочешь что-нибудь решить.
Начальник штаба бригады эсминцев, с которым я служил ранее и с которым поделился своей радостью, поздравив меня, заметил:
- Вы думаете, почему вас так долго не отпускали? Анкетные данные! Дело было в отце вашей жены. Вам повезло, другие времена настали.